Может случиться, что мы больше не увидимся в жизни никогда. Ведь страшная здесь идет война, и погибают тысячи людей, а боев впереди еще много и много. Моя последняя надежда, может, это письмо получишь и этот кусочек бумаги будет напоминать тебе о сыне Иване...
Статья опубликована в газете ПРАВДА в пятницу, 5 августа 1988 года:
ДЕВЯТЬ ПТИЦ В БАГРОВОМ НЕБЕ
Никогда прежде не писал о людях, с которыми но довелось встретиться при их жизни. Но тут случай особый. Даже отражённый свет приносит боль. И есть единственная возможность одолеть ее — идти за этим светом.
Вот она, крытая камышом хата в три окна на хуторе 1 Мая. Колодец, в который когда-то гулко плюхалось деревянное ведёрко. И поныне во дворе стоит печь с широкой лавкой "ослоном": здесь Степановы обедали всей семьей, и запахи кубанского борща вместе с тонким духом творожных вареников, кажется, еще витают над хуторским подворьем. Жизнь как жизнь, и ничто не предвещало в ней скорой беды.
Только когда а летний закатный час Епистиния Федоровна выходила к изгороди, за которой начинались просторные степановские огороды, к глазам подступал полыхающий багровый окоем. Оттуда, с запада, придет для вас Епистиния Федоровна, до конца дней непереносимая боль. Но кто знает наперед свою судьбу!.. Под лучами закатного солнца огородные грядки, картофельная ботва и даже желтоголовые подсолнухи — все казалось окрашенным не в зловещий, а в малиновый цвет, цвет доброго завтрашнего утра. И мать возвращалась в хату, не предчувствуя судного.
А у порога уже стояла война, та война, что спалит всех Пестиных сыновей. Всех до единого. И потом, годы спустя, мир вздрогнет, узнав о трагедии русской крестьянки. Столь горькой участи, какая выпала на ее долю, может быть, не довелось испытать ни одной матери не Земле.
Пока не грянула война
Не сохранилось в доме ни одной фотографии, где была бы снята вся семья целиком. Но я ловлю себя на мысли, что хочу видеть их вместе — всех еще не погибших братьев. Все представляю, как Степановы касаются плечами друг друга,—огонь еще не разметал их, пули не покосили.
Удержим, удержим в памяти предвоенные 30-е.
...Откуда отец узнал, что в Тимашевской какой-то станичник продает скрипку, ребята не допытывались. Интересовало другое: сколько просит? Оказалось, не дешево, но не так уж дорого, чтобы нельзя было заработать на покупку. Только как заработать? Отец предложил: собирайте солому на продажу — вот вам и деньги. Три ночи кряду (днем-то лошади в хозяйстве нужны) возили хлопцы солому подводой — и желанная скрипка перекочевала на хутор. К ней присоединились мандолина, гармошка, барабан, гитара — целый оркестр. Среди заводил — они, Степановы: Василий, Николай, Павел, Иван. Вся молодежь собиралась послушать уличных музыкантов, а в душные летние ночи молодые ноги вытанцовывали траву на выгонах до самых плешин.
Перми на хуторе патефон у Степановых, первый фотоаппарат — у них же. Степановская хата стала чуть ли не любительским театром: перед дешевым занавесом — из ситца или рядна — здесь, на веселье молодым и старым, разыгрывали собственные сатирические пьески...
Радовалась Епистиния и соседскому зрителю, и случайному гостю. Детей учила: «Человек в хату пришел — непременно угостите. Хлеб ли, соль, ставьте на стол. Чем богаты, тем и рады». Когда соседи заходили по воду, привечала еще у калитки. Вроде бы такой же колодец, как у других, да почему-то казалась людям Степановекая вода вкуснее прочей. И легко было оттого на душе Епистинии.
Довоенная пора... Хоть и обзавелись старшие сыновья своими семьями, а все слетаются под материнское крыло, и нет им слаще дома на земле, чем эта беленая, в три окна, хата посреди хутора. И для каждого у матери найдутся и теплое слово, и теплая ладонь. Грюкнули шаги в сенях, без ошибки скажет, кто из сыновей вернулся с работы.
Какое счастье, что столько их у нее. Основательный, чуть медлительный Коля. Вечный книжник Иван. Трудяга Филипп: для него, если работать, так уж до ломоты в костях. Молчаливый Василий, лишнего слова не проронит, только «в дело». Туго сбитый крепыш Павел. Федор — тот может подолгу смотреть вдаль, точно загадывает что-то. Илья словно в пару к Павлу рожден: лишь бы силой помериться и не посрамиться при этом. Ну а младший, «лизунчик», и теперь, как в детстве: где глечик со сметаной, там и он, где сепаратор моют, и он тут же... И спроси у матери, кого из сыновей предпочтет она хотя бы втайне, хотя бы на миг,— ни за что не ответит. Не сможет.
Все равны в материнском сердце. Это она знает верно.
Все равны перед грядущим огнем. Вот чего она еще не знает.
Черный платок
Первым пал Федор, кадровый военный, окончивший полковую школу. Командир стрелкового взвода.
Казенную грамоту, полученную на хуторе осенью 39-го, читал матери дрогнувшим, еще детским голосом младший Саша. «Дорогие! Ваш сын, Степанов Федор Михайлович, подлинный герой РККА. В боях за неприкосновенность границ нашей могучей социалистической Родины проявил... лично участвовал... был примером...» Глаголы в былом, уже несуществующем времени мутили матери разум. Как это — «был»? Еще совсем недавно заезжал на побывку, и братья по очереди примеряли его лейтенантскую фуражку с лаковым черным козырьком и малиновым околышем... Епистиния Федоровна слушала извещение, как вкопанная. Потом, бледная, безмолвно опустилась на лавку, бессильные руки пали на колени. Не было у нее ни слов, ни слез — так одним ударом беззвучная молния бьет дерево. Горестно, медленно пошла к сундуку, подняла крышку, откуда-то снизу достала черный платок, молча повязала на голову. Отрешенно, тяжко подумала: «Где ж она, эта земля — Халхин-Гол?.. Ой, далеко отсюда. Никогда не дойти до могилы». Позже получит мать указ о награждении Федора медалью «За отвагу», и снова полоснет сердце жесткое, нещадное — «посмертно».
...Вот и Павлушу призвали в армию. На учителя выучился, а ни одного урока так и не провел. Не успел. Оно хоть и мирное время, но покойней было бы душе Епистинии, кабы сын с ребятней и школе, а не в военном училище с пушками. Из Киева Павел писал нечасто, а уж когда под Брест попал, на границу, и того реже. Не попрекала мать: трудная служба, разве до писем. Молила бога: лишь бы худшего не было.
А худшее подступало.
И пришел день, когда из черного репродуктора, висевшего в углу хаты, грянуло грозное, будто к небу поднялась взорванная, в порохе и гари, земля: «Вставай, страна огромная...»
Всплеснула руками Епистиния:
— Шо ж цэ будэ з людьми, з народом?.. И Павлуша ж там...
Она не знала точно, где это «там», но предчувствовала: у края беды. И предчувствие не обмануло ее.
Недалеко от границы встретил неприятеля взвод под командованием коммуниста Степанова. В бой вступили по тревоге. С тяжелыми потерями отходили на восток. Что случилось дальше — неизвестно. Только короткое извещение полетело на кубанский хутор: «Ваш сын, лейтенант Степанов Павел Михайлович, находясь на фронте, пропал без вести».
Зная отвагу и прямодушный, непреклонный нрав Павла, братья не сомневались: убит. И только мать не могла, не хотела лишаться последней надежды. Чуть что, примется убеждать: «Ведь не казано, шо вбит. Вин ще прийде, ще объявится». И то и дело норовит пойти к изгороди, чтобы часами стоять у калитки, а как завидит случайного военного, встрепенется сердцем: не ее ли сынок, пропавший под Брестом?
Письма, письма...
Последним провожала Епистиния Федоровна на фронт «мизинчика» Сашу, названного в честь старшего сына Александра — тот погиб еще в гражданскую. Замучили его белоказаки. Столько лет прошло, а все стоят, как наяву, глаза добряка и певуна — веселые, с усмешкой, голубые невыцветшие глаза. Тяжелы матери воспоминания, но никуда от них не уйти. В глинище закопали изверги казненного сына. Долгое время даже похоронить его по-людски не удавалось: шли бои. А когда Епистиния очутилась у воронки, она ахнула: только по одежде можно было узнать Сашу, так над ним поиздевались. А за что? Только за то, что кто-то из степановского рода починил красноармейцам пушку.
И вот теперь, закинув за плечи вещмешок, уходил на войну другой Саша — последний из ее сыновей. Торопился проселком 18-летний доброволец к хуторскому магазину — там сборный пункт. Мать шла рядом, едва поспевая за меньшим. Что она думала об этой полевой дороге, по которой уходили на фронт все ее сыновья? Не заклинала ли судьбу дать оставшимся в живых обратный путь к дому?
Вот и кончился короткий митинг. Саша подошел к матери, расцеловал на прощание. Раздалась команда строиться. Вот уж он, ее меньшой, в голове небольшой колонны. Уж тронулась колонна, взбивая дорожную пыль. Все дальше, дальше, в сторону станицы уходили хлопцы ближайшей округи. Пока не слились с горизонтом...
Теперь Епистиния Федоровна осталась в хате с женой Филиппа — Шурой да с двумя внучатами. И еще с многочисленными фронтовыми письмами, которые почтальонша приносила Степановым чаще, чем кому-нибудь на хуторе.
Илья писал из госпиталя: «Нитки попались крепкие и живот держится крепко, правда, внутренний шов разошелся, но его не имеет большого значения... Я чувствую себя так же, как и до ранения. Да, скоро будем давать фрицам перцу... С приветом Степанов».
От Василия: «Видел Филю случайно, встретились, поздоровались, посидели, наверное, с час, поговорили — он пошел. Вы мне напишите его адрес, а то я с ним говорил, а адрес забыл спросить у него...»
От Филиппа: "Здравствуй, Шура, мама, дети - Женя, Жора и маленький Толя и другая мама, а также и все знакомые и родичи. Шлю я вам свой красноармейский горячий привет и желаю вам хороших успехов в вашей жизни и еще поздравляю вас с праздником 1 Мая. Выпейте стакан водки или вина за маня. А я здесь за вас буду стойко защищать нашу необъятную Родину. Шура, насчет питания смотрите экономьте, чтоб было что кушать. Сейте в огороде кукурузу на зерно, ну и хозяйничайте, а на меня пока на надейтесь".
От Ивана: «Мама, ввиду ограниченного времени мое стихотворение, посвященное тебе, не смог закончить. Через несколько минут начнется бой». И все же успел добавить: «Знай, маманя, что я до последнего дыхания своей жизни буду помнить тебя и всю нашу семью. Я о вас никогда не забываю — и в дни, когда смотрим смерти в лицо. Может случиться, что мы больше не увидимся в жизни никогда. Ведь страшная здесь идет война, и погибают тысячи людей, а боев впереди еще много и много. Моя последняя надежда, может, это письмо получишь и этот кусочек бумаги будет напоминать тебе о сыне Иване и его любви к матери и ко всей вашей семье. Крепко, крепко целую. И. Степанов».
И замолчал... И — тишина. Другие братья, как птицы, разметанные бедой, еще перекликаются с домом и между собой, а от Ивана — никакой весточки. Уж он-то, словоохочий, выкроил бы минуточку написать матери, что же не пишет?.. Сжалось сердце Епистинии, почуяв недоброе. Все высматривает она у калитки почтальоншу: как там Ваня? Откуда ей знать, что его давно уже нет в живых?
Трижды бежавший из плена, партизанивший в белорусских лесах, он в конце концов попал в лапы полицаев в небольшой деревеньке под Минском. На смерть его вели с табличкой «Партизан». Со слезами и мольбой: «Никакой он не партизан»,— бежала вслед за палачами белорусская крестьянка Мария Норейко, давшая сыну кубанской крестьянки последний приют в своем доме...
Уже студеные ветры гуляли над заметенной могилой, а у калитки далекого южного хутора мать по-прежнему ждала письма от сына, так и не успевшего дописать стихи...
Отлетающий клин
Лучше бы он никогда не наступал, этот сорок третий год. Казалось, война решила испытать материнское сердце на разрыв: за четыре месяца — три похоронки.
Продолжение следует... Читайте по ссылке: