Есть большая, великая богоизбранная наша Родина, есть малая – населенный пункт, в котором вырос, а есть дом – это тот крошечный участок земли, который с тобой навсегда, который всегда в тебе. Даже если его не стало.
Не знаю, как для других, но я лично абсолютно наземный человек – земляной. Наверное, потому что все мои предки, как говорил папа, «от сохи». И хотя у моих родителей с самого моего рождения была квартира в многоэтажке, на пятом этаже, своим главным, своим истинным местом я всегда считала бабушкин дом на земле.
С раннего детства, когда я еще не то что не думала об этом, когда и думать-то, наверное, не умела, во мне утвердилось это убеждение. Бабушкин дом находился в шести минутах бега от квартиры моих родителей. Как научилась бегать, так туда и бегала. Хотя официально этот дом никогда не был прям моим-моим. Там жили не только мои бабушка и дедушка, но и мои тети-дяди, двоюродные братья-сестры, а я туда только бегала вроде как в гости, но именно там я чувствовала себя абсолютно, безоговорочно на своем месте.
Я не люблю вспоминать свое детсадовское детство, школьное, квартира родителей, где у меня даже была своя комната, не оставляет столько важных чувств, сколько не совсем мой, а с годами и совсем не мой дом бабушки. Но если мне снится мое счастливое детство, то мне снится именно ее дом на земле, запах весенней крыши, заснеженный сад, кошки, собаки, кролики, цыплята, яблони, цветы в палисаднике, именно их вспоминаю как главных соучастников, друзей моего детства.
Когда мне было лет 10, прошел слух, что этот дом должны снести, а на его месте построить многоэтажку. И долгое время я жила в прощании со своим бабушкиным домом, я оплакивала деревянный забор, прощалась с каждым кустом в саду, мне казалось, что вместе с ними я потеряю огромную и очень важную часть себя. Если говорить о детских трагедиях, то вот это прощание было одной из самых значительных и очень сильно повлиявших на меня. Ничего не зная о вере, религиях, я молилась о том, чтобы дом остался жить дальше, его жизнь была для меня также необходима, как моя собственная. Или земля мне была так важна? Игры на земле, мое детское садоводство, мой земляной мир мне был жизненно необходим. И дом тогда не снесли.Но риск того, что вот-вот снесут, преследовал меня очень долгое время.
Когда лет в 30-35 у меня появилась своя собственная квартира, я создавала, обставляла, оборудовала ее в стиле бабушкиного дома на земле. Я тащила в нее всё деревянное, я растила в ней садовые цветы и на микроскопическом балконе сажала огурцы, помидоры, тыквы, как у бабушки в саду. Хотя на тот момент прошли годы, как умерла бабушка и как ходу мне в тот дом не было.
Когда я думаю, почему меня потянуло в Германию жить, почему я туда переехала, точно знаю один из ключевых ответов – потому что там у меня была возможность жить на земле. Мой первый немецкий муж снял дом с садом в Гельдерне, и все первые месяцы там я носилась с рассадами, черенками, саженцами. Я жадно вдыхала тот же самый, что и в бабушкином доме, запах чердака, я растила бабушкины мальвы в своем гельдрианском палисаднике. Но это мое земное счастье тогда длилось недолго. И года не прошло, как пришлось покинуть немецкого мужа, а вместе с ним и дом на земле, и Гельдерн. Сняла квартиру в Гросс-Умштадте на чердачном этаже, куда, как обычно, тащила землю, горшки, цветы, саженцы и даже кролик там у нас жил.
Не знаю, сколько мест жительства я сменила за жизнь. Точно больше десяти. Везде пыталась создать нечто похожее на дом на земле – на бабушкин дом, в котором не появлялась очень давно. Всю жизнь, замечая что-то подобное этому дому, в разных странах даже, мечтала поселиться там. И сейчас вот иду по деревне Васильево, вижу «Продается дом», мысли настигают: «Купить бы и зажить бы на земле…»
Оказываясь в Казани, я часто тайно заходила в места своего детства – подходила к бабушкиному дому, смотрела на забор, на закрытую на ключ калитку, на виднеющуюся из-за забора крышу. И свой день рождения в мае прошлого года я решила отмечать в максимальной близи от этого дома. Купила пиво и зашла к бабушкиным ближайшим соседям – своему другу детства Алешке, который, конечно, никакой уже не Алешка, а взрослый мужик, в одиночку вырастивший двоих детей. Мы с ним сидели в его нескошенной траве и швыряли в нее окурки. «Почему нет пепельницы? – возмущалась, - Почему за садом не ухаживаешь?» - «Да нас все равно скоро снесут!» - «Сколько себя помню, говорят об этом, но ведь не сносят!»
Наверное, невозможность чувствовать себя стопроцентно своей в бабушкином доме и детская тревога о том, что его снесут, научила меня не врастать корнями в материальное, жить на чемоданах, уметь быстро и относительно легко переселяться с одного места на другое и быть ни к чему сильно не привязанной. Тяжело, но без катастрофы, покидала насиженные места, хотя с годами, говорят, это делать все труднее. Мое самое насиженное место, место силы никогда не было по-настоящему моим, вот и выработала привычку – привыкать за неделю-две к чужому?
Живя в Казани, много раз бродила вкруг да около бабушкиного дома, не тосковала, а наоборот, подпитывалась. И вдруг вначале этой зимы мне позвонил Алешка: «Нас снесли. У меня новоселье, купил квартиру! Приходи праздновать!» Спустя более чем 40 лет это случилось. И я побежала прощаться с руинами. Впервые за много лет ворота были открыты для меня. Алешкин дом, действительно, очень быстро снесли, а в бабушкином доме, оставленном хозяевами, строители сделали бытовку. Когда я в него вошла, их там не было. Я ходила по дому своего детства, по своему детству, пытаясь отыскать корешки, крошки себя, выросшей, сформированной там. Нашла в грудах мусора отпечатанную на машинке книжку со стихами Высоцкого – самиздат начала восьмидесятых, битую тарелку с рисунком – такие были у бабушки. Сохранились. Меня ждали?
Не сказать, что очень расстроилась от того, что бабушкиного дома скоро совсем не будет. Но меня накрыла тоска и сочувствие к моим родным, которые прожили в нем всю свою жизнь. Которые там родились, выросли и состарились, которые вкладывались в этот дом всю жизнь. Подумала, что такую потерю очень больно испытать. А я к ней готовилась с детства…
Человеку необходимо иметь свой дом на земле, особенно русскому человеку. Отсюда все дачи, садовые участки, садоводство на балконах и лоджиях. Прикоснуться к земле, заземлиться, нам жизненно необходимо. Может быть поэтому, я везде, где есть такая возможность, хожу босиком. Штефан говорит: «У тебя встроенные подошвы», потому что мне ходить по земле – не холодно, не горячо, не грязно. Его всякие муравьи сразу кусают, он боится осколков, крапивы. Для меня муравьи и крапива – часть моего детства, часть меня, я ее с детства рвала руками, а бывало бабушка меня крапивой воспитывала. Я ем немытые фрукты, ягоды с куста, что тоже сложно понять Штефану. А мне естественная, натуральная, природная грязь – не грязь, а часть детства.
Таких домов, как мой не мой, очень много по всему миру – домов на земле. Я всегда заглядываю в их окна и вроде как насыщаюсь, в тайне от их настоящих хозяев.
Недавно в Египте, наматывая километры по «пампе», как Штефан называет деревни бедуинов, я тоже окуналась в свое детство. Хоть и построенные на песке, небольшие одноэтажные арабские хижины с открытыми дверями и окнами – заглянешь, увидишь весь быт, до мелочей - меня возвращали в мое очень счастливое, простое, ясное, мудрое детское состояние. Когда ты – это только ты, какая есть изначально.
Уверена, что каждому человеку необходим кусок земли. В, как нам кажется, нищих странах, где люди большей частью живут в деревнях, люди самые счастливые, потому что их корни не рвутся. Да и на западе люди влезают в огромные долги, чтобы сохранить возможность выйти на свою землю. Босиком. Под свое собственное дерево, к своему собственному цветку. Рост городов вверх, наверное, самое противоестественное, на что сейчас обречен человек. Я не знаю, как осознавать себя полностью, будучи полностью оторванным от земли, выросшем в человейнике на асфальте. Разве что, как я, при любой возможности бежать на природу. Как говорил мне один мальчик-москвич «Берегите лес – дом мой!» Он живет в человейнике, но часто уходит в ближайший лес и там с друзьями чистит помойки, оставленные нелюдями. Потому что лес для него – как самое личное, даже интимное.
Бабушкин дом вот-вот сравняют с землей. Сделала его прощальные фотографии. Там куст жасмина еще остался. И мальвы пробиваются сквозь строительный мусор. Мусор смешался с землей.
Мы – от сохи,, но земля нам необходима не только, чтобы работать с ней. Земля, как вода, воздух, солнечные лучи. И необязательно, что это та земля, на которой ты выросла. В Египте я сделала потрясающее открытие – русские мальвы отлично приживаются и в песке пустыни, если за ними чистосердечно ухаживать и разговаривать по-русски. Сворованная в Таиланде мимоза, крайне капризное и нежное растение, даже зацвела у меня на подоконнике в зимней Москве. А одну свою любимую орхидею, я таскала туда-сюда из России в Германию и обратно, как люди ездят с собаками или кошками. Она прожила больше пяти лет у меня и напоследок буйно и долго цвела, корни у нее уже отмирали, стебель почти высох, а цветов было немерено. Может, прощалась так со мной? Как бабушкин жасмин, залихватски прощально цветущий сейчас на стройке. Как цветы на могилах наших предков, растущие буйно, жадно, связующие времена, и мне часто кажется, что не памятники, а именно эти кладбищенские цветы и деревья сигналят нам о том, что мы вечны.
Ничего не заканчивается. Когда я умру, я хотела бы никак не памятник, не крест, а только цветок, куст или дерево. Так честнее. И очень для меня естественнее.
И Штефан говорит, что хочет также. В этом мы с ним сходимся, хоть он и не умеет ходить босиком по земле.