Вот и хорошо: все сынки мои помянуты. Глядишь, а у меня на душе полегчает
Лучше бы он никогда не наступал, этот сорок третий год. Казалось, война решила испытать материнское сердце на разрыв: за четыре месяца — три похоронки.
Первую часть можно прочитать по ссылке:
Илья писал с фронта, как причудился ему запах деревенского хлеба, с каким аппетитом съел бы он кусок домашнего пирога с яблоками... Едва прочитали письмо Епистинии Федоровне, кинулась она к печи. Какая военная почта приняла бы у нее тот пирог, да и дошел ли бы он до танковой части на Курской дуге — о том мать не думала. Пекла, почитай, машинально, чтобы хоть в помыслах передать его сыну. Пусть в огненную гарь войны пробьется с далекого хутора запах домашнего хлеба, дух дворовой печки- «кобыцы», вокруг которой когда-то, собирались все они, Степановы.
Полно, полно, солдатская мать! Как сказать тебе, что этот именной пирог обернулся поминальным. Нет уже в живых командира роты Ильи Степанова. Пока шло письмо, пал твой сын смертью храбрых. Как можешь, крепись. Крепись теперь и завтра. Потому что и близкая осень несет тебе такие же черные вести.
...Сержанта Василия Степанова фашисты расстреляли на окраине Никополя в числе 78 советских патриотов. А перед тем с изуверской жестокостью пытали разведчика в тюрьме. Ответ был один — стойкость. Может быть, именно ее, погибая, завещал сын и матери.
...Нет «мизинчика»? Ее младшего, кто называл ее ласково «матуся», кто с мальчишеской шалостью подписался под письмами «ваш Сашка»?
Той осенью 43-го Епистиния Федоровна не знала еще всех подробностей геройской гибели Саши. Знала только, что там, на Днепре, он со своей ротой, сколько мог, защищал клочок отбитой у немца земли. И только потом, много позже, узнает она из фронтовой газеты, как было дело. Одну за другой бойцы отражали атаки танков. В конце концов из всей роты остался лишь командир — Александр Степанов. Несколько патронов в пистолете да граната про запас. А танки лезут, лезут, на отстреливающийся окопчик цепью надвигается пехота. Вот уж и кончились патроны. И тогда Саша рванул предохранительную чеку висевшей на поясе гранаты...
Незадолго до своей смерти Епистиния Федоровна отправится в редкую отлучку со своего хутора — туда, к Днепру, на могилу Героя Советского Союза Александра Степанова. Рядом окажутся кинооператоры, которые запечатлеют встречу живой матери с сыном, высеченным из камня. В белом крестьянском платке, бережно подхваченная под руки кем-то из кадровых военных, медленно, словно не ощущая шага своего, идет Епистиния Федоровна к монументу у речной кручи, где оборвалось дыхание ее «мизинчика». Какое это испытание для старого человека, но никто не волен, даже оберегая мать, лишать ее священного права— припасть к сыну. Она держится как может в живом коридоре людей и цветов. Только мнет, перебирает платок в руках... Но поднимает глаза на монумент — и тут уж ничего не поделать. Дрогнули губы, вся она покачнулась... И припала к земле. И самый ласковый сын ничего не может поделать, чтобы облегчить ей это свидание.
Но к тому времени минет больше двадцати лет после Победы. А осенью 43-го, получив три похоронки кряду, неузнаваемой стала Пестя: почернело, обуглилось лицо. Мрачным пепелищем казался родной дом. Словно поредели деревья в саду. Пустой, разоренный двор, и осенний ветер сдирает с крыши разметавшийся камыш. Теперь совсем редко приходит к степановской калитке почтальонша. И нет у матери сил слышать над головой щемящий крик отлетающих птиц.
«Передайте Степановым...»
От Филиппа давно не было никаких вестей. И вдруг новость: вчера через Тимашевскую проходил состав, у перрона сбавил скорость, один военный прокричал из товарняка: «Есть кто-нибудь с хутора 1 Мая? Передайте Степановым, что Филипп...» А дальше никто толком ничего не расслышал. Может, жив? Возвращается?..
Засуетилась Епистиния Федоровна, вместе со снохой стали собирать узелок с продуктами— может, там, на станции, повстречают они Филю. Ни одного эшелона с демобилизованными в тот день не пришло. Местные жители говорили, будто накануне пригнали каких-то пленных. Никто не мог втолковать — своих ли, чужих... Отправились на поиски пленных. Дождались, пока их повели с работы. Оказалось — немцы. Голодные, изможденные, с пропыленными лицами. Пальцы Пести сами собой развязали приготовленный узелок, и мать протянула одному ломоть хлеба с печеной картошкой и крохотный кусочек сала. Молодой немец успел остановиться на ходу, кивнул «гут» и жестом попросил еще, чтобы дать другим. Отдала весь узелок.
Так и возвратились домой ни с чем. Так и не узнали, что хотел им сообщить тот военный с проходящего товарняка.
Уже после Победы узнала мать о последнем часе Филиппа — умер он на чужой земле, в глубине Германии, от полного истощения сил и туберкулеза легких. Его муки длились почти три года, с тех пор, как под Харьковом тяжело раненный Филипп попал в плен. Сначала концлагерь, потом побег, потом поимка. Зверски избитого русского солдата доставили в лагерь для военнопленных Штукенброк. Половник баланды из неочищенной брюквы, отходов картофеля и листьев деревьев, хлеб с примесью опилок, барак для ночевок и работа, работа, работа... 65 тысяч советских пленных умерли в Штукенброке. 36 братских могил, каждая по сотне метров длиной. Могила Филиппа — последняя по счету. До своего освобождения он не дожил меньше двух месяцев...
Возвращение
Из всех Пестиных сыновей лишь Николай возвратился с войны — израненный, хворый, молчаливый. Восемь месяцев лежал гвардеец в Кисловодском госпитале, не подавая никаких вестей. Осколки так изрешетили его, что солдат потерял всякую надежду выжить. И своими письмами не хотел понапрасну обнадеживать мать — пусть привыкает к мысли, что его нет.
Можно представить, каким застал Николай степановский дом, отвыкший от мужских рук. Некогда ладная, аккуратная хатка, белевшая так, что резало глаза, стала подслеповатой, насупившейся и словно осела к земле: того гляди рухнет. Пригодилось гвардейцу плотницкое ремесло, которому он обучился до войны: кое-что в хозяйстве Николай поправил. Но трагедия степановского рода, видимо, так подействовала на него, что взгляд казался остановившимся. В непогоду тело ныло ранами и не вынутыми осколками, в ходьбе приходилось сильно подволакивать правую ногу. Такое переносить еще можно. Как быть с самим погасшим желанием жить? Нередко соседи слышали, как от крыльца дома, где жил фронтовик, доносился звук баяна. Одна и та же песня плыла окрест — «Бьется в тесной печурке огонь». До последних дней так и остались военные сполохи в глазах единственного живого победителя из ратников Степановых. С тем огнем он так и не расстался, как не расстались с ним жгучие фронтовые раны — доконали, добили-таки.
...Крохотную пенсию получала солдатская мать, такую малую, что и назвать цифирь страшно. Но никто из хуторян никогда не слышал от нее ни стенаний, ни жалоб. Не в ее характере было выказывать свои горести. Да и что выказывать, когда лишения и нехватки в каждом доме.
В день выплаты пенсии просила Епистиния кого-нибудь из внучат пойти в сельский ларек. Давала деньги и наказывала: «Купи бутылку водки и килограмм конфет, самых дорогих». Треть пенсии уходила на эту разовую покупку. Зато потом, кто бы ни зашел в хату, пусть даже случайный человек, доставала Епистиния из шкафа стопочку, наливала гостю («Хоть глоток, а выпей»), угощала дорогой конфетой и приговаривала: «Вот и хорошо: все сынки мои помянуты. Глядишь, а у меня на душе полегчает».
Тяжело, несладко, а все-таки поднимался, отстраивался хутор. Налаживалась жизнь. Все чаще можно было слышать звуки молотка и топора. По обезлюдевшим было дорогам опять заскрипели арбы. Снова брызнули цветы в палисадниках. В годовщину Победы на улицу высыпала молодежь с гармошкой, парни и девчата пели счастливые песни про нашу дорогу на Берлин, взбивали в пляске каблуками легкую майскую пыль —и вся сельская ватага двигалась туда, к голубой глади речки Кирпили. И долго еще доносилась до околицы захмелевшая музыка.
Пока гармошка шла улицей, умела держаться Епистиния. Никогда она не была по другую сторону людской радости. Но чем дальше уходила веселящаяся гурьба, чем приглушенней долетали до хаты заливные голоса,— невыразимая печаль одолевала мать. Комом сжималось сердце и просило одного — пойти куда-нибудь за хутор, в открытое поле. Она неспешно выходила на дорогу и шла, шла, шла, пока не отодвигались к горизонту хуторские сады. В тишине широкого русского поля поседевшая русская мать в отчаянии падала на дорогу, чтобы поговорить с землей. Не укором — стоном был ее исступленный вопрос: «Земля, скажи, где мои сыновья?»
Продолжение следует.... Третья часть по ссылке: