Донбасский стайл. Жильё в зоне СВО

Мы продолжаем публиковать заметки из цикла "Донбасский стайл" об СВО Дмитрия Селезнёва (Старый Шахтёр), нашего автора. В этот раз речь зашла о жилье. Кто, где и как живёт в зоне СВО? – читаем.

Жильё, жилище – не нужно быть филологом, чтобы заметить, что эти слова однокоренные и происходят от глагола «жить». Человек привыкает ко всему, он находит и обустраивает себе жилище в любых условиях. В том числе, и в условиях порой неприемлемых и неподходящих для жизни. Люди пытаются жить и вблизи от смерти – например, они живут и в прифронтовой полосе. Как военные, так и гражданские. Туда приезжаем и мы, военные журналисты. 

Если линия ЛБС, как, например, в случае с Горловкой или Донецком, не проходит по границе города, то в прифронтовье гражданских живёт немного. Это, в основном, старики и пенсионеры – именно у этой категории населения нет возможности, сил и желания уехать подальше от разлома смерти, который внезапно раскрылся возле населённого пункта, где они до недавнего времени тихо-мирно доживали свой век. 

Едешь-вот, поздней осенью на военном УАЗе по занятой, то есть, освобождённой деревне под Кременной, воздух пахнет тёрпким дизелем – впереди, как железный осьминог, плывёт по грязи, пуская струи сизого дыма, бронетранспортёр. Пешим беспорядком идут по каким-то своим делам бойцы с калашами, месят хляби солдатские ботинки. Небо грохочет не такими уж далёкими разрывами – фронт близко. Вечереет, света на фонарях нет, а где нет генератора во дворе, там и электричества в домах не будет. И вдруг видишь среди этого серого и тревожного военно-полевого пейзажа, как по улице бредёт бабка в платке или дед в ушанке. Или вместе сидят они на лавке возле почерневшего от времени забора. 

«Га, бабка! А ты чего не уезжаешь? Война же, убить могут, – мысленно обращаешься к ней из окна автомобиля. «Да чего уезжать – всё равно помирать» – сам себе за неё и отвечаю – уже имеется опыт подобных разговоров. Бабка в чёрной шубе и валенках молчаливо провожает безразличным взглядом очередной проезжающий военный УАЗ.

У бабки с дедкой новые соседи. В деревне остановились русские солдаты. У войны свои видения на частную собственность, которая в мирной, обывательской жизни является священной, неприкасаемой коровой. И конечно же, покинутый дом, недолго остаётся пустым – не палатки же бойцам в лесу или в чистом поле разбивать, чтобы жить. Отдых, завтрак и сон солдата – прежде всего. Они погибать сюда приехали.

Рядом с фронтом, недалеко от границы смерти, солдаты и живут – надо же им где-то жить, чтобы воевать. А находясь в непосредственном боевом контакте с врагом, они пытаются выжить, и в то же время пытаются сделать так, чтобы находящиеся по другую сторону ЛБС не выжили, как бы ни пытались. Отнятие чужой жизни происходит всеми различными и возможными способами и предметами, что под рукой, иногда с удивительной фантазией и смекалкой – это кровавый спорт и соревнование на открытом воздухе, где приз если не чья-та, то твоя жизнь. Поэтому все средства и приёмы, включая самые подлые, идут в ход. «Война – искусство обмана», – через века учит нас, русских и украинцев, китайский мудрец Сунь-цзы.

Находясь уже непосредственно на линии огневого контакта, желательно находиться ниже уровня земли, потому что, как бы ты ни игнорировал это правило, ты всё равно его выполнишь, только уже в виде лежащего трупа. Находиться ниже уровня земной поверхности важно и в символьно-ритуальном значении – таким образом ты маскируешься от смерти. Находясь в блиндаже, окопе, траншее, ты показываешь себя как будто мёртвым, ты как бы притворяешься неживым, и таким образом обманываешь смерть.

Поэтому траншеи, окопы и блиндажи стараются рыть глубоко. Они могут быть сделаны как для государственного телевидения, приехавшего снять репортаж про образцовое подразделение, так и наспех из говна и палок, чтобы закрепиться на только что освобождённом участке. Но чем глубже они, тем лучше. Под Соледаром я видел трёхметровые траншеи, вырытые «небратьями» с помощью экскаватора. В  боках этой длинной толстой, извивающейся в земле змеи, длиною на сотни метров, чернели лисьи норы на случай обстрела кассетными боеприпасами. Однако, в этом случае нашим «небратьям» смерть обмануть не удалось – на этот участок был внезапно переброшен Вагнер. А со смертью у «музыкантов» был подписан свой контракт.

В жилище прежде всего важна крыша. Если нет крыши, то какое же это жильё? Крыша – это основная идея жилища. Идея окоп и траншей, доставшаяся нам от мертвецов Первой Мировой, прекрасна, но всё-таки, как ни крути, прогресс с того времени далеко шагнул вперёд, средства для поиска жертв Молоху войны стали изощрённее, и теперь кружат над окопами не легко сбиваемые дирижабли с наблюдателями, а беспилотники со сбросами. 

Поэтому находиться в старом-добром блиндаже спокойнее, чем в траншее. Конечно, накаты брёвен в три ряда не уберегут от прямого попадания снаряда – артиллерия стала точнее, чем сто лет назад – но даже худая крыша над головой создаёт иллюзию безопасности. А человеку нужно отдыхать, он не может находиться в постоянном напряжении, в ожидании, что его убьют. Да, именно крыша, какой бы она тонкой или толстой ни была, всегда вселяет уверенность, пусть, и не всегда обоснованную. 

Помню мы, как полные придурки и лоботрясы, выехали целым журналистским табором, чтобы посетить Николо-Васильевский монастырь старца Зосимы под Угледаром. Этот старец был провидцем. Он хоть и умер в 2002-ом, но предсказал эту войну, он предупреждал, что бесы будут скакать на Майдане и что американские снаряды, аки семена смерти, будут ложиться в Донецкую землю, и тем, кто тогда народился, не позавидуешь: их ждут тяжёлые испытания. И фактически все мы сейчас живём в будущем мире старца Зосимы, в его тревожных грёзах, пусть не все это и понимают. Всё происходит согласно его предсказаниям. Правда то, что Киев будет разрушен, пока не сбылось, но ещё же не вечер. По идее, всё должно окончиться объединением трёх русских народов, но судя по тому, как всё пошло-поехало и идёт, до этого ещё далеко.

Похоронен старец на территории монастыря, где жил и проповедовал. С начала СВО монастырь постоянно обстреливают, там нет электричества, воды и еды, но упрямые монахи и монахини не покидают его и там молятся. Николо-Васильевский монастырь стал местом паломничества и нашей команды. Но с каждым разом туда всё труднее было добираться. А тут мы поехали в неуместный момент: перед самым украинским контрнаступлением.

Фактически монастырь находился уже в серой зоне. Небо над ним всё жужжало – в воздухе могло находиться по нескольку дронов. От дороги, по которой мы ехали, через поле, была видна лесополка, эта посадка была когда-то наша, а теперь уже стала не наша, и нас, таких дерзких и отчаянных, едущих на двух машинах стык в стык, вполне могли и обстрелять.

Но для такого риска были веские причины. К нам из Питера приехали русский писатель Айрапетян и модный фотограф Провоторов, мы показывали им достопримечательности заповедной зоны СВО, и посещение монастыря входило в нашу военно-туристическую программу.

Питерская интеллигенция едет на войну

Правда, в этот раз путь к монастырю нам преградил блокпост. На нём стоял упрямый солдат, наверное, самых упрямых частей МО и отказывался пропускать дальше без приказа свыше. Мы стояли на открытым пространстве достаточно долгое время, пока выясняли отношения, и группу автомобилей могли срисовать с воздуха. Поэтому буханку мы решили отогнать подальше, а сами «спешились» и скрылись в помещение блокпоста. 

Помещение представляло собой гараж метров 25 квадратных. Парни его обустроили, чтобы дежурство на посту проходило в комфортабельной обстановке. На стенах и на полу висели ковры, поставлено кресло и несколько стульев. Я обратил внимание на висящие часы в виде сердечка, которое составляли два изгибающихся в поцелуе лебедя. Часовые стрелки застыли и не ходили: они показывали неправильное время – на улице было отнюдь не до любви. Но это был не бесполезный аксессуар – он имитировал уют и создавал домашнюю обстановку.

В гараж нас набилось восемь человек, да ещё двое дежуривших на улице. Провоторов, оглядывая крышу, выложенную из бетонных блоков, осторожно спросил, поправляя под шлемом тонкие очки на носу, безопасно ли тут находиться.

– Нет конечно, – ответил я, безумно улыбаясь. На меня уже год с лихуём падал загар войны, и я, хоть и был, как мои друзья Провоторов и Айрапетян, питерским интеллигентом, и до войны мы часто вели интеллектуальные беседы в питерских пабах, но я уже долгое время находился здесь и обоснованно считал себя бывалым по сравнению с ними.

– Прямое попадание артиллерийского снаряда всех тут нас разъебёт нахуй, – заверил я.

Тем более причина для удара была: если на двух дежурных жалко было тратить снаряд стоимостью 1 тысячу долларов, то цель из 10 человек оправдывала такие инвестиции. Какими бы мы там ни были талантливыми журналистами и фотографами, рефлексирующими интеллигентами, интеллектуальными писателями или читателями, которые смогли прочитать хоть раз в жизни «Улисс» Джойса, – если нас заметили с дрона и решили нанести удар, нам реально всем пиздец.

– На месте хoxлов я так бы и поступил, – подбодрил я товарищей. 

Они тоже разулыбались. Война – это всегда безумие. Вообще, когда я стал военкором, то заметил, что все военные журналисты немного ебанутые, каждый по-своему. Я тоже, но в меньшей степени, я даже, скорее всего, исключение, таблетки от невролога три раза в день пью и валерьянку утром и на ночь. Но лёгкое помешательство на войне – это тоже своего рода лекарство, это тоже своего рода маскировка. В хаосе войны лучше всегда находиться немного безумным, это типа прививки, чтобы окончательно не сойти с ума.

Но всё равно, опасность уже домысливал мозг, но первичный импульс, который поступал через глаз в сознание, транслируя внешнюю обстановку и крышу над головой, расслаблял. Когда от тебя ничего не зависит, лучше расслабляться и отдыхать – хорошее правило на войне. Тем более, если ты верующий – всё в руках Господа. Мы, кстати, вчера помолились перед ужином – русский писатель Айрапетян, так как рос в традиционно-религиозной среде, помнил соотвествующие молитвы. Мы же с Провоторовым были из послеперестроечного поколения героиновых наркоманов, но уже возвращались к Богу. Подавляющее большинство других представителей интеллигенции, могут как угодно скептически относиться к вере, приводить какие-то научные доводы, аргументы, теорию Дарвина там эту для начитанных дебилов. Но вот я, человек прежде всего математического склада ума, находясь уже долгое время в военной обстановке, могу точно утверждать, что если бы не работа персональных ангелов-хранителей, приставленных к каждой душе при рождении, то по всем статистическим и математическим законам все бы здесь давно уже поубивали друг друга. Но русские всё равно бы выиграли, потому что нас, во-первых, математически больше, во-вторых, как учил Суворов, с нами Бог и, как говаривал Пригожин, мы – лучшие в этом аду.

Но чтобы жить и отдыхать здесь нужна хотя бы иллюзия безопасности, необходима крыша над головой. Сначала нужна крыша, любая, пусть из говна и палок, потом можно подумать о тепле и печке. После них можно уже устроить и другие развлечения.

…– А у нас тут ещё и кинозал есть, хотите покажу? – обратился ко мне один бородатый старичок с автоматом.

– Конечно, давайте, показывайте.

Под Кременной мы частенько навещали тринадцатых Барсов, которые окопались в лесах на второй и первой линии обороны. Это дружественное нам подразделение, у нас с ними установлены тесные связи.  

Как-то раз мы приехали не одни, а с балалайкой, гитарой и саксофоном, и наш маленький, вселяющий надежду оркестрик под управлением войны, дал небольшой концерт для поднятия духа бойцам. Ангажемент состоялся, настроение мы действительно подняли. Особым вниманием пользовалась единственная девушка в нашем коллективе – это была моя жена. Она приехала ко мне на Донбасс и я, предварительно упаковав её в бронежилет, каску и зимнюю «горку», взял с собой в лес на творческий выезд. Появление красивой женщины на фронте всегда вызывает ажиотаж, к ней выстроилась очередь для совместных фотографий.

Некоторые бойцы сами изъявили желание петь. Один парень, совсем юный, затянул песню. Он не фальшивил, песня лилась ровно, как спокойная река, голос лишь чуть дрожал от волнения, что придавало исполнению особую чувствительность, он пел так душевно и хорошо, что глядя на него, я подумал, что мы можем из-за него проиграть войну. Потому что, ну, не может петь так хорошо боец, от которого требуется способность безжалостно убивать. С другой стороны, думал я, сомневаясь, рефлексируя и дискутируя сам с собой, зато у солдат есть понимание за что они воюют. И «когда на смерть идут – поют». Да и тех, кто способен безжалостно убивать, у нас тоже полно. 

После концерта и подошёл ко мне старичок с предложением пройти в кинозал. Вообще, в БАРСах полно пенсионеров. Мотивация у всех разная, но, в основном, все они идейные. Воюют они за то, чтоб их внукам не пришлось воевать. Да и скучно-то бывает на пенсии. Живёшь с пожилой сварливой женой или без неё, дети все разъехались, а тут такая несправедливость на Украине случилась!

Старик повёл меня в блиндаж. Блиндаж хороший, добротный, вырытый прямо вглубь на три метра в землю. Солдатский гостиничный люкс на три койко-места. Над одним ложем алый стяг с профилем Спаса Нерукотворного. На другой стене – флаг зелено-красный, крест-на-крест погранцов – ещё один пенсионер, только безбородый, который спустился с нами, служил в пограничных войсках. Джигит и Зелёный – так звали старичков. Им обоим было за шестьдесят. 

Кинозал, который они мне показали,  оказался миниформатный. В качестве экрана использовался айпад, который устанавливали на, сколоченную умелыми руками, деревянную подставку.

– Нам не нравятся новые фильмы, – говорил шестидесятилетний Джигит, – особенно не нравятся американские. В них столько показного, наносного и вранья… Мы смотрим старые фильмы, «Аты-баты шли солдаты», например. Вчера смотрели один из любимых фильмов – «В бой идут одни старики». 

Переняв эстафету от стариков прошлого, старики и сейчас идут в бой. Олдскул рулит – пенсионеры бродят в лесу Кременной с автоматами. И они покруче будут героев американских боевиков.

– А так у нас всё есть, не жалуемся. Вот хоругви. Вот флаг пограничников. Фрукты-вот есть – Зелёный для подтверждения вытянул и мешка, висевшего на гвозде, красное яблоко, – вот сгущёнка, печенье. Всё, что необходимо для жизни, у нас есть. У нас любые продукты. А если нам что-нибудь ещё захочется, то мы отпрашиваемся у командиров и в городе покупаем.

Линяя фронта пролегала от Кременной недалеко. Связь в городе не работала или работала плохо, поэтому для встречи всегда забивались на время у «Золотой рыбки» – бензозаправки на въезде в город. Там тебя, как орёл, телец и лев у ворот райского города, встречали перед Кременной золотая рыбка, журавль и два лягушонка с бубном и трубой – сваренные железные инсталляции, украшающие территорию заправки. За этими милыми животными уже давно никто не ухаживал: они стояли в пыли и грязи, краска на них поблекла и местами облупилась. Рыбка безумно скалилась, взгляд у лягушат казался паническим. А журавль – 300-ый, у него обломилась лапка – ранение становится заметным только когда приглядишься.

И мимо этой троицы в город ехали серые хищники: танки, рсзо, бронемашины различных видов. Ну и мы, военные журналисты.

Если оставались у Барсов под Кременной на ночь, нас располагали в деревне, где они дислоцировались. Селились Барсы в брошенные дома, таких у линии фронта через одного, если не все. 

В таком «арендованном» солдатами доме наглухо задрапированы все окна, ни одного просвета на улицу, он кажется необжитым, но верный признак, что там находятся люди – это жужжание генератора. Проходишь поздно вечером или ночью в «жужжащий» двор, идёшь в полной темноте, подходишь к дому, тук-тук-тук, кто в теремочке живёт? Открывается дверь – и на тебя выливается ушат яркого электрического света. 

А снаружи человеческого присутствия не видно. Стоит в темноте дом без окон-без-дверей, но в нём полна горница людей, причём, хорошо вооружённых – дом набит бойцами, как пчёлами улей – во дворе жужжит генератор. Опять же – когда находишься в нём, у тебя создаётся иллюзия безопасности. Но ты не в безопастности. Складываются такие коробочки на раз-два-три – дом в пределах видимости дронов и в зоне досягаемости ствольной артиллерии.

Раз… два… три… Га, бабка, ты чего не уезжаешь… А ну-ка… Избушка-избушка повернись ко мне передом, а к лесу задом… Русский философ Пропп в своих трудах о русском фольклоре утверждал, что избушка с заколоченными дверями в лесу (тут представляется сумрачный лес, как лес под Кременной поздним вечером) – не что иное, как портал в потусторонний, загробный мир. И чтобы попасть в этот мир, нужно пройти через эту избушку. Она к тебе поворачивается, ты входишь в неё, избушка тебя запускает, и разворачивается обратно, и дверь в которую ты вошёл, становится дверью в царство мёртвых, в страну теней. В избушке ты проходишь определённые ритуалы, инициацию, например, во многих вариантах сказок распространено обжигание огнём или приём пищи от Бабы-яги (костяной ноги, ноги скелета, заметьте!). Все эти обряды делают тебя как бы мёртвым, пройдя через избушку ты пока не мёртв, но уже и не жив, только так ты можешь попасть по ту сторону… Но, конечно, барсы не подозревали о таких тонкостях и глубинах, живя в заколоченном доме на опушке сумрачного леса под Кременной. Как-то мы зашли, а они там за заколоченными окнами праздновали чей-то День Рождения. Мы присоединились к пиршеству.

Впервые с военной арендой жилья я столкнулся в самом начале СВО, когда мы ездили в гости к морпехам в Мариуполь. Тогда это явление ещё немного смущало. Но я оправдывал использование чужой собственности словом реквизиция. Морпехи заняли небольшую улицу в частном малоэтажном секторе на Левобережье. Мариуполь уже был почти взят и на две третих разрушен, нацики заперлись в замке Азовстали и отстреливались, но их участь уже была предрешена – плен и позор. Цвели вишни и яблони, их аромат перебивал сладковатый и приторный запах неубранных трупов, прятавшихся где-то в развалинах, а появившаяся зелень прикрывала стыд разрушенных домов и построек. Это было время надежд, самое страшное было позади и впереди, а в настоящей точке бытия можно было расслабиться и наслаждаться свежестью и лёгкостью весны, вдыхая воздух близкой и призрачной победы. Мы и расслаблялись – приезжали к морпехам не пустые, а с вином и мясом для шашлыков. 

Морпехи обосновались в новом жилище. Тесный двор с одноэтажным домом, кухней и деревенским туалетом, разрушенном взрывом. В доме расположились «деды» с командиром, кухню освободили для молодых морпехов, туда перетащили несколько  кроватей. У стены аккуратно расставлены ящики с боеприпасами и оружие. На натянутых верёвках сушится бельё, на горелке бурлит суп в кастрюле. В связи с нашим визитом дежурным по кухне была поставлена невоеннная задача, и кто-то уже резал зелень, а кто-то колдовал над жаром мангала.

Командир роты морпехов – немного косолапый поджарый мужик с прищуром, не хитрым, а ласковым, как будто бы постоянно жмурился – в организации квартирования своих подопечных, из которых чуть ли не половина состояла из совсем мальчишек, проявил недюжие организаторские способности. Это был грамотный и опытный командир. Во-первых, на занятой улице он ввёл пропускной режим – шлагбаумом служил нерабочий и покорёженный боями автомобиль, уже отмеченный созвездием размашистых букв Z. Дежурные выкатывали и закатывали его, запуская гостей.

Во-вторых, тех «коренных» жителей улицы, которые с начала военных действий не сбежали, а остались в своих домах, он заставил приходить к нему в определённое время и отмечаться. Контроль вёлся за любыми передвижениями посторонних лиц в вверенном квадрате.

– О, а эта кобыла с хвостом куда пошла? – командир морпехов подорвался с места во время разговора. За забором мелькнула вытянутая, скуластая девушка с длинным чёрном пучком волос, собранным на макушке. Пройдя мимо нас, она быстро юркнула в соседский двор напротив, где ещё жили местные. Командир поднялся и решительно направился туда. Через некоторое время из калитки «кобыла» выехала верхом на велосипеде, а командир вернулся к нам.

– Говорит, за велосипедом пришла. Я уже днём её мужа выгонял. Говорю, сюда больше не приходи. А он свою девку прислал.

Командир считал, что нечего делать лишним людям на улице, где расположились его морпехи. Лишними глазами он считал даже владельцев здешней недвижимости, которые сбежали от войны. Такие меры предосторожности были вполне обоснованы – враг был очень похож на нас и разговаривал с нами на одном языке.

– А кто здесь жил, вы знаете?

– Да, знаю. И знаю, где они сейчас живут.

Бдительный командир знал всё.

Некоторые вынужденные арендодатели приходили смотреть, как живут в их домах вынужденные арендаторы. В один из дней, когда мы посещали наших морпехов, одна пожилая пара пришла осмотреть соседский дом. Пенсионеры эвакуировалась, когда началась стрельба. Дом в ходе боёв пострадал – у него была проломлена крыша. Что, впрочем, не помешало заселиться туда морпехами. Навестив своих внезапных постояльцев, хозяева остались ими довольны. Да к тому же, в основном, жильцы были славяне. 

Но не все.

– Хочешь труп азовца покажу? – спросил меня молодой морпех Азамат, – он там, в конце улицы за околицей лежит. 

Действительно, если пройти в тупик улицы, то за забором, из кустов тянуло приторно-тошнотворно разложившимся на жаре мертвяком. Мёртвый азовец живым морпехам не мешал, никто убирать его не собирался, я так понял, он был что-то вроде местной достопримечательности. От посещения её я вежливо отказался. Тогда Азамат угостил меня трофеями – зелёным беретом с кокардой украинского пограничника и россыпью украинских шевронов – тоже подозреваю, что всё это не с пленных было снято. 

От трофеев отказываться не стал, хотя тогда, в мае 2022-го, их был собран большой урожай. Тогда весна была – время побед и время надежд.

После весны победа не наступила, и война продолжилась. Но зато наступило лето, лето жаркое и богатое на события. Самым динамичным оказалось Луганское направление, а под Донецком, наоборот, вообще, всё остановилось и не начавшись – мы тогда не предполагали, что нас ждёт столетняя война за Авдеевку. 

Где фронт двигался быстро, многие посёлки оставались в относительной целости и сохранности, там можно было найти жильё. Мы решили временно перенести свою штаб-квартиру на север, в Сватово. Там и до Харьковской области рукой подать. А там леса-леса и самые интересные военные репортажи. 

По дороге к Сватово мы обгоняли и встречали длинные колонны тяжёлой техники и артиллерии. Когда мимо нас долго и монотонно, грохоча и пыля, проплыл бронированный караван «гвоздик», Влад, наш оператор, взволнованный этим зрелищем, молвил:

– Да это похоже на какое-то коллективное изнасилование! Да я не как генерал (Влад не стал генералом, только оператором, алкоголь по жизни ему мешал делать любую карьеру), я как математик утверждаю, что мы с таким количеством обязательно победим! Математика – это точная наука!

Доехали в Сватово. Там пыльно и жарко. Через город грохочет военная техника, город наводнён военными. Военные везде – на улицах, в домах, на рынках, в кафе, в магазинах, на заправках. С шевронами О и – причуда местного генерала – советской символикой в виде красного флага или герба СССР на рукавах. Довольные и счастливые, отважные и советские. Возможно, в случае Сватово и уместно слово «оккупация». Причём, оккупация советская – страшный сон украинского неонациста. И флаги красные в глазах рябят – они воткнуты в столбы вдоль дорог. Лето красное наступило. Back in USSR. Добро пожаловать.

Подъехали к гостинице, единственной, кажется, в городе. И во дворе военная техника – стоит пушка на прицепе у Урала. Это Мста на колёсах – я уже стал разбираться в пушках и даже  Д-30 от Д-20 отличить могу. Мста, мсти, буду мстить... Вы восемь лет тыкали палкой в медвежью берлогу, вы восемь лет бомбили Донбасс – теперь наша очередь. До войны я разбирался и в кино – читаю на стволе данилобагрово-балабановское – «Сила в правде». Фанаты Балабанова вторглись на Украину. Возможно, мы сейчас и находимся в каком-нибудь жарком балабановском сне. Мне кажется, эту гипотезу подтверждало и содержание патриотического билборда на ближайшем перекрёстке: на плакате изображён самый популярный образ последнего сезона – вооружённый человек в маске и каске с ласковым и в то же время тревожным взглядом. Плакат транслирует загадочное и неоднозначное послание: «Вежливый – не значит терпеливый».

Не сказать, чтобы мы были слишком вежливыми, но и терпеливыми нас тоже назвать было нельзя. Нам очень хотелось, чтобы вся эта военная операция побыстрей закончилось. Обязательно в Киеве. Но мы были пока в Сватово, а до Киева оказалось, как до Китая, уже не близко, – только недавно к нашему удивлению и возмущению, оттуда отвели войска. 

В двухэтажной гостинице мест не было, все номера заняли военные. Загорелые бойцы оккупировали и забегаловку внизу – к кассе выстроилась очередь. На стойке, помимо всего прочего, объявление: «согласно приказу коменданта военным алкоголь не наливаем». Мы воспользовались гусарским преимуществом военкоров – ты вроде как и на войне, но журналист, и пиво в жару пить можно. А Влад, например, и не только в жару злоупотреблял.

Сватово. Не сказать, что в городе к приехавшей с севера вооружённой до зубов двоюродной родне все относились хорошо. Относились, так сказать, скептически. Это чувствовалось во всём – в неразговорчивости местных, в недоверчивых взглядах, в неудовольствии с каким, например, продавщицы в магазинах принимали рубли. Сватово, несмотря на то, что он находился на Луганщине, в силу разных причин всегда был заукропским городом, по опросам знакомых – пятьдесят на пятьдесят пропорция, ждунов здесь много. А вот, допустим, Северодонецк, который находился в восьмидесяти километров от него и располагался формально дальше от границы с Россией, пророссийский город. 

Или Волноваха – мне один спартанец рассказывал, как во время штурма города они едут на бэтэре по улице, оружие на изготовку, а тут вдруг сбоку калитка одного двора открывается и оттуда радостный мужик в шапочке-петушке и в ватнике выскакивает, сжимая кружку в руке: – Сынок, родной, дождались! Я вам чаю заварил! Возьми! С лимоном! – из кружки поднимается пар. Слава Богу, у парня быстро сработал переключатель «свой-чужой» в мозгу, а то бы убил мужика за радушие и гостеприимство, выраженное таким опасным способом.

Или, вспомню опять Мариуполь, только не радостный май, а ураганный смертоносный март. Наши зашли в квартал на Левобережье. Все девятиэтажки разнесены, нет ни одного целого дома поблизости. Чёрные ожоги у многоэтажек, зияющие бетонные раны, целые блоки, целые подъезды осыпались в бетонную труху. Рядом припаркованы обглоданные огнём и пережёванные взрывом  автомобили. Штурм продолжается – грохочет канонада в нескольких километрах. Вдруг наступает относительное затишье – видимо перекур у танков. И тут вижу из соседних хрущевок, как группа жителей с чемоданами на колёсах, с сумками и тележками, человек тридцать быстро к нам направляются – видимо решили воспользоваться перерывом и выйти из города. Так вот, проходя мимо нас, увидев людей, одетых в бронежилетах с Z-ками – а это были мы, непредвзятые гонзо-журналисты – одна женщина нам выкрикнула: – Победы вам!

Да… Нам действительно нужна была победа. Но цена уже тогда казалась страшной – мы видели разрушенный Мариуполь.

Так в чём же дело? Почему в Сватово другие реакции? Наши выводы, основанные на личных домыслах, были таковы – в городах, которые не прошли через очистительный огонь войны, через который проходили Мариуполь, Волноваха или Северодонецк, оставалось много сочувствующих Украине. А Сватово слишком быстро стал тылом, боёв здесь не велось, поэтому половина жителей и были так нерадушны.

У нашего местного водителя Славы встреча была с какими-то спецами в Сватово, какие-то мутки, координаты укропов, что ли он передавал, которые ему в свою очередь, с той стороны передавали. Я отошёл на рынок, чтоб не мешать разговору и не быть вовлечённым во что-нибудь авантюрное – Славик тот ещё тип. Лучше не знать, чем он занимается и с кем якшается, поэтому я пошёл на местный рынок прогульнуться.

Сватовской рынок располагался на открытом воздухе и представлял собой два квадрата – малый внутри большого – составленных из прилавков и одноэтажных магазинчиков. Спектор товаров, как и положено для рынков, широкий: от лимонада самых ядовитых расцветок до шин и автозапчастей. Я взял колы и сигарет и, попросив прикурить, присел под навес рядом с пенсионером, который рядом торговал пивом. Разговорившись спросил, как тут живут, как относятся в городе к переменам, вызванным таким внезапным порывом «северного ветра»? Мужик ответил доверительно.

– Да как. Нормально. Жить можно. А то, что  некоторые не рады… ты понимаешь, тут у многих дети – студенты, и они в Харькове учатся. И с родителями созваниваются. Поэтому такое отношение… Нет, я-то всё понимаю, но, вот, если б Харьков не бомбили, зачем Харьков обстреливать…

Тут я ничего не мог сказать в ответ. Да если бы и сказал, то ничего бы не изменилось. У войны своя логика. Никто не ожидал, что всё развернётся до таких масштабов. И что мы будем бомбить Харьков и Одессу. Но я рассказал, как нещадно бомбят Донецк. 

Так… о чём я? Про жильё. В Сватово нам нужно было где жить: гостиницы были все забиты. У нас был вариант, мы приехали уже с домашней заготовкой. Нужные и весьма секретные люди дали нам адресок, где жили недавно сами – потом они съехали поближе к фронту, там у них были свои секретные дела. Это было деревянное двухэтажное здание бывшей налоговой. Калитку можно было отпереть снаружи, а дверь… была не заперта. В принципе зайти мог любой, но зашли мы, так как знали секрет. Зашли, осмотрелись. Пошарились по этажам. Везде пусто, не помародёрить. В комнатах железные остова кроватей с панцирной сеткой. Но есть интернет – как ни странно, модем на столе работал, перемигивался огоньками.

Да… это странно – какой-то военный коммунизм, так просто заходишь в пустое здание и просто там живёшь. В Испании есть такое движение «окупатос». Это когда можно зайти в любой пустующий дом или квартиру, пожить там определённое время, и хрен тебя оттуда выселишь по европейским законам. Вот нечто подобное происходит и в зоне СВО, только Европа тут ни при чём. Европа вместе с Украиной отступает.

Мы тут же подключились к сети и погрузились с головой в сверкающие проруби мобильных экранов, стали принимать и печатать сообщения – в Сватово, мобильный интернет или плохой, или, вообще его не наблюдается. Потом, после вступления в игру на стороне Украины РСЗО Хаймарс, мобильный интернет в Луганской Народной республике везде отключили. Опять же, причина та же – Луганскую область бывшей Украины освобождали быстро и на освобождённой территории оставалось много нелояльного населения, в среде которого и рождались наводчики и корректировщики. Интернет в зоне СВО – вообще, отдельная тема. Как говорится, места знать надо. Во-первых, надо знать, что на всех  бензоколонках Луганской Народной Республики есть бесплатный вайфай. Кроме одной, которая находится возле террикона при повороте на Алчевск с Луганской трассы. Там был рядом прилёт, вайфай хозяева сами отрубили. Потом инет раздают кафешки. Например, мы знаем, где остановиться в Айдаре или Первомайске. Да и все военные, которые служат поблизости, знают. Причём, можно подъехать хоть ночью. Если, конечно, у тебя есть разрешение передвигаться в ночи. Ну и у каждого военного расположения есть доступ к мировой сети. Но тут уже влияет степень доверия к тебе, в штабе пароль от вайфая тебе могут и не дать.

Осмотрев жилище, мы нашли его достойным, но… Нас смутило, что кто угодно может в него попасть в наше отсутствие. Мы отложили этот потайной дом в качестве запасного варианта на случай, чтобы было где перекантоваться на первое время.

На Луганщине нередко заезжали в село Невское к нашим знакомым – спецуре, сопровождавшей «красного» генерала. Ну того самого, который культивировал советское прошлое на освобождённых территориях и везде его насаждал, где ступала нога подчинённого ему русского солдата. Парни расположились в доме на углу сельских улиц. Дом невзрачный, деревянный, с резным палисадом, больше похожий на летнюю дачу. Генерал, согласно своей должности и званию, занял добротный, двухэтажный особняк неподалёку за поворотом. Мы как-то к нему «записывались на приём». Хотели генерала поснимать.

Приезжая к парням в Невское, мы сидели за столом под оранжереей, которая создавала на улице спасительную тень, и пили чай. Во дворе возле ворот, на которых, как положено, жирно и размашисто была выведена буква Z, стояла стиралка – любимый миф украинских пропагандистов. Рядом с пулемётом, ящиком боеприпасов и установкой СПГ стоял другой станок, со штангой. Парни, как на подбор выглядели, как бодибилдеры – им очевидно не хватало таскать тяжесть оружия на работе, и на отдыхе они тягали штангу и гири. Только повар у них в команде был худющий – в военной зоне всегда есть место для оксюморонов и противоречий. Но он вкусно готовил – мы как-то ели его сырный суп, созданный из солдатской тушёнки, зелени, специй и сваренных кубиков сыра. Плитка была сконструирована из проволочного ящика для бутылок, к которому было приделано самодельное сопло со шнуром тянувшимся к газовой горелке. На ящике можно поставить кастрюлю и сковородку, внизу через шнур к соплу подавался газ, газ горел через решётку – солдатская смекалка в условиях войны не знает границ.

– Тут ночью такая чертовщина творится, что тут только ни летает, как только наступает темнота, – мы ели суп, пили чай и общались со Студентом, молодым и бодрым командиром преторианцев, охраняющих «красного» генерала. Точнее не Студентом, а Терапевтом, так как Студент погиб – эту новость распространили украинские паблики, и Студент не стал разочаровывать украинских подписчиков, а переродился и взял себе новый позывной – «Терапевт». Мы к инициации Студента в качестве Терапевта ещё не привыкли и назвали его по-прежнему. Студент и его группа крепких (кроме худющего повара) ребят были родом из Сибири, это были сибирские медведи очень специального назначения. Наш Славик тут же нашёл с ним общий язык, и параллельно вошёл к ним в контакт и в доверие. Мы как-то рано утром заехали к ним на другой машине, а Славик у них уже сидит – по-видимому, у него было что рассказать спецуре. О, наш Славик – тот ещё тип! Он вёл свою игру, он ставил и двигал свои фишки на карте. Я был даже уверен, что столь стремительному продвижению наших войск на фронте мы во многом были обязаны ему каким-то непонятным пока мне образом. Он только с виду был простым водителем и возил журналистов, а так это был опасный и влиятельный человек.

Напротив дома спецуры, на повороте располагался блокпост, представлявший собой сколоченную из двух ДСП «остановку». Крыша из деревянного листа, конечно не защищала от осколков, но зато создавала спасительную тень от солнца. Правда, в этой тени можно находиться только сидя – для этой цели под навесом имелось два простых офисных стула, откуда-то притащенных.

На блокпосту дежурили два ну очень молодых бойца из народной луганской милиции. Своим внешним видом они существенно контрастировали с культуристами из сибирского спецназа. Их, по-видимому, мобилизовали перед самым началом СВО. У обоих на рукавах налеплены шевроны с Чипом и Дейлом и надписью «Слабоумие и Отвага» – наверное, есть целые подразделения с этими необходимыми для подвига качествами. Парни и сами напоминали мультяшных героев – двое из ларца, два высоких юноши в луганском крокодильем камуфляже, в кепках народной милиции и с автоматами.

– Парни, хотите видео-привет передать родным?

– Нам надо доложить, – они сообщили  кому-то в рацию, что надо подойти.

Через некоторое время из-за деревьев к нам вышел загорелый и седоватый мужичок в мятой униформе. Это оказался командир «бурундуков». По его разморенному морщинистому лицу было видно, что это человек бывалый. Он внимательно выслушал запрос.

 – Бляя, ну нахуя ж вы меня разбудили? Я думал, что-то важное случилось... Нет, нельзя, – отказав, он развернулся и пошёл в тень деревьев досыпать. Жара располагала ко сну.

А то лето было жарким. Мы наступали. Раскалённые фронты гнулись и выгибались под молотом русских войск. Одной из крайних точек, где ковалась победа, был Лиман. Точнее, это был уже Красный Лиман – город находился под контролем наших войск и действовало правило отмены переименований. Мы возвращались всё назад. И назад возвращались – до Славянска, где всё начиналось в 2014 году, оставалось 50 километров. 

Чтобы добраться из Донецка до Красного Лимана нужно было описать вытянутую параболу по картам Донецкой и Луганской республик, объезжая линию укропских укрепрайонов Бахмут-Соледар-Северск – на войне свои измерения и свои представления о кратчайшем пути. На дорогу требовалось часов восемь, так как отдельные её участки были разбиты и временами приходилось ехать по пересечённой местности. Поэтому приезжали мы в город уже под вечер, когда не только Лиман был красным, но и солнце багровело, насаживаясь на пики сосен у горизонта.

Снова об интернете – насущной потребности современного и прогрессивного человека. По дороге связи не было, сеть не ловилась ни на луганскую, ни на донецкую симку, и заехав в город, мы первым делом садились на скамейку у трёхэтажного здания администрации и под растущими рядом мохнатыми елями подключались к мировой паутине. Центральная площадь была усыпана камнями и асфальтовой крошкой, изумрудные газоны разорваны, стеклянные сени и окна администрации разбиты. Wi-Fi  источался где-то из темноты залов, надо было просто знать пароль. Пароль у нас имелся – мы подружились с военным комендантом.

У коменданта и гостили. Комендант и его подчинённые «арендовали» двухэтажный дом из белого кирпича на одной из улиц частного сектора. К дому пристроен гараж, рядом кухня и деревянная баня с верандой. Причём, всё это умещалось на относительно небольшой территории, бывший хозяин, сбежавший от войны, грамотно и с умом использовал пространство своего участка. С помощью колодезной и проточной воды было даже разбито крохотное декоративное озеро в центре небольшого двора. Мостик через озеро был оформлен в виде целующихся лебедей. У забора была выложена «стоячая» полукруглая печка с трубой для барбекю, а за домом натянута оранжерея для вьющегося винограда. За околицей же постоянно грохотало – работала наша и не наша артиллерия.

Кормил нас завхоз – пожилой и седой дядька с роскошными, как у Будёного, усами. Мы же иногда по его просьбе доставляли в Красный Лиман ему необходимое. В памяти телефона у меня хранится мятый клочок картонки от него. На одной стороне записки написано: 

«Размер ноги 43 / Чай зелёный / Китай / Строп резиновый» 

Врать не буду, честно говоря, не помню уже кроссовки ли это или ботинки ему тогда понадобились. Выпало из памяти и что должно быть китайским, чай или стропы. Зато помню, с чем связанна надпись на оборотной стороне записки. Она кричала немыми печатными буквами:

МОЯ РАБОТА

НАСТОЛЬКО

СЕКРЕТНАЯ

ЧТО Я САМ

НЕ ЗНАЮ

ЧЕМ ЗАНИМАЮСЬ

Это «Будённый» заказал сделать шевроны. Язык шевронов в СВО – это отдельная тема, достойная научной работы филолога. Я же только отмечу, что стремлении носить такой патч присутствует некая инфантильность. Вообще, я давно заметил, что военные любого возраста временами ведут себя, как дети. Но, как писал Достоевский и говорил Христос, для детей доступно Царство Небесное. А пока дети играют в войнушку. 

Спальных мест в доме, где жил комендант, не было, и нас отвели спать к бойцам из комендантского полка. Те жили просто в шикарных хоромах! На два этажа – множество комнат. Высокие потолки, широкие окна, спальные и кухонные гарнитуры из тёмного лакированного дерева с претензией на венскую мебель, фотопейзажи в позолоченных рамах на стенах, массивные настольные часы на полукруглых лапах, кадушки с засохшими уже пальмами, перевёрнутые торты люстр, подвешенные к потолку, и классический декор – греческие колонны с валютами по углам. Эклектика! О! У бывшего хозяина имелся определённый вкус и представления о роскоши. Я задумался, засмотревшись на статую Давида Микеланджело в нише. Копия, конечно, – оригинал я видел во Флоренции, в галерее Академии. Там же, во Флоренции, находятся и другие копии 1:1 – одна на площади Синьории, другая на противоположном, высоком, берегу реки Арно, на площади Микеланджело. Ещё копия стоит в Итальянсом дворике в Москве. И, вот, в Лимане, Красном Лимане, в доме, который арендует комендантский полк, я снова рассматриваю знаменитость из эпохи Возрождения. Правда, сейчас на Украине вовсю идёт период разрушения, о чём свидетельствуют рваные разрывы на стенах от осколков, да и копия эта была так себе. Давиду придан южнорусский акцент – глаза выпучены, как у хохла. Смотрит он, как и хохол, нагло и самоуверено, несмотря на все поражения, которые мы ему уже нанесли. Хоть всю пращу об его глупую чубатую головушку истрепай – нельзя русских обижать, нельзя! Нельзя бомбить Донбасс 30 лет. 

Помимо пращи, у ног Давида лежал рожок с патронами, а напротив на столе установлен пулемёт Калашникова – дуло направлено на окно в жалюзях. Голиафов из комендантского полка Давид не интересовал, но зато они уделяли внимание тренажёру-манекену для битья, которого они притащили и поставили напротив. Его и били. У хозяина внизу в подвале был небольшой тренажёрный зал – тут вкусы с комендачами сошлись, парни были с бицепсами. Меня распредели спать в тот подвал на одном из расстеленных на военных ящиках матрасах. Владу досталась кровать с матрасом наверху. Не в той спальне, где стоял бандеровский Давид и пулемёт на столе, а в пустой, без оружия. И слава Богу – пьяный Влад вступает с оружием в непредсказуемую и опасную реакцию. Прецеденты уже имелись.

Правда, не сказать, что ему тогда повезло со спальней и мягким матрасом – спал он, в отличие от меня, в ту ночь беспокойно.

– … Ну, блин! Да я десять раз пожалел, что в подвал не спустился, так на улице хуярило, – пожаловался он, когда мы встретились утром. Ночью на Красный Лиман выпадали железные осадки. Да и с утра одиночные осадки не прекратились – каждые пятнадцать минут бахал по городу блуждающий миномёт.

Утром поехали снимать, как комендачи патрулируют вверенную им территорию. Заехали в большой парк, который переходил в большой лес. В лесу стоят пустые деревянные коттеджи, построенные для туристов. Очевидно, это прибыльное место... Было когда-то.

И сосны! Высокие и стройные сосны! С игольчатыми шапками, подпирающими голубое небо. Смотришь наверх – облака, летние, белоснежные облака плывут низко, чуть ли не цепляясь своими кудрями за верхушки. Посмотришь вглубь – частокол деревьев мельтешит и хороводит перед глазами. Лес, молодой сосновый бор. Стволы ближе к верхушкам не успели ещё загрубеть корой. Сосны молодые и тонкие, поэтому в лесу солнечно и светло и, при этом, прохладно.  Под ногами похрустывает ковёр, сотканный из иссохших веток, бурого песка и пожелтевших иголок. А какой воздух в сосновом лесу! Пахнет свежим деревом с оттенком нагретой смолы. Проводя долгое время в донбасских степях, скучаешь по лесу. Я-вот из Питера, там полно хвойных лесов, полно санаториев, построенных в их тени, там, как и здесь, есть девственные озёра, и особой разницы между питерскими сосновыми лесами и лесами Красного Лимана я не вижу. Лес, это русский лес.

Русский лес под Лиманом

Но разница есть. Недалёко бахает миномёт. Бах, бах… И если задуматься, где ты сейчас находишься, то становится тревожно.

– А мы к укpoпам не зайдём? – поделился я своими опасениями с Владом. Но Влад уже накатил с утра, ему было всё равно. 

– Ну наверное, если нас возят, то не зайдём. 

Меня, гуманитария, всегда интересовало, как военные контролируют территорию. Как считается, что эта территория наша или не наша? Ведь не нароешь прям по линии фронта окоп – чай, не Первая мировая, и не Вторая. Пока, во всяком случае. Тем более, нацики слишком быстро отступают, не успевают закрепиться. В донецких степях я более-менее разобрался, там всё попроще – там есть лесополки, которые нарезают квадраты, тем самым, как в тетрисе, определяя линии фронта. Та лесополка наша, поэтому этот квадрат наш, а та не наша, туда надо направить шквал огня. Возвышенности, опять же, если есть, имеют большое значение – я стал лучше разбираться, чем штабисты из Министерства обороны, которые несмотря ни на что требуют занять село, расположенное между двумя холмами. Нет, теперь я, сорокапятилетний гуманитарий, неплохо разбирающийся в Данте, Петрарке, Боккаччо, уже знаю, что сначала надо занять высоты, а противник уже сам уйдёт из села – не самоубийца же он держать населённый пункт, когда в нём он, как в тире. Век живи, век учись. 

Дороги ещё играют важную роль, важен контроль над коммуникациями. Байкот, командир «Сомали», так и двигался по дороге на Мариуполь. Впереди вдоль шоссе передвигалась разведка, потом ехал Байкот на автомобиле, позади его самолийский табор – подтягивалась техника, танки и бронетранспортёры. Ехали неплотно, разрозненно и параллельно. Разведка натыкалась на узлы сопротивления, передавала по рации, Байкот тормозил, сворачивал с шоссе и организовывал порядки для боя, вперёд выезжали танки, разбирали обнаруженный редут обороны, потом шли штурмовики, зачищали. Потом снова все двигались по дороге – разведка, Байкот, танки и бронетехника. А кто из нациков по бокам оставался в деревнях да полях, так ими уже другие занимались. Существенного сопротивления эти разрозненные неонацистские кучки не оказывали и роли никакой не играли. Шли-шли так сомалийцы вдоль трассы из Донецка и дошли до Мариуполя. Дальше пошла уже другая история.

Герой России и ДНР – командир "Сомали" Байкот

Но вот, как ориентироваться, где свой, где чужой в лесу? В лесу кажется, что все чужие, в нём всегда можно заблудиться.

– … Да всё нормально, – успокаивал Влад, – если бы мы заехали бы не туда, то попали бы на наш блокпост.

Ага, а могли бы наткнуться и на не наш. Историй таких полно. Когда территория освобождается от противника, то сразу выставляются блокпосты, об этом я уже догадался. Да как определить, что это блокпост крайний при таком весьма динамичном наступлении? Помню, мы остановились на одном по дороге к мариупольскому аэропорту. Он дымил далеко справа, слышна была стрелкотня. Можно дальше проехать? – спрашиваем у чумазого бойца, дежурившего на блокпосту, нам стендап записать надо было. Можно, отвечает, но не советую, там ещё не разминировано, тээмки раскиданы. Семён, самый старший и опытный из нас, тогда задумался, повертел головой, принюхался. Облизал палец, выставил на ветер – у него свои способы познания судьбы при игре со смертью. Нет, говорит, не поедем, слишком опасно.

Но везде же блокпосты не поставишь. Тем более на лестных тропках. Лес – это вообще серая зона, там ДРГ всегда может рыскать. Помню, меня Славик перед поездкой напутствовал: «Если заночуете, то будьте осторожны, там вечером нацики, кто не успел сбежать из города, в лес уходят. Или наоборот, – в город заходят…» 

Из лесу выходит серенький волчок, на стене рисует свастики крючок…

После съёмок в лесу заехали в пансионат на берегу озера. Ворота высокого деревянного забора нам открыли двое комендачей, их поставили сюда для охраны. Неплохое распределение – под охраной парней оказалось несколько рядов одноэтажных таунхаусов с номерами, расположенных углами на песчаном берегу. У воды деревянный, покрытый ворсистым зелёным ковром пирс, который ведёт к беседкам для отдыхающих и любящих выпить на открытом воздухе в окружении воды. 

Сюда приезжали туристы отдыхать на выходные, и очевидно, что номера не пустовали – место прекрасное и живописное. Туристы остались в прошедшем времени, а вот озёра остались. Они не зря назывались голубыми – это была чистая длань воды, по которой плыли дрожащие складками облака. Мы разрывали её поверхность, прыгая с пирса или с крыши чешуйчатой беседки – по жизни всегда руководствуйся правилом, что, когда есть возможность отдохнуть – отдыхай, если судьба дала тебе такую возможность. Правда, условия для отдыха стали достаточно специфическими. За лесом по Лиману работал миномёт. Мы прыгали в воду под его бахание.

– Сфотографируй меня! Только чтоб живота не была видно! – Влад нашёл на берегу доску для сёрфинга, положил её на песок, напялил на голое тело бронежилет и встал, позируя. Экстремальный турист, не налюбуешься. Влад был толстый, живот вываливался из-под броника, идеализировать его образ на фото не получилось. Если ему досталась доска, то мне комедачи подогнали позолоченный караоке-микрофон – моему другу военкору Нежурке недавно вручили премию – золотое перо России, он так импозантно смотрелся на подиуме при вручении, что мне пришла мысль подарить в довесок ему ещё и золотой микрофон из Красного Лимана.

Расслабившись от купания, я дреманул в одном из номеров пансионата. Номера все пустовали, можно было выбрать любой, но, правда, в каждом уже кто-то поночевал до меня. Унитазы были забиты, канализация не работала. Номера были не первой свежести, но и не последней. Их использование напоминало принцип безумного чаепития, описанного Льюисом Кэроллом в «Алисе в стране чудес», когда участники, пьющие за столом чай, через некоторое время меняются местами. Я и сам иногда чувствовал себя глупой Алисой, или безумным Шляпником, или улыбчивым Чеширским Котом, поочерёдно или одновременно всеми перечисленными персонажами, которые попали в страну хаоса и чудес, где нарушена логика и превалирует абсурд. Поэтому завалился на матрас я прямо в грязной одежде – так было принято. Но ботинки зачем-то снял. 

Спал коротко, как Штирлиц. Через полчаса поднялся, мы собрались, и уехали. Лиман остался позади нас в нашей памяти. У меня на флешке до сих пор хранится фото на память с того уикенда. Я прыгаю с беседки в голубую воду на фоне высоких и вечнозелёных сосен. И ещё монотонно стрелял миномёт, не наш миномёт. Файл jpeg не передаёт звуков, но я отлично помню, что миномёт в это время стрелял. Это было жаркое лето 2022-го, Красный Лиман.

Но не всегда тем летом приходилось ночевать в таких комфортных условиях. Мне хорошо запомнилась ночёвка на расположении у Росгвардии в Попасной, знакомство с бойцами которой состоялось очень специфическим образом. В Попасную мы поехали со Славиком. Поехали в поисках материала и приключений, и в итоге нашли и то, и другое.

Дорога до Первомайска была ни к чёрту, а после него совсем испортилась. Слава, управляя нашим броневичком, выписывал вензеля между ямами. Пыль стояла столбом. К Попасной и из Попасной ехали военные грузовики, УАЗы и бронетехника. В полях, в ближайших лесополках стояли тут и сям железные коробочки с дулами, большими и малыми, и монотонно выплёвывали в сторону врага снаряды. Иногда, присоединяясь к ним, шумел и град. Наши наступали. 

О разрушительные боях в Попасной я был  наслышан, но даже после Мариуполя зрелище меня впечатлило. Город как будто погрузили в кислоту, которая разъела в нём все дома. Часть из них раскрошилась и обрушилась, а от многих домов частного сектора остались только кирпичные углы или, вообще, груда камней. Если в Мариуполе вполне можно было найти нетронутое лавой войны здание, то в Попасной было разрушено или повреждено всё.

Мы остановились возле некогда красивого сталинского здания с покоцанными и закопчёнными колоннами у скелета остановки. Я вышел, чтобы запечатлеть разрушения для истории. Фотографировал в разных направлениях и ракурсах, пока не почувствовал, что за нами внимательно наблюдают. Через некоторое время из-за развалин вышел и решительно направился к нам полностью экипированный боец в маске и с автоматом. Оказалось, что это росгвардец. Он спросил, кто мы такие и что здесь делаем. Мы представились, показали документы. Ну так себе документы – я взял только свою аккредитацию и корочку Московского Союза журналистов. Славик показал свой украинский паспорт, по каким-то своим соображениям российский паспорт он не брал, а возможно у него и вообще не было российского гражданства, только ДНР. Но в подобных случаях всегда хватало моей аккредитации, так как наш телеграмм-канал имел около 1,3 миллиона подписчиков, его смотрели все, и внушительная часть воевала в зоне СВО.

Но тут выяснилось, что ни этот боец, ни два других росгвардейца, подошедших через несколько минут вместе с офицером, не только не являлись нашими подписчиками, но и имя нашего проекта им было совершенно незнакомо.

– Почему вы находитесь в зоне СВО без сопровождения? – спросил офицер.

– Мы журналисты, снимаем репортажи, ехали в комендатуру. 

– Почему без сопровождения военных?

– Ну так он, – я кивнул на Славу, – мою безопасность и навигацию обеспечивает.

Я отвечал офицеру уверенно, так как нас везде на Донбассе смотрели и знали, и я знал, что пресса – это четвёртая власть, а в условиях войны, возможно, и третья. Но, как оказалось, не во всех обстоятельствах и не для всех. Офицер приказал обыскать наш броневичок, и из него извлекли «ксюху с глушителем и несколько лимонок. 

– Это ваше?

– Да, наше.

– Почему у вас оружие?

– Потому что мы в зоне СВО находимся! В целях нашей безопасности.

Допрос стал уже раздражать. Тогда все приличные журналисты, не говоря уже о неприличных, ездили с оружием, благо его после нашего наступления достать было можно без всякого труда. Мы выменяли автомат на несколько канистр с бензином. Местную военную полицию наличие оружия в машине с пропуском не смущало, но на блокпостах уже стали появляться бойцы с территории «большой» России, и доходило до абсурда. Типа, спрашивают, кто ты, цель приезда и есть ли оружие. Ты представляешься, отвечаешь, куда едешь и зачем, и да, говоришь, оружие есть – вот мой автомат. А он – откройте багажник. Зачем? Вот мой автомат! В салоне лежит. Что ты хочешь в багажнике найти? Авиабомбу?

Офицер, который нас допрашивал, был гладко выбрит, лощёный весь, аккуратный – это настораживало. Слишком он был дотошный.

– Оружие и телефоны мы изымаем, следуйте за нами в комендатуру, – приказал он.

Ну здрасьте, приехали… Съездили в Попасную, сняли репортаж. И связи нет, чтобы могли быстро уладить возникшую проблему.  Мы поехали за бронемашиной росгвардейцев, один из них сел к нам в салон.

Комендатура располагалась в подвале жилого дома. Бывшего жилого. Его кирпичный бок подгорел. А стена и двор приняли на себя достаточно ракет и снарядов, чтобы в целях безопасности съехать или заселить только нижние этажи. Самыми безопасными местами в зоне СВО являются все помещения, находящиеся ниже уровня земли. В подвале находилась коммутаторная станция с рациями, в полумраке стоял стол с лампой, за ним сидел дежурный, который который оформлял в журнал задержанных. Приёмный кабинет коменданта располагался в соседнем помещении за шторкой. В прихожей находились бойцы, которые что-либо нарушили, они ожидали, когда их оформят и куда-нибудь вернут или куда-нибудь отправят для наказания или взыскания. Мы тоже ждали, но до нас очередь так и не дошла. Через час росгвардейцы во главе со своим лощёным и гладковыбритым кардиналом вернулись. На нашу беду.

– Этих оформили? Нет? Тогда мы их забираем.

Мы поехали обратно на место нашей встречи. Но у покорёженной остановки свернули во двор. Остановились, вышли из автомобиля. Не предполагая, что нас ожидает, я стал спокойно облачаться в свой бронежилет – когда мы находились в комендатуре на город посыпались кассеты.

– Так, в ту сторону не смотреть! Развернуться! Смотреть вниз! – приказал офицер и куда-то отошёл, оставив нас с его росгвардейцами. Появилось предчувствие каких-то недобрых намерений. Судя по тональности мы существенно потеряли в нашем статусе. Мы стояли со Славой возле нашего броневичка, безропотно ожидая нашей участи.

– Слушай, я у тебя ножик видел в сумке, можешь подарить? – спросил меня один из росгвардейцев.

Для установления дружеского контакта с бойцами у меня всегда имелись какие-нибудь сувениры и подгоны. Солдаты всегда радуются подаркам, любым, даже самым незначительным. Росгвардейцу приглянулся армейский мультитул от «Армии России», которых я закупил как-то на вокзале в Ростове в количестве нескольких штук.

– Конечно, братан, – найдя в подарочной сумке, я кинул нож росгвардейцу и он поймал его на лету. 

А я, развернувшись к машине, поймал себя на мысли, что в текущем нашем положении этот жест выглядел, не как установление контакта, а как избавление от чего-то ненужного, как освобождение меня от вещи, котороя мне больше уже не понадобится. Мол, чего добру пропадать.

Мои тревожные предчувствия оправдались, нехороший офицер вернулся. 

– Так. Их в «пятёрку».

По жизни я всегда был отличником, но тут мне явно не повезло.

– Руки за спину! – рядом стоящий росгвардеец защёлкнул за спиной наручники. Я стал робко возражать, что никуда не собираюсь сбегать и зачем там туго затягивать, но меня никто уже не слушал, а в довесок ещё и мешок на голову надели. Да… как-то совсем плохо пошли наши дела. 

Нас подвели к какому-то зданию и спустили в подвал. Я осторожно двигался в темноте и неуверенно нащупывал ногами почву, руководствуясь командами «Нагнись!», «Ступеньки!», «Перешагивай!». Потом нас – я не видел но подозревал, что Славик где-то рядом – усадили на землю. 

– С ними не разговаривать! Вы услышали? – бросил напоследок прежде чем уйти офицер нашим сторожам.

Нас ещё и лишили дара убеждения. У меня задрался мешок, и я мог напрямую, без помех говорить и дышать ртом в атмосферу, но подошедший боец заботливо поправил мешок, натянув его вниз. Какой добрый человек!

Да, попали в переплёт. Конечно, это недоразумение должно разрешиться. Я не сомневался, что «свои снаряды не могут тронуть меня» и что «произошла чудовищная ошибка», и я всё это переживу, куда я денусь, и наступит момент, когда буду рассказывать об этом приключении друзьям и знакомым. Однако непонятно сколько мне этих неприятных минут или даже часов предстояло переварить моему сознанию. 

– Ты что там, блядь, ёрзаешь? – раздался бодрый молодой голос.

– Спина затекла. И суставы болят. – человек я не старый, но уже и не молодой. 

– Так зачем ты сюда приехал в зону СВО, если у тебя болят суставы? 

Действительно, зачем? Я и сам часто задавился этим вопросом. Одним из вариантов ответов был такой – я адреналиновый наркоман и ищу на жопу приключений. 

– Я российский журналист.

– Ты хочешь на камнях посидеть? – тут меня подняли и переместили ещё вниз, усадив на острую гальку.

– Так тебе удобно? – издевательски спросил он.

– Нет.

– Ну так сиди и не двигайся – меня вернули в исходное неудобное положение.

Так-то в мирной жизни я йогой немного занимаюсь. Тренируюсь в свободное время, хожу на групповые занятия в фитнес-клуб по вечерам, в просторный зал с зеркалами. Собака мордой вниз, мордой вверх, на трёх лапах, детёныш кобры, верблюд, корова – многие позы знаю и пусть не идеально, но делаю. Но что-то не сильно мне помогли мои тренировки. Всё равно в таком неудобном положении спина сразу затекла, стала ныть. Руками пошевелить было невозможно, обод наручника сразу впивался в кисть и жалил запястье.

– Мужики, а можете меня хоть к стене прислонить?

Я услышал, что кто-то из «мужиков» поднялся и направился ко мне. Потом последовал удар по голове и я завалился на бок.

– Так лучше? – не дожидаясь ответа, шаги стали удаляться.

Удар был несильный, упал я довольно удачно, мой висок лежал гладкой каменистой поверхностности. «Есть только я и мои обстоятельства», – писал испанский философ Ортега-и-Гассет, выражая ёмко сущность философии экзистенциализма. То есть, где-то идёт война с Украиной, которая началась из-за того, что в ней притеснялись русские, где-то уничтожаются украинские неонацисты, города подвергаются ракетным бомбардировкам, Россия воюет с НАТО, на международных площадках делаются враждебные заявления, глобальный Юг объединился против коллективного Запада, но мои текущие обстоятельства были таковы, что мне было абсолютно похеру на всё это, я думал только о своём беспомощном положении. Я лежал мешком мяса с костями где-то в подвале разрушенной Попасной – вот какую нелепую, неудачную и весьма неудобную экзестенцию я переживал. И если меня можно назвать Ортегой, то Гассетом являлся Славик, он находился в подобных незавидных обстоятельствах. Был, кстати, ещё и третий бедолага – помимо Славкиного дыхания до меня доносились тяжёлые вздохи, доносящееся из глубины этого Гуантанамо, где мы находились.

– Мужики, расслабьте наручники, руки уже вспухли, не чувствую рук, – дал голос Славик. Я подумал, что сейчас и его пизданут ногой, однако, после шагов услышал щёлканье – почему-то Славкиной просьбе вняли. Этому дала, а этому не дала…

– Отведите меня к старшему… мне есть что ему рассказать… у меня есть важная информация, – ободрённый успехом, Славик стал осторожно заходить с козырей, которые у него имелись. 

– То ты говоришь, что ты журналист, то у тебя какая-то важная информация. Так. Кто. Ты. Такой? – делая паузы между словами спросил у Славика строгий голос.

Честно говоря, я и сам до конца не разобрался, кто такой Славик. В разные моменты он мне открывался с разных сторон. То что он авантюрист – это точно. Иногда аферист. Но то, что наш, тут сомнений не возникало. 

– Позовите старшего, я ему всё объясню…– попросил снова Славик.

– Приказано не разговаривать, так что закрой рот!

Славик замолчал, уже не стал искушать судьбу.

Лежать на боку было несколько удобней. Был небольшой плюс – мой мешок опять задрался так, что я мог дышать и ртом, и носом не через мешковину, а напрямую. О приобретённом преимуществе я не сообщал, чтобы его снова не потерять. Были и существенные минусы – помимо боли в спине, сталь наручников безжалостно и невыносимо впивалась в мою плоть при малейшем движении. Но главный минус был в том, что я обладал сознанием. Причём, сознанием, без лишней скромности хочу отметить, высокоразвитым, с большим и разнообразным багажом знаний, которые я накопил за четыре с лишним десятка лет, и развитым воображением. Боль возбуждала сознание, оно остро пульсировало. Где-то, по-моему, у Ницше читал, что история развития человеческого разума связано с болью и страданиями. Боль, которую причиняла окружающая среда и люди друг другу, заставляла человека думать, именно под воздействием боли развивался мозг. Дикаря можно загнать в рамки разума и законов, только калёным железом. С помощью боли он начинает что-то понимать и осознавать.

Но есть и обратная сторона этого процесса. Высокоразвитый интеллект восприимчивее к боли, чем разум древнего человека, который находится ниже на ступенях развития. Животные, так вообще, способны переживать бо́льшую боль, чем человек. Метафорически говоря, у них не хватает мозгов, чтобы её осознать.

Итак, я лежал на земле беспомощным мешком мяса с костями, но мешком мыслящим, причём мыслящим отчаянно. В такой ситуации я никогда не находился, но знания, почерпнутые из прочитанных ранее книг, подсказывали мне, что в данной ситуации мне нужно расслабиться. Я попытался это сделать и стал дышать глубоко. В конце концов, мне даже удалось отключиться. Дело в том, что с возрастом есть свои болячки, у меня в частности такие, что у невролога лечусь, и как правило, я кратковременно сплю по несколько раз на день. Правда, всегда с бо́льшими удобствами и комфортом, чем здесь. Но если есть возможность отдыхать – отдыхай, я руководствовался эти принципом.

– А этот-то живой? – я очнулся, от того, что меня кто-то легонько пнул по ноге.

– Живой, дышит, – ответил другой голос.

Я дышал. И мыслил, значит существовал. Мыслил молча, обосновано предполагая, что различные заявления с моей стороны могут привести к новой вспышке насилия по отношению ко мне. На соблюдение уголовно-процессуальных прав и проявление ко мне эмпатии явно расчитывать не приходилось.

Очнувшись, я проделал ревизию своего состояния. Спина по-прежнему ныла, суставы крутило, и по-прежнему сталь наручников невыносимо вырезалась в запястья. Ох, война, конечно, дело молодых. Когда всё это закончится и чем, я лежал в тревожной неопределённости. Немного уже хотелось поссать, но пока терпеть было можно, тем более, мне, немолодому уже человеку, имевшему проблемы с мочеиспусканием. Вызывало сомнение то, что нас выведут сходить по малой нужде, да и по большой тоже. Если приспичит буду ссать в штаны, а хули делать, решил я. Стыдиться тут некого.

Однако, через некоторое время кто-то за нами пришёл:

– Этих в штаб.

Нас подняли на улицу, и куда-то повели. С голов сняли мешки, и мы со Славиком очутились у входа в какой-то другой подвал. Вход был обложен мешками, за которыми стоял росгвардеец с пулемётом. Вечерело уже, на Попасную опускались сумерки. И падали железные осадки – небо грохотало от разрывов.

Мы спустились и очутились в освещённой комнате, в которой стояло пару столов, на одном – компьютер с жидкокристаллическим экраном, за ним работал человек, а также находились несколько офицеров в камуфляже, без броников, они лежали на скамье. С нас – о, спасибо тебе, Боже! – сняли наручники. К нам обратился один из военных – лысоватый, короткостриженный, невысокого роста, средней комплекции мужик с уверенным, невозмутимым, как камень, лицом, тяжёлыми надбровными дугами и узким, пристальными взглядом.

– Откуда вы?

Мы повторили название нашего издания.

– Ну точно, это они, вы что не знаете? Они за нас вписались в том скандале, – сказал он другим присутствующим. 

Оказалось, что на расположение к росгвардейцам на нашу большую удачу заехал их генерал. И он единственный, кто знал и смотрел наш телеграмм-канал. И мы, точнее, мои товарищи, действительно как-то поддержали красных беретов в одном неприятной для них ситуации, когда на них набросились все СМИ. Наше же издание заняло их сторону, я уже и забыл про эту историю. Делай добро и бросай его в воду.

– У вас есть телефон Лысюка?

– Есть! – сразу на всякий случай ответил Слава, не понимая о ком идёт речь. А я понимал. Потому что номер Лысюка был не у него, а, как ни странно, у меня. И почему я раньше про него не вспомнил? Лысюк, Сергей Иванович – Герой России, руководитель ветеранской организации краповых беретов. Пусть знаком я был с ним шапочно, пару раз созванивался, когда передавал от него медицину бойцам в зону СВО, но наличие его контакта в моём мобильном, наверное, уберегло бы от того недоразумения, в которое мы со Славиком попали.

Я быстро нашёл телефон Лысюка, дай Бог ему здоровья.

– Вот, – генерал сверил номер и показал моё доказательство своим подчинённым, – они знают Лысюка.

– Вы уж простите, что так вышло, – принёс свои извинения коренастый и округлый молодой офицер-росгвардеец с коротко стриженный бородкой на розовом лице. Как выяснилось позже, это был командир отделения, в гости которому мы так нелепо и болезненно для нас угодили. Я запомнил его позывной, его звали «Малыш». Он чем-то и внешне напоминал малыша. Его радушный, здоровый, полный жизни и вызывающий симпатию вид никак не вязался с тем, как с нами обращались всего лишь четверть часа назад его подчинённые.

– Вы есть хотите? – генерал распорядился нас ещё и накормить.

Нам вернули телефоны, всё оружие и боеприпасы, которое нашли в машине. Для нас заварили чай, принесли печенье и бутерброды с паштетом и прилепленными на нём овалами огурца. Меня накрыло жесточайшим стокгольмским синдромом. Да я был просто счастлив находиться в компании таких добрых и заботливых людей! Злые полицейские-мучители мигом превратились в избавителей и хороших друзей. Конечно, из-за того, что наручниками мне передавило нервы, у меня онемело по три пальца на руках – ими я ещё мог шевелить, но совершенно не чувствовал, они онемели намертво, хоть иголкой в них коли. В принципе, я никогда и не хотел стать пианистом, а теперь уже и не получится. Я уже точно не смогу профессионально играть на музыкальных инструментах, где требуется виртуозность пальцев. В юности-вот, бас-гитару подёргал и хватит. Дважды в одну реку не войдёшь.

Но, нет-нет-нет, никаких претензий! В России родился, всё понимаю и готов ко всему. Живы, целы, пусть и почти, – так и слава Богу. Надо довольствоваться тем, что имеешь. А мы имели уже немало по сравнению с тем, что не имели, валясь полчаса назад с мешками на головах в подвале.

– А мы не поняли, кто вы такие и уже хотели вас в Стаханов отправлять, – добродушно заметил Малыш, когда мы обсуждали наше происшествие. Я так понял, что с нами в Стаханове разобрались бы по-стахановски, и мы запомнили бы это на всё оставшуюся жизнь, которая бы, следовало предполагать, существенно сократилась из-за потери здоровья. Но как же всё в итоге красиво разрешилось! Перед нами открылись все двери. Генерал уехал, но приказал оказать нам полное содействие в нашей работе. Мы договорились, что останемся здесь на пару дней, нам покажут город, и мы можем снять работу Росгвардии. Славика я отпустил, ему нужно было выйти на связь по своим делам, очередные мутки. Кого-то он там с той стороны ленты встречал завтра днём что ли, я так и не понял. Да особо не старался понимать, Славик такими загадками всегда общался, что можно предположить всё что угодно, включая мелкий криминал. Во всяком случае, как освободится, он пообещал приехать за мной. Сам я остался на ночёвку на расположении. И со свойственной мне любознательностью обследовал новое жилище.

Из комнаты-штаба с компьютером вела дверь в ещё одно небольшое помещение, где стояли двухъярусные кровати. На спинках некоторых кроватей сушилось бельё и висели разгрузки. Рядом на стульях лежали автоматные рожки и каски. Это была офицерская комната. Из неё выход в казарму для бойцов. У двух стен изголовьем приставлено по пять кроватей, у торцевой – четыре лежанки, над ними навес, на котором установлен большой плазменный телевизор с подключённым DVD-плеером – это гуманитарка, так мне объяснили бойцы, чтобы я не сомневался. Казарма служила и домашним кинозалом. Здесь и было как дома – бетонный пол в ней был застелен коврами, откуда-то натасканными.

Напротив торцевой стены вёл выход на улицу, у выхода, с внешней стороны которого нагромождены мешки с песком, дежурил росгвардеец с пулемётом. Также к казарме N1 друг за другом примыкали две маленьких комнаты в кафеле, одна из которых служила кладовой, а в другой очевидно была душевая, в ней был умывальник и стояли канистры с водой. Водоснабжения в Попасной не было, воду доставляли в город на колёсах.

Из казармы N1 через сквозной проход был выход в казарму N2 – подобное, большое помещение, уже на 10 койкомест, расположенных у стен так, что оставался свободным проход и небольшой пятачок в центре. Здесь тоже установлена плазма с DVD, очевидно тоже гуманитарная и для тех, кто не хотел смотреть то, что показывалось в соседнем кинозале. Перед телеком стояло плетёное кресло – это было вип место. Можно, конечно, было сделать вывод, что здесь в подвале собрались какие-то отчаянные киноманы, но реальность Попасной была круче любого триллера.

Дальше проход вёл в казарму N3. В отличие от казарм N1 и N2 здесь царил полумрак – 6 коек, приставленных в ряд к стене, освещались только светом из развёрнутого здесь медпункта. Медпункт был расположен в нише и в целях стерильности отгорожен от остального помещения плотной полиэтиленовой шторкой. Стены внутри также были занавешены полиэтиленом плюс простынями. За мутно-прозрачной шторкой виднелись смазанные очертания кушетки, заправленной  белоснежной простынёй, и стола, на котором угадывались коробки и пеналы с лекарствами и медицинскими инструментами. В медпункте горела люминесцентная лампа, от неё сочился  через шторку мёртвенно-бледный свет. 

Для отдыха мне предложили на выбор пару пустых коек напротив медпункта. Сказали занимать любую, хотя рядом с лежаками лежали чьи-то вещи. Но на вопрос: «А разве, она не чья-то?», махнули рукой, сказали, что боец на дежурстве, а вернувшись, он займёт пустующую и без отдыха не останется. Опять же, это сродни безумному чаепитию в стране Чудес – ты занимаешь свободное рядом место, и тут, на расположении, я точно был любознательной Алисой. Но и немного безумным Шляпником.

Я решил дремануть после такого насыщенного дня, полного душевных переживаний и физических страданий. Что-то твёрдое почувствовалось под матрасом. оказалось это прицел, я аккуратно переложил его рядом на тумбочку. Поспав около часа, я продолжил обследование дома, где нашёл приют.

Проход из казармы N3 с медпунктом вёл в небольшое помещение кухни со складами продуктов. Из неё направо ты попадал в столовую – здесь трапезничал офицерский состав. Нас приписали к столовой, хотя остальные солдаты готовили сами себе. Из маленьких квадратных столов был сочленён стол большой, прямоугольный. Для создания уюта на неоштукатуренной стене висели тематические фотоплейсменты с продуктами.

Как холст скрывал потайную дверь у папы Карло в «Золотом Ключике», так за бархатной, похожей на занавес, красной тканью в углу столовой, маскировался выход на улицу. Там тоже были наложены мешки и всегда дежурил пулемётчик.

Росгвардейцы жили дружной коммуной, и меня в неё приняли. Мне подогнали даже шлёпки для удобства. Меня кормили в столовой, поили чаем, вместе с росгвардейцами я смотрел кино. Необычные, конечно, повороты судьбы я прошёл. В юности я панковал, приходил в военкомат для постановки на учёт я с выбритым ирокезом и самодельным значком «Хуй войне». Потом я ходил на оппозиционные митинги, протестовал, много раз задерживался милицией, а потом и полицией, сидел на сутках в различных отделениях, и даже сбегал из омоновского автобуса. А теперь у меня есть контакт Лысюка в мобильном, который приказывал открыть огонь по протестующим при штурме Останкино в чёрные, октябрьские дни 1993 года, и нахожусь вместе с теми же «ментами», только максимально вооружёнными, в одной лодке, в одной располаге, потому что наши патриотические взгляды, здесь, на Украине, в итоге, совпали. И нашу патриотическую лодку регулярно штормило – враг ежедневно обстреливал Попасную кассетными градами.

В подвале одновременно могло расположится около 35 человек, но часть росгвардейцев ходило на дежурство. Утром я проснулся, когда с ночи вернулся хозяин койки. Он оказался добродушным и крепким якутом – да, забыл упомянуть, что подразделение Росгвардии, к которому я попал, – это был элитный спецназ из Сибири. Они находились в зоне СВО с самого начала, в Попасную их передислоцировали из Киевской области, куда они заходили в феврале и находились там до «жеста доброй воли».

Я подорвался, готовый сдать спальное место, но якут с уставшей улыбкой на лице, жестами, чтобы не разбудить всех остальных, показал мне остаться. Он разоблачился от брони, поставил рядом автомат и прилёг на соседнюю, кем-то оставленную кровать. 

Если где-нибудь в большом городе России какой-нибудь бездетной и преуспевающей паре для отдыха от их бессмысленной жизнедеятельности в виде офисной работы или вынужденного денежного безделья требовался целый дом с лужайкой и бассейном, то здесь в условиях первобытно-военного коммунизма и постоянной борьбы за выживание и игрой с огнём, 35 взрослых мужиков и парней довольствовались гораздо меньшей жилплощадью. 

Тут, в пещерном коммунизме, делились друг с другом продуктами, ложем, тапками, всем, исходя из принципа «мы с тобой одной крови». У каждого росгвардейца был налеплен шеврон со звездой «Работаем, брат!». Нарукавные повязки у всех были не белого, а серебристого цвета. Также сзади к бронежилету был прикреплён и прямоугольный маркер из чередующихся оранжевых и серебряных полосок. Перед отправкой на дежурство, росгварейцы надевали на себя бронежилеты, шлемы, разгрузки, балаклавы, они брали свои инструменты и уходили на выход. Подобно космонавтам в скафандрах они высаживались на опасную планету, планету Попасная.

В нескольких километрах от города находились и небратья. (Пусть они были с нами, в принципе, и одной крови, но кровь свою они предали). Небратья регулярно напоминали о себе дождём из кассет. Можно было примерно и с необходимой осторожностью ориентироваться на определённый график – Попасную обстреливали утром часов в восемь, около пополудни и вечером, на ужин, как будто город кормили трёхразовым питанием из железа. И, судя по видам, городу такая диета явна шла не на пользу.

Когда на улице стали раздаваться хлопки, звучала команда: «В укрытие!». Те кто по какой-то причине находился снаружи, забегал в подвал, а дежурные отходили от выходов, чтобы не словить «дурака» – шальной осколок. Ответственный в штабе делал соответствующую запись в «корабельном» журнале. «20:20 – укропы обстреляли город кассетными боеприпасами». Про укропов, правда, это я уже сам от себя добавил.

Находиться на поверхности было опасно. Четыре верхних этажа здания, где мы находились были разрушены, завалены мусором, строительными хламом, повсюду там можно наткнуться на экскременты. Они не были пригодны для жилья. Кстати, об экскрементах. Вопросы гигиены, где и как справлять нужду на войне немаловажны. Например, на выезде у тебя всегда должны быть влажные салфетки. Потому что, когда ты натрёшь задницу в пешем походе, ты будешь думать только о ней, раздражение доставит тебе сильные неудобства.

Война отбросила Попасную в средние века. Канализация, это благо римской цивилизации, которое варвары – будущие европейцы – забыли, а потом вспомнили, в Попасной не работала. Меня проинструктировали, что ходить по малой нужде желательно на третьем-четвёртом этажах, а для нужды «большой» был предназначен второй. Почему так – я не уточнял, а подчинялся установленным правилам.

На следующий день мы ездили вместе с росгвардейцами за город и я снял шикарный репортаж. Ездили на трофейной Варте, её росгвардейцы отжали у гвардейцев украинских. Когда вернулись, на расположение приехал и Славик. Наш Труффольдино о чём-то уже шушукался с разведчиками в штабе, давал ва-ажную информацию, плёл, плёл свою сеть. Наш пострел везде поспел.

Я подружился с несколькими росгвардейцами, которые сопровождали меня и которых я снимал на выезде. Амур, Маугли, Худой. Маугли не был чужд книгам: на тумбочке у изголовья его кровати лежало несколько штук, а сам он в свободное время от работы и дежурства время учил английский. Худой – парень попроще, это тот, которому я бросил нож перед заключением меня в темницу, я узнал его по голосу. Амур  – что-то типа сержанта-лейтенанта в казарме, должность его росгвардейской иерархии не уточнил. Но по его поведению, отметил, что он является связующим звеном между офицерским и рядовым составом. Хотя он моложе многих в подразделении, все его слушались. Обращается к отдыхающим  бойцам, чтобы они разгрузили что-то на улице, те сразу, безропотно надевают броники-шлема и на выход. Говорит, убираем помещение – все откладывают свои личные дела и начинают прибираться. Также он проводил со своим составом и учебно-образовательную работу, он читал им лекции. Я попал на одну из них, о минах, и сам с удовольствием послушал. Теперь я разбираюсь не только в Боккаччо, Петрарке и Данте, но и знаю чем отличается «монка» от «помки» и «тээмки».

Также меня заинтересовал самый пожилой участник команды, все его звали дядей Коля. Он был, если не пенсионного возраста, то предпенсионного точно. Звание у него было невысокое, дядя Коля ходил в наряды вместе со всеми. Но опыта ему было не занимать – дядя Коля служил в спецназе с Афганистана, во всех горячих точках побывал. Но, подозреваю, такого масштаба военных действий ещё не видел.

Ещё мне заполнился один забавный персонаж – парень-повар. Его пухлая комплекция никак не вязалась спортивным видом его товарищей. Он от них отличался, он разговаривал с какой-то манерной интонацией, чуть ли не «някал», за что подвергался насмешкам сослуживцев. Было действительно странно видеть человека с такой мягкой конституцией в таких жёстких условиях. Я как-то проснулся, на кухне играл техно-ремикс «О шозелизе», повар что-то жарил и непринуждённо подпевал, беззаботно пританцовывая в такт. Он пел и танцевал, готовя еду, хотя все мы находились в подвале разрушенного здания, где на поверхности царили смерть и разрушения. Впрочем, как говорится, без музыки на миру и смерть не красна. Когда на смерть идут – поют.

Со всеми росгвардейцами у меня установились  доброжелательные и дружеские отношения, кроме одного – того лощённого и выбритого офицера, благодаря которому мы и очутились здесь. Когда мы общались в штабе с Малышом, генералом, и другими офицерами, он держался в стороне, молчал, не проявляя никаких эмоций. Когда мы с ним сталкивались, мы не разговаривали. Однажды мы как-то остались в столовой одни, и, как пишут в таких случаях, возникла неловкая пауза. Наконец он нарушил молчание.

– Вы извините, – сказал он, – работа такая.

– Да ничего страшного, – я вежливо принял извинения. Внутренне я оставался холоден, так как по-прежнему считал его неприятным типом. Можно было по нашим документам и нашему поведению определить, что мы те, за кого себя  выдаём. Во всяком случае, хотя бы не заковывать и одевать мешки на голову. Онемение на моих руках всё так и не прошло.

– В работе разные случаи бывали, – он продолжил, – обращаешь внимание на бомжа. Вроде бомж-бомжом: обоссаный, грязный, воняет. А стали его обыскивать, а у него корочка СБУ, это разведчик-корректировщик.

– Ну у нас же были аккредитации, с печатью.

– Это можно на принтере распечатать. Можно и документы подделать.

С таким подходом можно любого гражданского с улицы брать и в подвал бросать. Ладно, замяли... В принципе, нет худа без добра. Как бы я наснимал таких интересных репортажей, не остановись мы на той покорёженной остановке и не попадись мы в его дежурство?

Встретился я ещё раз и с нашим избавителем. В один из дней, когда мы находились на расположении, генерал снова заехал вечером и вызвал меня в штабную комнату попить вместе с ним чаю. За столом мы разговорились. Обсуждали мы разницу между миром войны, в котором находились, с мирной жизнью, которая благополучна текла по-прежнему в столице и больших городах России. Многие люди ещё не осознавали, что началась одна из страшных войн в России, какой ещё не было с 45-го года, они продолжали жить прежней жизнью. Когда я приезжал на побывку в Москву и Питер, меня ломало от вида праздношатающейся молодёжи, которой было абсолютно наплевать, что сейчас происходит на Донбассе. Для них не существовало бомбёжек Донецка, разрушенного Мариуполя и развалин Попасной. Это всё для них было где-то очень далеко. Мол, вы там воюйте, а мы будем по-прежнему наслаждаться жизнью, ходить в кафе, клубы, кино. По телевизору по-прежнему шли развлекательные шоу, по-прежнему кривлялись шлюхи, геи и педерасты. И всех всё устраивало. Первое, что я видел, пересекая границу Донбасса с Большой Россией, – это плазма на таможне, где шло ядовитое, разъедающее своей пошлостью и вульгарностью Муз-ТВ. Меня это сильно возмущало и коробило. Так быть не должно.

Генерал поделился своей личной историей. Во время своей службы на Кавказе он получил ранение, и его отправили на лечение в московский стационар. Как-то возвращаясь из больницы, он взял такси до метро и разговорился с шофёром – таксист, увидев, что он ранен, поинтересовался, что с ним произошло. Будущий генерал с таксистом поделился тем, что у него было на душе, с той степенью откровенности, которая иногда вспыхивает при встрече с абсолютно незнакомыми, случайными людьми, которых ты больше никогда не увидишь. Они общались, пока ехали. 

– … а он мне, когда я расплатился и уже выходил, бросил с такой ухмылочкой: «ну давай, прощай, герой Кавказа», – генерал изобразил нахальный акцент.

Видно, что этот развязанный жест московского филистера сильно генерала задел, раз он вспомнил эту историю и поделился  со мной. Да… потёр я запястья… если бы только тот таксист из Москвы каким-то образом оказался бы в Попасной или на территории, находившейся под прямой юрисдикцией генерала… То он бы навсегда запомнил, как следует общаться с боевым офицером. Росгвардейцы генерала быстро бы сбили с него тупую ханжескую спесь.

Как звали того генерала, сообщить не могу. В начале нашей беседы, я поинтересовался у него, как к нему обращаться.

– Да лучше Вам меня знать не надо, – ответил он, хотя, наверное, понимал, что я, будучи наблюдательным журналистам, прочитал лычку на его именном камуфляже. Но фамилию его я тут же забыл на всякий случай.

А дальше за жарким летом…

Наступила холодная, отрезвляющая  осень. Харьковский фронт рухнул. Мы потеряли Балаклею, Изюм, Купянск и надежды на Харьковскую Народную Республику. Мы потеряли Лиман… Тот пансион у озера, где мы беззаботно купались летом с Владом, в итоге, весь разнесли из миномётов. Славик знал всё заранее, знал, что там у хoxлoв что-то готовится, идёт концентрация войск, он предупреждал, он докладывал, он передавал важную информацию. Но его сведениями либо пренебрегли, либо было уже поздно. Фронт откатился до Кременной, и планы на нашу Победу как-то отодвинулись слишком далеко за временной горизонт. Война подошла к Сватово, Сватово стало прифронтовым городом, и его стали обстреливать. Гостиницу, где нам наливали пиво, а военным – нет, разнесли Хаймарсом.

А потом… А потом объявили о непростом решении – об отступлении из Херсона. Это был последний гвоздь в гроб наших мечтаний и надежд. 

Херсон

Под Херсоном нам довелось пожить, пожалуй, в самом роскошном доме за всё время пребывания в зоне СВО. Жить в таких домах, кстати, небезопасно, если находишься вблизи ЛБС – украинские артиллеристы давно смекнули о предпочтениях российского офицерского состава – они, прежде всего, не проверяя, выносят артиллерией самые помпезные здания в прифронтовой полосе. Точнее, выносили – фронт уже давно перестал быть гибким, комбайн войны молотит, стоя на месте, и все строения в прифронтовой полосе, за которые можно зацепиться, превращены обоюдным огнём в груду развалин. 

Сначала произошла наша встреча «на Эльбе» – под Антоновским мостом, мы присоединились к группе журналистов, которые возвращались из Херсона. Паром ещё работал, но дни русского Херсона были уже сочтены, фактически, город находился в серой зоне. Нашим коллегам уже местные ждуны стали резать шины, в городе стало находится очень опасно, они возвращались.

Встретив их под Антоновским мостом, мы объединились и стали рассматривать варианты заселения на другом, левом берегу Днепра, в соседних Алёшках. 

– Ну-у, нет. В детский садик мы селиться не будем, – категорично заявил Саша, когда мы приехали на первое предложенное место. Детсады и школы – первая цель для артиллеристов, так как они очень хорошо подходят под располаги. Когда читаешь новость с той или нашей стороны, о том, что «варвары и нелюди», «украинские неонацисты» или «рашистские орки» разрушили школу или детский сад в прифронтовой полосе, знай, что со стопроцентной вероятностью там находилась располага (рашистских орков или украинских неонацистов). Потому что  в военное время дети и школьники не ходят в образовательные учреждения, там «учатся» военные. И школы вместе с детсадами будут первой целью украинских артиллеристов, как только они подкатят свои пушки. А то, что они их скоро подкатят, сомнений не возникало.

Парни стали дёргать за свои связи, и вскоре для нас нашлось небольшое поместье в соток пятьдесят-шестьдесят под Алёшками. Мы отправились на трёх машинах туда. Видно, что это элитный посёлок, само расположение весьма благоприятное, Алешки недалёко, возле лесной массив. Здесь строили крепкие, комфортные и дорогие дома для себя и для своих семей люди преуспевающие. Но у войны свои цены на недвижимость и виды на удобное расположение. До нас росгвардейцы что ли жили – в связи с отступлением, их оттягивали на вторую линию обороны. А это место, выходит, становится первой. Людей в посёлке осталось немного, а из преуспевающих, походу, так вообще никого – у них имелись возможности, чтобы быстро покинуть свои жилища.

Нас, в принципе, можно тоже было считать в этой новой средневековой реальности людьми преуспевающими. Здесь собрался если не топ, то пол-топа военной журналистики. Мы въехали тремя машинами на территорию, огороженную высоким забором, что, в принципе не рекомендуется, дворы с несколькими машинами – первая цель. Но пару дней, пока ещё фронт стремительно не приблизился, у нас ещё было. А оставлять машины снаружи на дороге – могут размародёрить.

Да и вообще, ситуация сложилась непонятная. Почему мы отступали, оставляя Херсон, уходили с правого берега? А как же Одесса? Русский город, где нас ждут. Уйдя на другую сторону Днепра, мы откладывали освобождение Одессы на очень неопределённое время. И занимали мы с военной точки зрения неудобные позиции на левом берегу – правый был выше и удобнее для вражеской артиллерии, Алёшки для неё будут как на ладони. Даже мне, гуманитарию, это понятно. Ходили слухи, что хoxлы готовились взорвать Каховскую дамбу, чтобы отсечь наши войска, может поэтому мы уходили с того берега? Много, много вопросов. Но явно что-то пошло не так, не так, как задумывалось.

— … короче, если слышишь где-то стрелкотню – это верный признак, что что-то не так, и надо съёбывать, – учил меня Русик, бывший морпех, а теперь и военкор, грызущий перо журналистики, – … или когда увидишь военные уралы, или зилы, а из них матрасы торчат, и бойцы куда-то едут. Это значит, и тебе нужно срочно уходить. Войска отводят. 

Мы уже накрыли стол на новом месте, сидели, выпивали и общались громкой журналисткой компанией. Но за внешней весёлостью, свойственной безбашенным военкорам, скрывалось смятение, которое мы заливали алкоголем и заглушали музыкой. 

Дом, в который мы заселились, двухэтажный, и не сказать, что большой, но достаточно уютный. Зато на прилегающей территории имелся свой бассейн и построена баня с кухней. Бассейн переливался разноцветной подсветкой, вдоль дорожки от ворот к дому установлены витиеватые иероглифы фонарей. Половина площади замощена брусчаткой, на остальной высажен нежный изумрудный газон. Обрамляли бассейн и газон зелёные шары и пирамидки – фигурно подстриженные кустарники и деревья типа кипарисовых. 

Когда в сложной и опасной работе есть час для отдыха – отдыхай, парни выпили, затопили баню и бассейн опробовали. Мне мой невролог советовал не злоупотреблять уже крепким алкоголем, а также жаркой баней с резкой сменой температур, тем более, в сочетании, поэтому я ограничился парой рюмок, а в водных процедурах участвовать не стал. Итак. Мы находились от Херсона на другом берегу Днепра в элитном особняке и бесцеремонно пользовались всеми удобствами, которые оставили нам бывшие хозяева. На стене висела фото женщины в лодке. Смуглая от загара, в чёрном закрытом купальнике она сидела на белой корме, придерживая огромную соломенную шляпу на голове и вытягивая длинные ноги с ухоженным маникюром. Волосы и брови чёрные, лицо курносое, как будто не только вздёрнутый нос, но и большие пухлые губы прильнули к стеклу. Женщина готовилась к фотосессии – она была ярко и томно накрашена, над декольте висело несколько ожерелий из камней. Женщина пусть была не первой свежести, но по-прежнему модельной внешности, и себя она продолжала любить, она любила позировать. В мирной жизни за такую надо было побороться на ярмарке тщеславия. 

Наверху в комнате, где мне досталось спать, стояло у стены трюмо, и в одно из ящиков я обнаружил фото хозяина дома. Мужчина средних лет, с сильными проплешинами на макушке, лицо пухлое, как у хoxляцкого прокурора. Женщина в лодке, очевидно была его женой. Она родила ему сына – было ещё одно фото, где они стояли втроём на фоне новогодней ёлки с милым чёрненький мальчиком, одетым в костюм с бабочкой. Семейные фотографии хранят счастье прошедших дней, это только мы, шакалы войны, в силу своей, порою бесстыдной, как и сама война, и порою опасной, как она, профессии, фиксируем для памяти людские лишения и бедствия. Сомневаюсь, что хозяин дома согласился на сотрудничество с новыми властями. Такие люди бегут от перемен. Думаю, с началом военных действий, он посадив жену и сына в дорогую иномарку, оставил свой дом и перебрался, пока это было возможно, на другую сторону Днепра. А потом — и ещё дальше, насколько ему позволили средства и возможности, которыми, судя по виду его поместья и фото жены, он обладал в достаточной мере. «Гроши мае!» – так говорят о таких на Украине. И правильно «хoxляцкий прокурор» сделал. Детям не нужно видеть ужасы войны. Какие бы у них ни были родители, они безгрешны. Дети не виноваты в том, что взрослые вдруг решили поуничтожать друг друга в больших количествах.

Интернет – снова эта немаловажная деталь для журналиста в зоне СВО. В доме он не работал. Но если подойти к бассейну, взобравшись на постамент, на котором он был построен, то можно словить несколько палок от ретранслятора в Алёшках. Но и он отключался, когда нам как раз сильно было нужно и терпеть мы не могли. Тогда мы выезжали в сторону Крыма, и на одной примеченной нами возвышенности в двадцати минутах ловилась каким-то чудесным образом связь и мы передавали срочные материалы.

В доме мы провели несколько суток. Из хулиганства смотались в Херсон в самый последний день. Вечером мы стояли возле бассейна на улице, он весь переливался разными цветами. Это был один из немногих источников света, всё вокруг было погружено во тьму. В посёлке отсутствовало электричество, и земля сливалась с небом. Небо было чистое, но тёмное, так как Луна отсутствовала, она где-то затерялась и задёргивалась на другой стороне Земли. Но на чёрном небесном полотне просматривались звёзды – белые горошины складывались в знакомые созвездия. Вдруг мы увидели ярко-оранжевую точку, которая летела с одного края небосклона на другой – в зоне СВО нередки неопознанные летающие объекты. Точка, перелетев через нас по параболической траектории  закатилась за тёмный горизонт. С неба звёздочка упала…

– Ох, ё твою мать! Ох, еать! – сначала мы увидели далеко-далеко вспыхнувшую зарницу, осветившую силуэты деревьев и домов, а потом, через пару секунд, донёсся и звук разрыва – скорость у звуковой волны ниже, чем у световой. Через некоторое время на небе появилась ещё одна такая точка и также прочертив дугу через знакомые созвездия она полетела к горизонту. И ещё одна, ещё одна оранжевая точка закатились с тем же результатом. Мы догадались, что это разрушали Антоновский мост.

И по ту сторону Днепра оставались наши надежды и чаяния на скорую победу. Оставался Херсон, Николаев, Одесса. Оставались наши дальние и близкие родственники, наши братья и сёстры, разумные и обезумевшие, молчаливо и опасливо ждущие нас или посылающие нам вместе со снарядами и ракетами проклятья. И мы отвечаем им тем же – снарядами, ракетами и проклятьями, да ещё и сверху прибавляем. Но когда мы снова наведём между нами мосты? Когда рассеется этот злой туман безумия, который охватил всех нас? Это пока неизвестно, будущее туманно и темно. И утверждать можно только одно.

Долгой, долгой будет война. 

@wargonzoya

*наш проект существует на средства подписчиков, карта для помощи

4817 7601 3171 9092