Два выходных Надёжка прождала дочь напрасно, а как подошли следующие, то и ждать не стала. Подоила пораньше корову, сама собралась, попила чайку на дорогу с Фадеем и, помолившись Николаю Угоднику, отправилась. Сперва, как прошлый раз, хотела сразу выйти на Погореловский большак, где дорога потвёрже, но вспомнив, как кувыркалась в снегу, решила идти задами, выйти к посадке, а там уж как бог даст, какая-никакая, а дорога всё-таки должна быть: кто на санях проедет, кто пеший пройдёт – не совсем уж глухомань-то.
Ей и вправду повезло: несколько последних дней снег не шёл, и дорогу успели накатать. Машины да трактора сделали дорогу каляной, лёгкой – ноги, казалось, бежали сами собой. Или это, может, от настроения. А оно было у Надёжки самое превосходное, какого давно не хватало. Поэтому не заметила, как поднялась на бугор к посадке и остановилась, перевела дух и огляделась вокруг, прищуркой посмотрела на искрящиеся под солнцем снега... Несколько минут стояла, вдыхая по-весеннему душистый воздух, с необыкновенной радостью рассматривая пространство вокруг Князева. Оглядела за полем Рубку, через лощину другой лес – Быково, потом взгляд наткнулся на Барский сад, пробежал по верхушкам вётел села и вырвался на простор, за которым хорошо просматривалось Равкино поле, Погореловский лес – смотрела на всё глазами соскучившегося человека, в домашней повседневной работе подзабывшего привычные места.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Постояла-постояла она и дальше пошла, теперь уж не оглядываясь и не осматриваясь по сторонам. Впереди – Пушкарская слобода. Уж сколько по ней хожено-перехожено, все жители известны, особенно какие поближе к Князеву живут, а каждый раз Надёжка ступала на Пушкарский большак с необъясним волнением и радостью, потому что слобода – это Пронск, город. Всегда, с самого детства, ей казалось, что в Пронске совсем другая жизнь, хотя власти и называли его в последние годы рабочим посёлком. Многие знали Надёжку в Пушкарской, особенно женщины постарше. Бывало, поздоровается с кем-нибудь, остановится и поговорит пять минут: о себе расскажет, выслушает пушкарские новости и дальше идёт... И опять ей кто-нибудь навстречу: «Здрасьте!» – «Здравствуй, дорогая, здравствуй!» – ответит Надёжка, и радость на душе вьётся от людской доброты и внимания.
И сегодня всё происходило так, как всегда. Задумавшись, она в очередной раз ответила на приветствие, а какая-то нахальная бабёнка уж за плечо тормошит, останавливает:
– Вы чего же это, Надежда Васильевна, мимо чешете?!
Глаза подняла, а перед ней Нинушка стоит, насмешливо улыбается.
– Ой, прости, дочка – о ребятах вспомнила... Что же давно не приезжала?
– Работала. Не как некоторые на пенсии прохлаждаются! Куда это намылилась?!
– К Нюре в Скородню, а то уж сколько лет не виделись. Надо сходить, пока силы есть, а то состарюсь, тогда и не повидаешься никогда, – ответила Надёжка, а сама оглядела дочь с ног до головы, словно желая убедиться, что она пока не выполнила обещания – не купила пальто, хотя ещё с тех пор, как выцыганивала деньги, клялась-божилась, что вот уж в следующий-то раз обязательно приедет в новом, а пока не присмотрела: оказывается, фасон не нравится.
– Охота тебе таскаться?! – искренне удивилась дочь и поёжилась от мороза, словно от этой короткой остановки сразу ознобом пошла, и поправила клетчатый шарф на голове, который носила вместо шапки какой уж год.
– Надо, дочка, надо... Нельзя родство терять... А ты не обращай внимания на меня. Иди домой: поешь да отдохни с дороги. А потом, если желание появится, кур накорми, а я вернусь – корову подою.
– Слушаюсь, товарищ командир! – улыбнулась Нина, а Надёжка заметила, что она на глазах окончательно посинела от холода, и сделалось нестерпимо жалко её.
– Ладно, беги – на печке отогревайся! – жалеючи сказала она и подумала: «Пропащая ты пропащая...»
Горестные мысли долго не покидали Надёжку, поэтому незаметно прошла весь Пронск, только маленько успокоилась, когда, дойдя до молокозавода, увидела вдалеке на пригорке рубленые дома, похожие на бараки, и не узнала Скородню: прежде-то на её месте дубрава стояла, а теперь вокруг лежали штабеля брёвен, сновали трактора и ещё издали слышна была работа лесопилки. «Вот какое Городище-то стало! – удивлённо подумала Надёжка. – Прежде-то лишь саженцы выращивали да щепу драли, а на новом-то месте вон как развернулись – только гул стоит. Завод, да и только!»
Перейдя по насыпи овраг, за которым раскинулся лесхоз, Надёжка невестку нашла быстро, лишь спросила у первого встречного мужика в замасленных ватных штанах, где живёт Нюра Тоньшина, и тот сразу указал нужную половину двухквартирного дома. Надёжка знала, что невестка жила с незамужней дочерью, тоже Нюрой, все остальные её дети давно разъехались. Поэтому Надёжка сейчас гадала, кто откроет.
С радостным ожиданием Надёжка слушала, как медленно открывалась избяная дверь, как кто-то, едва ступая, прошёл через сени и, ничего не спрашивая, громыхнул задвижкой... Когда же дверь отворилась и, подслеповато щурясь от света, из полутёмных сеней показалась невестка, то Надёжка обмерла душой и не почувствовала, как прослезилась...
– Ты чего, Надь?! – испуганно спросила Нюра, не сразу узнав гостью. – Что случилось-то?!
– Да так я... Давно не виделись...
– Пойдём в комнату, – пригласила хозяйка, немного испуганно и внимательно разглядывая гостью, словно она чего-то не договаривала. – На новом месте-то и не была... Вот такие теперь наши хоромы: две комнаты и кухня.
Надёжка тоже внимательно посмотрела на Нюру, про себя отметила, что она почти не изменилась за все эти годы: сухая, как прежде, прежний приплюснутый нос, а на голове, как всегда, миткалевый платок в мелкий горошек. Только глаза показались совсем уж белёсыми, окончательно выцветшими, словно льняное полотно на солнце. И ещё показалось, что дышать она стала как-то по-иному, будто только что бежала в гору, а теперь на минутку остановилась передохнуть и никак не отдышится.
Раздевшись, она заглянула в одну комнату, другую – везде чистенько, прибрано, словно невестка давно ждала гостей. Мебель простенькая, но украшенная кружевными салфетками и подзорами, казалась нарядной и уютной. В кухне взгляд задержался, и она сразу не поняла на чём именно, а когда присела на диван, то, дожидаясь хозяйского угощения, вдруг поспешно поднялась, заглянула в кухню и впилась глазами в потемневший от времени шкафчик для посуды, висевший на стене. Этот простой, но крепкий дубовый шкафчик до войны смастерил брат Митя, и Надёжке почему-то не верилось, что он смог сохраниться с той поры, когда ничего теперь не напоминает о ней. И тем приятнее было смотреть на эту память. Надёжка даже не удержалась, легонько потрогала шкафчик, словно поласкала, представив, что к нему когда-то прикасались и руки матери, спросила:
– От Мити остался?
– Его работа... Покоя мне не дает. Как-то хотела перенести в сарай, да ребята не разрешили. «Пусть, – говорят, – на своём месте находится – нам смотреть приятно!» Им-то, может, и приятно, да мне лишнее напоминание... Как вспомню, чего пришлось без Мити натерпеться в войну, – то хоть садись и вой по-волчьи. Это мы сейчас барынями живём: одеты, обуты, от сытости чего повкуснее выбираем... Да, изменилось время.
Нюра говорила сперва медленно, с расстановками, а потом разгорячилась, сравнивая прежнюю жизнь с теперешней, стала говорить чаще, отрывистее, а потом и вовсе замолкла, ушла в кухню, где на плите гудел закипавший чайник, а вернулась с сигареткой в зубах... Надёжка чуть не поперхнулась от неожиданности:
– Решила от мужиков не отставать?! – удивлённо, чуть насмешливо спросила она.
– По необходимости это, не обращай внимания – врач прописал от астмы. Специальные сигаретки, лечебные. Покуришь такую, и вроде полегче становится.
Покурив, Нюра и правда задышала спокойнее, опять начала хлопотать: принесла из кладовки ветчины, из подпола достала банку грибов, солёных помидоров, картошку разогрела. Предложила и супу, но Надёжка отказалась; хотя и была с дороги, но есть особенно не хотелось – надо бы с чая начинать, но командовать не могла. Перед тем как сесть за стол, достала из сумки гостинцы; конфеты Нюра сразу выложила в вазу, а кофту долго вертела в руках, по-всякому прикладывая к себе, даже, как молодая, перед зеркалом повертелась и по-настоящему заплакала:
– Уж думала, все забыли меня?! – и глубоко, прерывисто вздохнула, как обиженный ребёнок, которого неожиданно приласкали.
Её удивление стало для Надёжки откровением. Почему-то казалось, что невестка, прежде чем так раскрыться, долго будет манерничать, капризно поджимать губы, как она прежде любила делать, но оказалась намного проще, и поэтому Надёжка даже укорила себя: «Чаще надо встречаться-то... А то нам кажется, что мы такие же, как прежде, а ведь совсем другими стали!» Действительно, прежде сёстры не баловали единственную невестку вниманием, особенно с тех колючих военных лет, когда она «выживала» Любу, почему-то всегда относились к ней с прохладцей. Но теперь не время считаться, и Надёжка ответила ласково и желанно, как родной сестре:
– Мы и не забывали никогда. Ребята как соберутся, то первый у всех вопрос: «Как тётя Нюра поживает?!» В тот же день на велосипед и – к тебе.
– Навещали, ничего не скажу.
– И твои ребята частенько приезжали в Князево. Как они поживают?
– Вроде бы, пишут, подходяще... Виктор в Киржаче, Лёша в Павловском Посаде. Работает на фабрике. Платки набивает.
Нюра поднялась из-за стола, ушла в комнату, а вернулась с цветастым расписным платком: красные, синие, жёлтые крупные цветы по зелёному полю...
– Ой, красота-то какая?! – чуть ли не подскочила Надёжка на стуле. – Покажи! – И накинула платок на плечи, прошлась, как недавно Нюра, перед зеркалом, и прищёлкнула языком:
– Хорош, ничего не скажешь!
– Тогда и забирай, если понравился.
– А сама с чем останешься?
– У меня ещё есть, а если надо будет – Лёша пришлёт. Он ведь какой у меня желанный-то: чего не попроси – всё исполнит!
Надёжка хотела снять платок, но Нюра остановила:
– Не снимай пока. Со стороны полюбуюсь.
От простых, но тёплых и душевных слов Надёжка не заметила, как исчезла начальная скованность, обстановка показалась привычной, даже уютной – такой, что хотелось находиться среди неё долго-долго. Показалось, что она и не в гостях вовсе, а давно живёт здесь, каждый день разговаривает с Нюрой, пьёт с нею чай.
Лишь когда вернулась с работы невесткина дочь Аня – высокая, стройная, белокурая, удивительно похожая на отца – они понемногу успокоились, особенно когда она, усевшись за стол, по-простому укорила:
– Тёть Надь, где-то, наверное, собака сдохла, если к нам в гости прийти решилась?!
– Насчёт собачки, девка, не знаю, а вот то, что соскучилась – это уж точно... Стареем мы, Ань, стареем... Хочется перед смертью все одонья подмести, чтобы чисто на душе было, ничего не тянуло. А то ведь иной человек соберётся помирать, но не тут-то было! И не поймёт бедолага, отчего так. А коли не понимает, тогда сверху ему голос: «Пострадай, вспомни свои грехи, а как вспомнишь да покаешься, то тогда с тобой другой разговор будет!»
– Никак, помирать собралась?
– Слава Богу, такой задумки нет пока, а готовиться надо. А то ведь прижмёт лихоманка, захватит врасплох, и сделать ничего не успеешь, и духа не хватит – так и отойдёшь с чёрной душой, а туда хочется на крылышках влететь да на цветах райских понежиться, сладкого сока напиться.
– Так бы каждый хотел, – вздохнула Аня и отложила ложку, о чём-то задумалась.
– Тебе-то рано об этом заботиться, – перехватив взгляд племянницы, сказала Надёжка. – Да и вообще, девки, мы что-то не о том заговорили... Давайте лучше спляшем! Ты, Ань, – в пляс, а я – в перепляс, как у нас в Мотовке говорил Паша-Шиши!
Заразившись тётушкиным настроением, Аня выскочила из-за стола и потянула Надёжку:
– Выходи, тёть Надь!
– Раз сама затеяла – деваться некуда... – Надёжка тоже поднялась, несколько раз притопнула и рассмеялась: – Чего же это я раньше-то не приходила?! У вас тут, наверное, всегда такое веселье?!
– Да, считай, каждый день чечётку бьём – все каблуки стоптали! – улыбнулась повеселевшая невестка, но улыбнулась натянуто, почти усмехнулась, и Надёжка поняла, что с пляской они переборщили.
А когда вернулись на места, то вроде и говорить стало не о чем, хотя ещё часа полтора сидели за столом и мололи обо всём подряд, и почему-то более всего о прежней городищенской жизни, а Нюра так и вовсе добралась в воспоминаниях до начала тридцатых годов, когда всей семьей, спасаясь от коллективизации, перебрались в Городище, бросив в Мотовке дом.
Уходила Надёжка из Скородни, когда солнце заметно скатилось к горизонту. Мартовский день хоть и большой, а всё равно не хочется спотыкаться впотьмах. За день заметно потеплело, закатное солнце продолжало греть, в воздухе почти по-весеннему пахло тополиными почками, а асфальт вдоль улицы местами чернел лужами.
К дому она подошла в ранних неспешных сумерках, когда снег только-только начинает синеть, а темнота сгущаться в тенистых местах. Перед домом, всё-таки устав, присела на лавочке, решив посидеть минут пять. Пока сидела, назойливая мысль привязалась и не выходила из головы, а она не могла понять: какая именно? Лишь покосившись на окна, поняла, что именно беспокоит: в доме не горел свет, хотя всегда в это время Фадей жёг его почём зря. А ведь сегодня и Нина дома должна быть! Не успев по-настоящему заразиться тревогой, Надёжка толкнула незапертую дверь, из веранды зашла в кухню, где на столе увидела пустые бутылки, беспорядок, и показалось, будто кто-то храпит в комнате... Ещё одну дверь растворила, а диван пустой, лишь из спальни действительно раздавался негромкий храп.
Потом она не раз и не два ругала себя, что зачем-то заглянула в спальню! Ведь – не загляни – и жилось бы спокойнее, не надо было потом калечить душу, изводить её нестерпимой болью, от которой не могла никуда деться. И ладно, если она оказалась бы обычной болью, которая поболит-поболит и перестанет, – нет, боль появилась совершенно иная, никакими лекарствами не могла успокоиться, лишь одно лекарство со временем начало помогать – само время. Но сколько же надо было дней, недель и месяцев, даже лет болеть и страдать, чтобы мало-помалу эта боль притупилась. Не счесть!
Она сперва ничего не поняла, когда увидела Фадея в обнимку с какой-то бабой... Надёжка зачем-то приподняла край одеяла, чтобы убедиться, что он действительно лежит не один, словно не верила своим глазам, и отшатнулась, увидев, что они полуголые... И от обоих винищем двошит, как из бочки. Захотелось тотчас взять топор, порубить их на куски, но, выскочив из спальни и сделав шаг-другой, она, обессиленная, пристыженная, словно сама оказалась застигнутой за чем-то бесконечно постыдным, повалилась на пол... Пока сидела в сумеречной избе, пыталась даже ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон, что это не привиделось, что этого просто не может быть! Чтобы вот так, нагло!
Долго сидела, не зная, что делать, силясь придумать что-нибудь такое, что могло хоть как-то отодвинуть неизбежный момент, когда она узнает змеюку, заползшую в её постель?! Никак, Манюня старое вспомнила?! И вдруг Надёжке захотелось посмотреть ей в глаза, вцепиться в волосы и бить, бить, бить – насколько хватит сил. Когда же кровать заскрипела, и Фадей что-то сказал сонным голосом, то Надёжка, как на пружине, подскочила, ворвалась в спальню и включила свет... И опять она пожалела, хотя даже и пожалеть не успела, когда увидела зажмурившегося Фадея и рядом с ним бабью лохматую голову, нырнувшую под одеяло... Надёжка – откуда сила взялась! – сорвала одеяло с Фадея, развернула сжавшуюся в клубок бабёнку в мятой комбинации и отшатнулась, узнав в бабёнке собственную дочь...
– Ты, ты... Ты что здесь делаешь?! – охнула Надёжка и зажала себе рот, испугавшись собственных слов.
На этот раз она действительно так и не смогла прийти в себя от увиденного, хотя пока до конца не понимала – не могла поверить своим глазам! – что же всё-таки произошло?! Чувствуя, как слёзы заливают лицо, она выскочила на улицу, упала на скамейку, зарычала по-звериному, глуша внутри себя нестерпимый крик, словно он мог разлететься по всей земле. «Зачем, зачем, зачем ты это сделала? Зачем? – спрашивала она внутренним голосом у дочери, словно она стояла перед ней. – Ты хоть понимаешь, что натворила-то? Понимаешь? Ведь ты – дочь, дочка, Нинушка! Неужели забыла, как я растила тебя, как стирала-штопала, сопли твои вытирала, как ночей не спала?.. Неужели ещё не всех мужиков прошла?! Нет, не думай, мне Фадея-то и не жалко совсем – чего жалеть поганца?! – моё сердце за тебя кровью обливается. Ведь я теперь никогда – слышишь? – никогда не смогу посмотреть в твои глаза, мне всегда будет стыдно за себя, что я воспитала тебя такую! Неужели не понимаешь ничего этого?! Ведь ты сегодня похоронила сама себя, перестала для меня существовать. Ох, как больно, оказывается, терять детей своих, ох, как больно!»
Она задыхалась от обиды, от внутренней дрожи судорогой скрючивало руки-ноги. Она не помнила, как поднялась с заснеженной лавки и побрела вдоль порядка к Густе, чтобы всё рассказать ей, поделиться горем. Надёжке не хотелось жалости, она лишь надеялась, что Густя поймёт, каково ей сейчас, примет на себя хоть частичку её горя, подскажет как дальше быть, что делать... Лишь у самого Густиного крыльца, словно бы очнувшись, поняла, что делает что-то не так, неправильно, как не должна делать мать, если ещё считает свою дочь дочерью. Она поняла, что как бы ей теперь тяжело ни было, надо держать язык за зубами, крепиться насколько хватит сил, чтобы, не дай бог, не пошёл слух по селу, ведь тогда останется только удавиться... Отшатнувшись от чужого крыльца, она пошла дальше, за мостом зачем-то свернула на Отруба, не заметила, как проскочила их, большаком спустилась в Шамятинку, за лощиной поднялась в гору и большаком шла и шла, всё дальше от дома, от дочери, словно она могла догнать и заглянуть в глаза. Хватилась лишь перед самым Мостком, остановилась, постояла, побрела назад, вспоминая, сколько прошло времени, и не зная, надо ли возвращаться домой или нет, или, может, заночевать в стогу, заснуть и незаметно замёрзнуть... Она была готова на что угодно, лишь бы не оказаться рядом с дочерью, чтобы ненароком не встретиться с ней взглядом, чего она сейчас боялась более всего. Медленно, очень медленно она всё-таки возвращалась в Князево, не хотела, но шла.
Как ни задерживала себя, как ни старалась, но вскоре опять оказалась на Отрубах, постепенно засыпающих. У дома Воронова она свернула в проулок, по накатанной тракторами колее вышла на бугор, где когда-то стояла школа, и откуда её дом хорошо просматривался, и, не заметив в окнах света, неожиданно усмехнулась: «Опять, что ли, залегли?!» Хотя вслед за усмешкой пришла новая тревога: «А что, если это действительно так?! Тогда остается обложить веранду соломой, облить керосином и красного петуха пустить! Жалко только, что дом кирпичный – не вот-то разгорится!» Как ни настраивала себя Надёжка на какое-нибудь беспощадное действие, но, когда оказалась у своего крыльца, всё-таки решила возвратиться без шума, но с твёрдым намерением. А там будь что будет! В конце концов, она хозяйка или нет? И почему, если хозяйка, должна на улице замерзать, а какая-то б… нежиться в её постели?!
Дверь оказалась запертой изнутри. Она постучала в окно, долго никто не отзывался, потом, не зажигая света, кто-то вышел, громыхнул задвижкой... Надёжка увидела силуэт Никушина, сразу же ушедшего в дом, закрыла за собой дверь веранды, ощупкой вошла в кухню. Немного постояла в темноте, слыша, как Фадей устраивается на печке, и щёлкнула включателем. Пока снимала одежду, валенки, смотрела по сторонам, ища глазами дочь... Не нашла. Прошла в комнату, заглянула в спальню – никого, и кровать заправлена, словно на ней и не было никого ещё совсем недавно, а то, что видела, – всё приснилось. Она даже в шкаф заглянула и, не найдя дочери, вышла в кухню, спросила у Фадея внешне спокойным голосом:
– Где она?
– Уехала... – ответил он так, словно и не произошло ничего особенного, но эти слова оказались у обоих первыми и последними в этот вечер. И не только в этот.
Нина же собралась за несколько минут, едва проснувшись и увидев себя в постели вместе с Никушиным и стоявшую рядом мать... Нина не помнила, как оказалась рядом с отчимом, как это произошло... У неё и в голове ничего подобного никогда не было! Встретившись утром с матерью, она быстро добралась до дому, немного погрелась на печке с дороги, а потом к Никушину пришёл Барков, да с бутылкой. Оставшись за хозяйку, она собрала мужикам на стол, да и сама присела, даже рюмку выпила, а когда они разговорились – и вторую. Потом к ним заглянул Архипов и, не заходя в дом, сходил в магазин, ещё принёс водки. А вот сколько – Нина не знала, но запомнилось, что мужики несколько раз откусывали с бутылок «флажки» жестяных головок... А после надоело слушать пьяные разговоры. Ушла, прилегла в спальне и уснула... А проснулась – мать рядом стоит, во все глаза смотрит! А от её взгляда, выражения лица Нине захотелось раствориться, исчезнуть навсегда... Надо было хоть что-то попытаться объяснить, сказать хоть что-нибудь, но язык словно отнялся. Да и мать куда-то пропала. Заливаясь слезами, Нина оделась, подхватила сумку, потому что не могла более здесь находиться. Хотела тихо уйти, но не получилось. Фадей окликнул у самого порога и прошипел так, словно это она затащила его в постель:
– Чтобы ноги в моём доме больше не было, гадость!
Она ничего не ответила на его неожиданную злобу, показавшуюся необыкновенно обидной, незаслуженной, выскочила на улицу и, не зная в какую сторону ушла мать, пошла к ферме, чтобы оттуда выбраться на большак. Для неё сейчас страшнее всего была не ругань Фадея, а возможная встреча с матерью; случись это – она не знала бы, что делать. Пока шла большаком, раз за разом вспоминала, что произошло, как она оказалась рядом с Никушиным, ведь до того момента, когда сидела с мужиками за столом, никакого и намёка ни на что не было. Выпивали, закусывали, рассказывали анекдоты. Мужики ещё много о чём болтали, глуша рюмку за рюмкой, всякий раз не забывая подливать и Нине, и она особенно и не отказывалась, тоже о чём-то говорила с ними, а потом, когда Фадей взял гармошку и, вспомнив молодость, сыграл елецкого, даже пыталась сплясать... На этом её воспоминания заканчивались.
Лишь перед самым Пронском, проветрившись на морозном воздухе, она начала припоминать, что будто бы о чём-то говорила с Фадеем, даже шутливо целовалась с ним, когда мужики ушли, а вот что дальше было – не помнила, хоть убей. Но когда вспомнила, в каком виде поднялась с постели, то надо быть очень наивной, чтобы ничего не понять. И она поставила себя на место матери, мамы, представила каково ей сейчас... Вдруг подумала и о старших братьях, всех сложила вместе, и получалось, что все они, в том числе и она, не люди, а... Она подыскивала подходящее слово, но не находила его, потому что все они казались избитыми, привычными, а хотелось обложить себя такой закорюкой, чтобы самой сделалось тяжко. Теперь она не знала, как жить дальше: ни сейчас, ни через день, ни через месяц? Как повиниться перед матерью, как добиться её снисхождения, да и возможно ли это теперь?! Ведь будь она на её месте, то никогда не простила бы такое своей дочери!
Только дойдя до автостанции, Нина вспомнила, что сейчас уж почти ночь, автобусы давно не ходят, и надо было где-то переждать до утра. Решила отсидеться в каком-нибудь подъезде, но позже вспомнила, что в Пронске есть гостиница, которая когда-то называлась Домом колхозника. И, на удивление, место нашлось, видимо, не жалует Пронск приезжий люд. А когда получила у сонной администраторши ключ от номера, то даже, к своей радости, оказалась одна, потому что не хотелось ни с кем говорить, а хотелось тотчас лечь и уснуть. И она было задремала, но чуть-чуть сомкнув веки, очнулась и долго лежала в почти абсолютной тишине, изредка нарушаемой проезжавшими под окнами машинами. Дважды среди ночи спускалась на первый этаж, наливала из титана кипятка, дожидалась, когда он чуть-чуть остынет, и жадно выпивала, чувствуя не проходящую похмельную жажду.
Утром она отправилась на первый автобус до Рязани, отходивший в половине шестого. Пока шла до автостанции почти безлюдной центральной улицей, её вдруг одолели сомнения, подумалось, что зря уезжает, ничего не предприняв, не попытавшись переговорить с матерью. В какой-то момент даже решила сейчас же отправиться в Князево, упасть перед ней на колени и просить прощения... Ведь простит, не может не простить! Обязательно дрогнет её сердце! До последнего момента Нина колебалась, а когда уж купила билет, то вдруг решила вернуть его, но у низкого окошка остановилась, а потом, пересилив себя, вышла на улицу, уселась в подошедший автобус. Когда же он тронулся, то не смогла сдержать слёз, смотрела сквозь слегка заиндевелые стёкла на пронские улицы, словно запоминала их; ей почему-то показалось, что уезжает она надолго-надолго. Наверное, навсегда.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь