Надёжка весь вечер собиралась к дочери и не могла собраться, не зная, какую юбку надеть, какую кофту. Все ей казалось не так, все мешало и раздражало. В иную минуту она начинала злиться и принималась ругать себя: «Что ж я, старая бестолковка, выкрутасничаю-то? Авось, не на свадьбу еду!» Она переставала думать о тряпках, пыталась успокоится и не могла, когда представляла дочь. Тогда сразу вспоминалось всё, что случилось десять лет назад, и теперь не верилось, что всё это было так давно. Не верилось, что за все эти годы они не поговорили, не улыбнулись друг другу, не сказали ласкового слова. И теперь получалось, что только болезнь дочери помирит их, поможет забыть, что было. Получалось, что это даже и хорошо, что дочь заболела, – нашлась причина, чтобы помириться, но эту ужасную мысль Надёжка гнала от себя и гнала. Но как ни гнала, от неё вдруг как током пробило! Ведь получалось, если дочь попросила приехать, значит, она совсем тяжёлая, а может, и того хуже – и поэтому покаяться захотела, попросить прощения и... попрощаться.
От кусачих мыслей Надёжка не знала, куда деть себя. Фадей, выслушав указания на завтрашний день, давно спокойно спал, а она перекладывала и перекладывала собранную в дорогу сумку, не зная как получше уложить банку с мёдом, банку с вареньем и десятка три варёных яиц. Яйца она сварила специально, потому что сырыми их не довезёшь вместе с тяжёлыми банками, а так, если разобьются, не растекутся, хотя для надежности сложила их в твёрдую картонную коробку. Завернула в тряпицу и ломоть ветчины, хотя понимала, что в больницу надо бы отвезти творожка, сметанки. Но творога, как на грех, не оказалось, а сметаны собрала лишь пол-литровую баночку, да и то жидковатой. Взяла какая была.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Когда всё-таки собралась, переложила банки газетами, связала ручки распузатившейся сумки шпагатом и прилегла, предварительно заведя на всякий случай будильник на половину четвёртого утра. Потом показалось, что и не спала совсем: только прилегла, а уж звонок гремит над ухом. Никогда его не заводила, и от неожиданности даже перепугалась, вскочила с постели и не поймёт, где она, что с ней... И голос Фадея из темноты:
– Да закрой ты эту погремушку!
«Закрыла», сунув будильник под подушку и дождавшись, когда он умолкнет. Потом потихоньку оделась, даже успела сделать несколько глотков холодного чая, и потихоньку вышла из дому. Утро только-только наклевывалось, лишь светлая полоска за берёзами и клёнами, росшими у бывшей школы, говорила, что вскоре на этом месте румяно выплывет солнце и озарит серое от сумерек пространство.
Когда же Надёжка дошла до берёзовой посадки, то уж развиднелось как следует. Но к этому времени она почти ничего не замечала вокруг, запыхавшись от быстрой ходьбы и сумки с гостинцами, только теперь ощутив её тяжесть. В который раз отругала себя, убедившись, что жизнь ничему не учит, потому что ещё вчера надо бы сообразить, что такую неподъёмную сумку ни за что не донести. Две трёхлитровые банки с мёдом и вареньем чего-то да весят?! Поэтому банку с вареньем спрятала в посадке, а ручки сумки перевязала платком и понесла сумку через плечо и разозлилась на себя, потому что сразу не догадалась это сделать. Неудовольствие подгоняло и подгоняло, словно она хотела убежать от него, избавиться, вытравить даже из мыслей, потому что, чем ближе подходила к Пронску, тем сильнее и сильнее захватывали переживания о дочери: о том, как увидит её, что скажет.
Надёжка не заметила, как миновала Пушкарскую слободу и первой оказалась у автостанции. Присела на лавочке, перевела дух и порадовалась утренней свежести. Пока остывала от быстрой ходьбы, начали подходить пассажиры. Потом появилась кассир, открыла станцию. Надёжка купила билет, а когда уселась в подошедший автобус, то почему-то вспомнила, что все последние десять лет никуда из Пронска не ездила, даже два года назад на похороны Любиного Николая не попала. Аппендицит не пустил в Москву в те майские дни. Письмо, конечно, потом написала, как могла, утешила сестру, но разве в письме обо всём поговоришь. Приглашала Любу погостить, но та, хотя и вышла на пенсию, продолжала трудиться и, как сообщала, грех было бросать работу, пока здоровье позволяло. Ведь дополнительная копейка в семье никогда не помешает. Вот и получалась: у каждой своя причина и отговорка, и укорить друг дружку не в чем.
За нескончаемыми мыслями она не заметила, как доехала до Рязани, хватилась, а уж по городским улицам едет, и троллейбусы наперегонки с их автобусом бегут.
– Молодой человек, – обратилась она к водителю, – мне надо в больницу Семашко... Подскажите, пожалуйста, где сойти!
– Бабушка, не беспокойся – около неё как раз остановка есть, – отозвался сонный всклокоченный водитель, будто только что проснувшийся. – Подскажу. Ещё немножко осталось.
Действительно, вскоре автобус остановился на тихой улочке, а из-за ограды вдоль неё были видны больничные корпуса. Зашла Надёжка в ворота, а в какую сторону идти – неведомо, и спросить не у кого. Но вот увидела женщину в белом халате, толкавшую тележку с баками, и сразу к ней:
– Милка, подскажи, где ренимация? У меня там дочка с отравлением лежит.
– Если с отравлением, то вам нужна «инфекция»... Вон за тем зданием, – указала женщина.
Пошла Надёжка к пятому корпусу, а он оказался закрытым. Когда достучалась, то нянечка спросила фамилию больной, нашла Нину в списках, но Надёжку не пустила.
– Что же я так и буду тут маяться?! – обиделась та. – Не за тем ехала бог знает откуда!
– Лечащего врача ждите. Без его разрешения в наш корпус никто вас не пустит, как ни просите!
Надёжка вздохнула, хотела заплакать, но слёз почему-то не было, будто они задолго до этой минуты все успели высохнуть... Промаялась почти до обеда, прежде чем её пустили в палату, да и то лишь на две-три минутки. «В виде исключения», – как предупредил высокий чернявый врач с марлевой повязкой на лице. Она не стала ни спорить, ни уговаривать – так замучилась к этому часу, что рада была хоть на секундочку заглянуть к дочери: поцеловать и посмотреть в глаза... Ей бы и этого хватило. И когда она, не чувствуя под собой ног, подошла к двери, за которой находилась Нина, то всё закружилось в голове и не хватило сил открыть дверь, будто её держали изнутри. Лишь со второй попытки оказалась в палате и увидела человека под простыней, с торчащими из носа трубками... Сперва даже не поняла кто это: мужчина или женщина? Только встретившись с измученными, страдающими глазами, смотревшими сквозь слёзы, сама совсем некстати залилась слезами и опустилась перед кроватью на колени, прикоснулась губами к Нининой руке, прошептала:
– Вот и увиделись, дочка...
Нина посмотрела на мать и часто заморгала, останавливая слёзы, которые не хотели останавливаться. И чем дольше смотрела, тем чаще моргала. Потом и вовсе закрыла глаза, и две струйки побежали по её бледно-серым щекам. Минуту или две никто не говорил, а когда Нина медленно открыла красные веки, то, шумно вздохнув, тихо-тихо прошептала:
– Прости меня, мам...
– И ты меня, дочка, прости... Ну, как ты тут?! Что случилось-то?!
Нина еле-еле пошевелила рукой, отмахнулась как от нестоящего, тихо сказала:
– Грибами отравилась... – и продолжала во все глаза смотреть на мать, часто моргая от слёз. – Поднимись, сядь на стул... Как поживаешь, мам?
– Ничего – обхожусь помаленьку, хотя хвалиться особо нечем: чего взять со старухи... Считай, восьмой десяток идёт! Так что обо мне и говорить нечего. О тебе душа болит. Поправляйся скорее да приезжай на выходной, а может, и того лучше – отпуск выхлопочешь. Глядишь, после болезни дадут. Как хорошо на творожке да сметанке пожить... Привезла тебе баночку, да не пропустили, говорят, инфекция может быть... И всё другое завернули. Только мёд обещали тебе отдать, когда поправишься. Уж не забудь, попроси... А то знаешь, как бывает...
Нина хотела что-то сказать, но, видно, передумала и коснулась материнской руки, и новые слёзы покатились по её щекам.
– Не переживай, дочка, не переживай... Всё обойдётся... Поправишься. А то вчера Нюрик меня до смерти перепугала ренимацией. А уж от чего-чего, а от отравления теперь кого хочешь вылечат, только самой надо крепиться. А то ведь человек, бывает, больше от дум болеет, чем от самой болячки. Тебе сейчас надо отдохнуть, отоспаться как следует и всё само собой пройдёт. Только, конечно, питаться надо хорошо. Чем кормят-то?
– Пока раствором...
Надёжка покачала головой:
– Сами бы они ели этот раствор...
– Пока ничего другое нельзя... – вздохнула Нина и опять заморгала.
– Ладно, не переживай... Что врачи говорят, то и исполняй. А как оклемаешься по-настоящему, домой тебя отвезу. На парном молоке сразу силу наберёшься, только сбрыкивать будешь!
– Не мучайся, мам, сама приеду. Вот только немного приду в себя...
‒ Приезжай, обязательно приезжай! Буду ждать!
Они, поцеловавшись, расстались, и Надёжка шла по коридору, не чувствуя под собой ног.
По возвращении в Князево за ожиданием дочери Надёжка не замечала бегущего времени. Когда хватилась, оказывается, уж почти месяц пролетел со дня поездки в Рязань, а Нина всё не появлялась. Надёжка дважды ходила к Аниске, спрашивала о Нюрике – приезжала, нет ли? Хотелось через неё передать Нине, чтобы, когда будет выписываться из больницы, ничего не говорила нянечке о банке мёда. Ведь, не зная, напомнит и поставит человека в неловкое положение. И этот, в общем-то, пустячный вопрос почему-то более всего не давал Надёжке покоя, словно то, что она наговорила сгоряча, теперь являлось главным в жизни.
– Сговорились они, что ли? – спросила Надёжка о дочерях у Аниски.
– А кто их знает! – вздохнула Аниска, сидя на изрубленном пороге неухоженной и неустроенной избы без крыльца. – Они ведь какие, наши задрыги, – слова им лишнего не скажи. Сразу перечить начинают. Грамотными себя считают, а не знают того, что на свете много ученых да мало умных.
Аниска говорила сердито, но голосом привычным, с грудной мягкой хрипотцой – и жизни не хватило его исправить, – за что её поддразнивали «гундоской», но она никогда ни на кого не обижалась. Оставшись в войну вдовой, замуж более так и не вышла, и жила тихо, как тихо перебивались десяток-другой князевских одиноких старух. Не имея коровы, как и они, бедствовала, но всё-таки вырастила сына и дочь. Сын Николай, или по-местному Колай, жил в Москве холостяком и приезжал редко, а дочь нет-нет да прискачет из Рязани.
– С тобой не хочешь, да согласишься, – вздохнула Надёжка. – Хотя и выросли наши детки, а всё равно душа о них болит. Особенно, когда у них что-то не ладится… Ладно, пойду я?!
– Погоди... – улыбнулась Аниска.
Посмотрела Надёжка вдоль порядка и обмерла от неожиданности: похудевшая Нина в васильковом платьице как девчонка щеголяет! И улыбается, улыбается.
‒ Вот счастье-то – дочка объявилась! ‒ вздохнула Надёжка.
От ожидаемой, но всё равно заставшей врасплох радости, она не помнила, как дошла до дому, не заметила, с кем встречалась по дороге, со всех сторон оглядывая похудевшую дочь, радуясь её выздоровлению. И только у самой верандой спохватилась, спросила:
– Что же так долго не ехала-то?
Нина ответила не сразу: присела на скамейку перед палисадником, огляделась вокруг, будто ища перемен, и только после этого вздохнула:
– Не могла... Только сегодня из больницы выписалась.
– Что случилось-то, милка моя?!
– Так... ерунда. С почками осложнение было...
– Нет, это не «ерунда»... От этого нельзя отмахиваться. Сейчас-то как чувствуешь?!
– Нормально...
– И слава Богу! Пойдём, накормлю тебя, как раз сегодня суп молочный варила. Тебе сейчас нужно лёгкое питание.
Когда вошли в кухню, Нина присела к столу насторожённо, тихо, ничего не спрашивая у матери, а только отвечая. Надёжка это заметила, правильно поняла и поспешила упредить её вопрос:
– Фадей в сторожке живёт.
– Поругались, что ли?
– Нет... Само собой всё вышло. Мы уж давно с ним на разных жёрдочках мостимся, – сказала Надёжка и взглянула на дочь так, словно удивлялась её вопросу, мол: «Уж тебе ли не знать, милка?!»
– Кормиться-то приходит, небось?
– Ну, если только крупы какой иной раз возьмёт, а так сам себе на пасеке готовит. Там и живёт.
– Хорошо устроился.
– Вольному – воля... Чего не жить пенсионеру. Ты-то как, расскажи?
– Ничего особенного.
Нина на малое время задумалась, будто собиралась с мыслями, потому что хотела о многом рассказать матери, маме, но рассказать так, чтобы не ворошить старое и не наговорить лишнего. Ей совсем не хотелось, чтобы она знала обо всём, что произошло с ней за последний месяц, пусть видит лишь то, что её дочь вылечилась и теперь улыбается. А то, что находится в гнетущем, неуверенном состоянии и сама едва догадывается о том, что ждёт в ближайшее время, об этом кому-то знать необязательно, даже матери. Находясь в больнице, в какой-то момент Нина вдруг начала надеяться, что её болезнь заставит смиловаться милицейских, неожиданным образом поможет выбраться из безвыходного положения. И так она тогда прониклась этой придуманной надеждой, что какое-то время, казалось, не жила, а порхала в мечтах, строила планы новой, «правильной» жизни. Даже начала представлять, как приедет в Князево совсем другим человеком, покается, попросит прощения... Но участковый Чудов несколькими словами всё перечеркнул. «Как поправишься – сообщишь!» – бессердечно сказал он, однажды перехватив её в больничном коридоре. И его слова день и ночь не выходили из головы, напоминали о том, что рано она размечталась, не вовремя. Милицейские люди не отставали и, видимо, не думали отставать, если терпеливо дожидались, когда она выпишется из больницы... И вот теперь, сидя перед матерью, она не знала, что сказать, как объяснить, что произошло, в какую беду попала. И чем сильнее мучилась, тем твёрже знала, что ничего не скажет, по крайней мере пока, потому что сама до конца не была уверена в своём ближайшем будущем.
– Чего молчишь-то? – спросила Надёжка, успевшая насмотреться на дочь и заметить тревожное выражение на её лице.
– Думаю: ехать в санаторий или нет?! – соврала Нина и постеснялась посмотреть матери в глаза.
– И думать нечего... Если направляют, не отказывайся. Туда, говорят, и за деньги не вот-то попадёшь. А за бесплатно чего же не съездить!
– Не совсем бесплатно-то... – продолжала говорить Нина и будто усыхала от вранья. – Двадцать пять процентов стоимости да плюс дорога.
– Невелики деньги. Помогу. Не переживай. Обязательно съезди. Когда отправляешься-то?
– Через две недели, – еле выдавила из себя Нина.
– Вот и хорошо. За это время сметаной да творожком подкрепишься – сама себя не узнаешь. Только взбрыкивать будешь!
Нина действительно мечтала пожить у матери какое-то время, быть может, неделю или две, потому что не хотела спешить, оттягивала события, какие ожидали в самом ближайшем будущем. В конце месяца, проведённого в больнице, она уж смирилась со своей участью и теперь знала, что полностью находится во власти майора из управления. Поэтому хотела просто пожить у матери несколько дней, быть может, если представится случай, повиниться и уехать потом со спокойной душой. Или почти спокойной.
Но уехала через два дня, вместе с Александром, неожиданно приехавшим днём позже её приезда. Появившись и покрутившись чуток возле матери, тот сразу пропал на пасеке у Фадея. Прежде-то Фадей не очень привечал пасынка, а тут сразу сделался ему закадычным другом. Да и чего им не быть, когда Фадею хотелось показать Надёжке, что он тоже чего-то стоит, если даже неродной сын легко наладил с ним отношения. И хотя Фадей понимал, что Александру стал неожиданно желанным лишь из-за того, что имел хороший запас медовухи, этим и купил его. А тот и рад стараться. С матерью и сестрой и прежде-то не отличался ласковым обхождением, а тут сделался совсем грубым, разговаривал с ними неуважительно, насмешливо, что очень понравилось Фадею, и он постоянно подогревал своего неожиданного заединщика.
– Не церемонься с ними, – науськивал Никушин Александра, когда посылал того в дом за продуктами. – Стоящие бабы сами заботятся о мужиках, а наши нос воротят. Мы для них пьяницы, им и говорить с нами не о чем.
– Мне о них и заботы никакой, – поддакивал отчиму заметно поседевший за последние годы Александр, с удовольствием запивая медовуху круто посолёными сырыми яйцами, глотая их одно за другим. – Им чем больше уделяешь внимания, тем они сильнее борзеют!
– Молодец! – поддерживал Фадей пасынка, а сам в душе плевался от его слов, потому что Александр, говоря это, говорил и о своей матери в том числе. Уж о ком, о ком, а он, Никушин, о своей матери никогда бы так не стал отзываться.
Хотя в душе Фадей и думал об Александре неуважительно, но медовухи не жалел, понимая, что пока она есть, у него имеется союзник. Впрочем, не такой уж и важный, но весьма нужный именно в эти дни, когда приехала Нина; она несколько раз попадалась на глаза и всякий раз отворачивалась и не замечала, будто смотрела на пустое место.
Когда они уезжали, Надёжка проводила детей за огороды. Прощаясь, расплакалась, начала целовать их, размазывая слёзы по щекам, и всё порывалась провожать до большака, уговаривала вернуться, ещё погостить, особенно Нину.
Та отговаривалась, думала о чём-то своём, а под конец даже усмехнулась:
– Мам, хочешь не хочешь, а надо ехать... Пришла пора сдаваться!
Надёжка поняла её по-своему, имея в виду скорый отъезд в санаторий, и попросила:
– Будь скромней, веди себя приличней – и тогда на жизнь-то другими глазами начнёшь глядеть. Пора за ум браться.
– Ну, хватит вам – раскрылились! – пожурил мать и сестру Александр, которому не терпелось добраться до Пронска, усадить сестру в автобус и зайти в кафе, спокойно выпить водки вместо надоевшей медовухи, со вчерашнего вечера начавшей мучить изжогой.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь