Начало 2-й книги читайте здесь.
Предыдущую главу 11 читайте здесь.
Солнце над Сморгонью светило ярко, и было тихо.
Сашка открыл глаза.
Он очнулся на спине, под правой рукой что-то мешало, он глянул, его рука согнутым локтем покоилась на чьей-то голове, судя по серой форме, уб@итого немца. Сашка убрал руку и стал приподниматься. Он лежал поперёк траншеи, а рядом было много мё@ртвых: ничком, на боку с вывернутыми руками и ногами, на спине, у всех уб@итых немцев были открытые глаза, и все смотрели, не мигая и, как Сашке показалось, в одну точку, каждый в свою. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и всё вспомнил.
«Ранили, с@уки!»
Он ещё приподнялся, опёрся спиной о высокую стенку и поднял глаза — солнце слепило.
Последние две недели июня лили холодные дожди, похожие на осенние, — и всё казалось неправдой. Сейчас пекло солнце, и это была правда.
Сашка упёрся руками и ещё подтянулся, руки скользили по влажному песку, на дне широкой и глубокой траншеи стояли жёлтые мутные лужи, правая нога болела.
Немец лежал лицом в луже, ранцем вверх.
Сашка стал мысленно ощупывать себя, на нём ничего не было, перед тем как ринуться в атаку, он снял с себя сидор и скатку, оставил только патронные подсумки и винтовку, ещё у него был бебу́т, который он недавно выменял, а точнее, выпросил у Четвертакова. Но сейчас бебута не было. Ещё была фляжка, ну, конечно, вот она, давит в бок. Были наручные часы. Он посмотрел — под разбитое стекло набился песок, наполовину закрывший циферблат.
Он, когда засвиристели свистки взводных, как только замолк артиллерийский огонь, выскочил и со всеми побежал к пробитому в проволочном ограждении проходу. Теперь на дне немецкой траншеи он вспомнил, что, когда запрыгнул на бруствер, ноги стали скользить по песчаному бугру, и он, как на салазках съехал вниз. Видимо, в этот момент пуля и попала ему в правую ногу выше колена.
Он поднял глаза — на уровне траншеи и выше было тихо, и даже пели птицы. Когда начинала реветь и ухать артиллерия, всё равно, что немецкая, что своя, птицы замолкали, а когда перестрелка заканчивалась, они снова пели.
Сашка попробовал согнуть раненую ногу, получилось. В траншею он съехал и поэтому оказался, когда потерял сознание, на спине, а не на животе, это его спасло, это он сейчас понял. Если бы пуля ударила в другой какой-нибудь момент, он упал бы лицом в грязь и наверняка бы захлебнулся, как за@хлебнулся лежащий рядом немец. Сашка посмотрел на него. Нет, немец, скорее всего, был у@бит, ещё когда только падал — из его спины слева торчало ре@бро с вырванным куском серого сукна на сахарном обломке к@ости. П@уля прошила сердце, немец у@мер, когда падал, а дальше пуля вы@рвала р@ебро.
Эта траншея была на нейтральной земле, и, когда поднялись русские, чуть позже из своих траншей поднялись и немцы, и они бежали навстречу друг другу и встретились, перепрыгивая через эту траншею.
Пуля вонзилась в ногу выше колена, и странно вышла, не сзади, а сбоку. Значит, она ударила в к@ость и срикошетила. Если бы прошла насквозь, он этой р@аны не почувствовал бы, по крайней мере сразу, и бежал бы или прыгал дальше, но она ударила в к@ость, поэтому от боли он потерял сознание. Несколько уроков медицины, полевой хирургии, как её называл доктор Курашвили, он же и дал, поэтому Сашка был сведущий.
Но, главное, что пуля вышла, небольшие расплывы кр@ови на штанах были в двух местах, впереди, где вошла, и сбоку, где вышла.
Он ухватил за плечи немца и подтащил ближе. Странно, но немец был в полной амуниции, рядом лежал его пикльхельм
в новом, незастиранном суконном чехле, воротник куртки был свежий, тоже незастиранный, и ранец новый, он-то и был нужен. Сашка стал расстёгивать ремни. Новые застёжки блестели нигде не поцарапанные, без намёка на ржавчину, он открыл, запустил в ранец руку и стал щупать, надо было в первую очередь нащупать индивидуальный пакет, а может быть, ещё что-то полезное, не вытаскивая всего наружу, потому что вытащенное свалилось бы в жидкую грязь на дне траншеи, дождей вылилось так много, что песок не успевал впитать.
Хотя траншея была уже и не траншея в полном смысле этого слова.
Говорили, что её отрыли русские по северной окраине Сморгони ещё весной, тогда это была передовая, когда в марте попытались наступать и отбили у немца пару сотен шагов. Но залегли там, где их накрыли тяжёлые пулемёты, и стали окапываться. Правильно окопаться не успели, были выбиты контратакой. Заняли немцы, и стали копать тоже, и выкопали больше и шире, и перекинули бруствер на южную русскую сторону. Через несколько суток русские ночью в плотном тумане, в самый час совы, около четырёх утра, подползли и стащили их винтовки и атаковали, но, как ни странно, тут же ночью были обстреляны немецкими бомбомётами и их и своих, и тогда все разбежались, одни на север, другие на юг. После, несколько месяцев, по обе стороны все сидели и только перекидывались минами и гранатами и насаждали проволочные заграждения. Это можно было бы считать игрой, если бы между этой траншеей и передовой русских с юга на север не протекала мелкая, но очень неудобная речка, делившая еврейское местечко Сморгонь на запад и восток. Речка называлась О́ксна, и, видать, проживавшие здесь до войны евреи так её любили, что такому плюгавому ручейку дали имя. Русские назвали бы её Перепл@юйка, а может, и называть бы не стали, канава и канава. У городского кладбища Оксна изгибалась и текла на северо-восток, соединялась с такой же плю@гавой Гервя́ткой, образовывала болото и из болота впадала в широкую Ви́лию, на ближних берегах которой местные евреи так долго и в таком количестве выделывали шкуры на почти десятке заводишек, что гнилая вонь кожевенного производства не выветрилась за почти что год, когда сюда пришли немцы и война.
Так говорили.
Те, кто так говорил, сами доподлинно этого знать не могли, потому что русские пришли после 2 сентября прошлого года, после германского прорыва под Свенцянами, и появившиеся немецкие кавалеристы генерала фон Гарнье велели населявшим Сморгонь евреям убираться.
Сейчас ни от Сморгони, ни от полутора десятков кожевенных заводов не осталось и следа. Только по мусору, валявшемуся между русской и немецкой передовыми линиями, можно было определить, что две стороны сошлись в центре этого городишки, этого местечка. Артиллерия разбила всё в щебень и разгладила, как будто по городку провели ладонью, заравнивая бывшие дома, а сейчас уже только битый кирпич и обгорелые брёвна и доски. Впрочем, брёвен и досок тоже почти не осталось, всё ушло на обустройство блиндажей, траншей и окопов. Поэтому эта траншея была хотя и широкая, и глубокая, но разбитая и с обваленными стенками.
Сколько раз на ней сходились, столько раз её накрывала или их, или своя окопная артиллерия и превратила в череду воронок. Лишь в некоторых местах сохранились более или менее ровные стенки, тут Сашка и оказался.
Как хорошо, что немец упал мо@рдой вниз, в его ранце всё было сухое и целое и так всего было много. Когда Сашка вытащил один за другим три индивидуальных пакета, он даже подумал, что немец совсем новенький, что ли, только что на фронте?
Было непонятно.
Пальцы скользнули по гладкому — Сашка понял, что он нащупал бутылку. Солдаты германской армии получали винный запас, шнапс, и держали его во фляжках. Сашка вытащил бутылку с залитым сургучом горлышком.
Он удивился.
Хозяйство друг друга солдаты обеих армий хорошо знали. Это были посылки мёртвых живым. Сашка знал, что где лежит и сколько чего должно быть. Всё зависело только от того, когда солдат обновил содержимое: германский — ранца, русский — сидора. Немцы выуживали из русских заплечных мешков сало и настоящие крупы, ещё хороши были русские консервы, они были тоже настоящие, табачок — ничего, никогда не было сигар, совершенно никчёмным был чай, это свинское пойло могли пить только русские, причём вёдрами. Сделанные из патронных гильз зажигалки были почти одинаковые, может, немецкие чуть более мастеровитые. Русские выбрасывали немецкую ж@ратву сразу, если было хоть немного своей, оставляли галеты, бекон, шнапс и всё, что было из железа, то есть металла: зажигалки, ножи, застёжки от ремней, фляги, котелки — металл у германца был добрый. Часы, — и для тех, и для других, — это обязательно!
Ихний кофей был дрянь, и это сви@нское пойло могли пить только Гансы и Фрицы.
Сашка рассматривал бутылку.
Кровь на ноге запеклась, не текла, но Сашка знал, что стоит ногой пошевелить — и кровь снова может потечь, поэтому он сейчас выбирал всё необходимое, чтобы обработать рану и перевязать. Надо всё сделать быстро, кто знает, сколько тут ещё торчать.
На бутылке он разобрал между другими словами «Ron», то есть «ром», понял он. Это было здорово. Не потому, что хотелось выпить, на самом деле выпить не хотелось, кружилась голова, и подташнивало, но ромом можно было обработать рану.
Он поднял и посмотрел на свет тёмную, почти чёрную бутылку — полная.
«Подходяще, — подумал Сашка и стал приноравливаться, как её открыть, горлышко облито сургучом, а внутри, он это знал по опыту, наверняка очень плотно загнанная пробка, похожие бутылки были в кабаке, где он служил, у буфетчика. — Однако странно всё это… — удивлялся он, — в атаку со стеклянной бутылкой…» Он разглядывал бутылку, и вдруг ему пришла одна догадка, и он стал разглядывать немца. Догадка оказалась верной — каблуки на сапогах у немца были не стоптанные, новые, с острыми рёбрами.
«Надо бы снять, если впору окажутся, пока не окостенел».
Ещё русским нравились германские сапоги с крепкими подкованными каблуками и подошвами. Если попадались новые, то их хватало почти на полгода. У наших были хорошие голенища, а у германца подошва. «Вот бы вместе шили! — шутили одни, да, наверное, и другие. — Русско-германскому сапогу сносу бы не было!» Правда, с каждым годом войны сапоги и тех, и других становились хуже.
«Прямо с эшелона, что ли?» — пришла в голову следующая догадка, и он стал всматриваться в других немцев, их рядом валялось персон пять, и на всех было всё новое.
«Точно, прямо с эшелона!» — понял он и ещё понял, что как бы то ни было, а размер он сможет подобрать из пяти-то пар: што твой магазин, только «прикащика» не хватает!
«И чё, так не справимся?»
Он увидел, что у его немца из-за голенища чтото торчит: «Нож, засапожный, вот здоровско, щас я им бутылкуто и открою». Он повернул немца боком, и в это время с германской стороны тукнуло, и с холодным пугающим свистом стала налетать мина.
«Ничё! Раз свистит, значит, не моя…» — успокаивая себя, подумал он, но опятьтаки по высоте звука определил, что не моя-то не моя, а вот в землю воткнётся близко. Он натащил немца, как одеяло, на себя, и в этот момент мина упала внутри траншеи шагах в семи. Он вовремя закрылся уб@итым, потому что почувствовал, как тело того дёрнулось, земля дрогнула от близкого разрыва, полетела жидкая грязь, вздрогнул и немец.
«Попали, што ли? Во дают! — ухмыльнулся он, но стало страшно. — А если б я им не прикрылся… А, немец? Как тебя, Фриц или Ганс? Спаситель ты мой!» Немец, ясное дело, промолчал, и Сашка закрыл ему глаза. Отёр с руки песок о серые немецкие штаны и услышал ещё несколько: тук — тук — тук. Прилетели ещё мины, ударились внутри траншеи, и уже не только справа, но и слева, забросали всё мокрым песком, грязью и глиной с бруствера.
«Если ща наши не ответят, — подумал Сашка, — значит, герман пойдёт в атаку, тогда мне или крышка, или плен…»
Через секунду послышалось ворчание с юго-востока, выстрелили очередью русские трёхдюймовки, и через несколько секунд на германской стороне взорвалось.
«Ударили! Значит, немчура пока што посидит!»
— Ночью будем менять… Первый батальон и третий на отдых, пятый и шестой на позицию. Потери? — спросил Вяземский и посмотрел на Щербакова.
— Аркадий Иванович, разрешите сейчас на позицию, пока светло, а когда вернусь, я уже буду всё знать и рапортички составлю мигом… и схему обновлю. Разрешите?
Вяземский смотрел на полкового адъютанта. Сколько раз он буквально за ремень, за хлястик шинели, за взмокшую от жаркого лета гимнастёрку, можно сказать за адъютантский аксельбант удерживал Щербакова от «хо́жения на супостата», а тот всё рвался, как камень из пращи.
— Слово даю, Аркадий Иванович, только туда и обратно…
«А тогда зачем, если только туда и обратно? — усмехнулся про себя командир полка. — Глянуть, что ли… одним глазком?»
— Хорошо, туда и обратно, — разрешил Вяземский. — И прихватите с собой Василия Карловича, и тут командующий батареей из тяжелого артдивизиона со своими разведчиками и связистами, прошу знакомиться…
Из темноты блиндажа вышел на свет юный подпоручик с Георгием IV степени.
— …Просит помочь ему определиться с наблюдательным постом, скажите фон Мекку, пусть покажет, я ему сейчас напишу кое-какие мои соображения, — сказал Вяземский, опустил глаза к бумаге, но всё же коротко глянул на адъютанта, тот после того, как кивнул гостю, повесил нос.
«То-то, — ухмыльнулся Аркадий Иванович про Щербакова. — Кого хотел обмануть?»
В Щербакове не было ничего такого, что мешало бы пустить его в дело. Но порядок есть порядок, будет случай, получи эскадрон и «руби их в песи, круши в хузары». Однако на сегодняшний день ни один из офицеров пополнения на его роль не годился — так Щербаков соответствовал задачам полкового адъютанта — исполнителен, аккуратен, точен, вежлив, воспитан, отлично рисует схемы и пишет документы печатными буквами. Крепок, ростом невысок, здоров, вьющийся блондин «три волны», с начала кампании ни одной простуды, прекрасный стрелок и прекрасно со всеми на равных, и все к нему, как к равному.
«Пусть при штабе побудет!» — уже успокоено подумал Вяземский и стал рассматривать схему, начерченную, кстати, блестяще, чем тот постоянно и занимался, Щербаковым. Перед участком, где находились четыре эскадрона 22го драгунского Воскресенского полка, равно как перед соседями справа и слева, практически по всей линии фронта, между нашими и немецкими передовыми траншеями, только с нашей стороны, протекала Оксна. Это было хорошо, если обороняться — немцам надо было, прежде чем достичь наших позиций, перебраться через эту переп@люйку. Переп@люйка переп@люйкой, но сколько уже солдат, вроде как играючись, положил там противник. Всего-то три-четыре шага шириной, твёрдое песчаное дно, но вот же, одним махом не перепрыгнешь. Русские её очень любили, если, опять-таки, обороняться. А вот наступать, тогда уже им приходилось преодолевать и задерживаться на рубеже, пока не перейдут. Было время, когда Оксна почти пересохла, но последние дожди её снова наполнили и сделали настоящей преградой. Следующей преградой была старая траншея, которую до сего дня не взяли ни немцы, ни наши.
Вяземский смотрел на схему — сосед справа - 253-й Перекопский, и сосед слева — 254-й Николаевский полки 64-й дивизии генерала Александра Ефимовича Жданко,́ и противник. Противник окопался в трёхстах шагах от заброшенной, а, точнее, никем не взятой траншеи — таким образом, до противника было приблизительно от шестисот до тысячи шагов: и так по всей линии фронта, через весь городок Сморгонь по его западной и северной окраинам. На правом фланге фронт упирался в Ви́лию, на левом шёл вдоль шоссе на деревню Кре́во.
Щербаков покинул командирский блиндаж вместе с артиллерийским подпоручиком. Подпоручика ждали три его связиста и три разведчика, на всех висели катушки с проводами и коробки с панорамами, дальномерами и телефонными аппаратами.
Солдаты внутри хода сообщения, покряхтывая, поднялись с завалинки, плюнули на цигарки, погасили и затоптали каблуками в песок. Эскадронный блиндаж фон Мекка был вторым от Сморгони, и Щербаков возглавил команду.
Дорога через Залесье в Сморгонь на передовую разрезала лес прямой чертой с юговостока на северозапад, справа лес примыкал к Ви́лии, слева был просто бесконечным белорусским лесом, от Сотворения мира росшим на серо-желтом доисторическом морском песке и болотах. До войны просто просёлок, сейчас это был канал-тоннель, выкопанный на глубину до полутора саженей и шириной в две пароконные навстречу друг другу артиллерийские запряжки. Сверху тоннель, дорога из тыла русских войск на передовую в бывший еврейский городок Сморгонь, был замаскирован накатом из брёвен и набросанным поверху лапником, поэтому курить при перемещении было слишком опасно — демаскировало, — и не рисковали.
Щербаков правил еврейской таратайкой, рядом водил по сторонам удивлёнными глазами подпоручик. Щербаков всё, что было кругом, видел уже с апреля месяца и напевал себе под нос, тайно поглядывая на Георгия на гимнастёрке подпоручика:
— Не стоят, а храпят кони вороные, не ржавеют, а горят сабельки кривые…
— Что поёте, поручик?
Артиллерийский подпоручик был нахал, как ни есть только вчера побрившийся первый раз в жизни и то вафельным полотенцем, это было видно, и ещё было слышно, потому что Щербаков напевал известнейший во всей русской императорской армии гимн гвардии Александрийских чёрных гусар.
— А вы что кончили, подпоручик? — не ответив на глупый вопрос, миролюбиво спросил Щербаков и снова стрельнул глазами на Георгиевский крест.
— Математический факультет Казанского университета…
— Математик, значит…
— Точно так, Николай Николаевич…
— Оно и видно, Макар Макарыч, это гимн…
— А вспомнил, Николай Николаич, чёрных гусар…
— Именно, именно…
— А что это за тоннель такой?
— Это?.. — Щербаков оглядел высокие стены. — Это, Макар Макарыч, можно сказать, дорога жизни…
Дорогу жизни оборонявшие Сморгонь русские войска прокопали в течение почти что года от тыловой базы и до самой передовой. Навстречу Щербакову и подпоручику спереди и следом сзади двумя непрерывными потоками, хотя и с приличными интервалами двигались пароконные телеги с солдатами, санитарные двуколки, еврейские таратайки, офицерские брички, артиллерийские парки и горячие полевые кухни. Ехали молча, ничего не дымило, и никто не курил.
— А откуда здесь весь этот транспорт?
— Местный, можно сказать…
— А эта таратайка?
— И эта… свезли, откуда смогли.
Эту таратайку нашли драгуны на берегу Вилии рядом с огромной воронкой от шального германского «чемодана». Один из просёлков упирался в речной заливчик с обширной поляной, окружённой подлеском. Таратайку опрокинуло набок, целую, только дно было проломлено взрывом и осколками, а чуть дальше лежали почерневшие тр@упы, по одежде: мужчины и женщины. Драгуны поставили таратайку на колёса и отдали полковым кузнецам, а тр@упы тут же в воронке и похоронили, потому что городское кладбище находилось на нейтральной полосе, на северной окраине Сморгони, не просить же германца дать возможность похоронить чету местных евреев. Отец Илларион по своей охоте поискал по соседним полкам евреев-солдат, не нашёл, осенил себя крестным знамением — прислуживал отцу Иллариону церковником кузнец Петриков, — окропил воронку с выправленными драгунами стенками святой водой и, когда останки засыпали, прочитал поминальную молитву. Поп из пехотного полка спросил, зачем он это делает, а отец Илларион ответил: «Бог един, батюшка, а грех я отмолю».
На дороге Щербакова уже ждал фон Мекк, и рядом поручик Гвоздецкий. За ними прислонились к стенке бокового хода сообщений трое полковых связистов, тоже с коробками и катушками. За дрожками Щербакова следовала полупорожняя телега, в ней сидели связисты-артиллеристы, туда же уселись ожидавшие. К ним пересел артиллерийский подпоручик, а фон Мекк занял его место рядом со Щербаковым.
— Слышали новость?
— Какую?
— Дрок предпринял вылазку, туда же напросился Клешня, и не вернулся.
— Это как так? — Щербаков повернулся к фон Мекку.
— Вот так!
Щербаков слушал фон Мекка.
— Дрок послал разведку боем. Четвертаков и весь первый взвод пошёл, немцы тоже выдвинулись и оказались от ничейной траншеи на равном расстоянии, шагах в двадцати…
Щербаков слушал.
— …После проволоки кто-то стал подниматься, уже, скорее всего, никто не вспомнит кто…
— Уж не Клешня ли?!
— Мог и Клешня, Николай Николаевич!
— Вернётся, спросим…
— Думаете?
Офицеры замолчали, и некоторое время ехали молча, с их лицами и звёздочками на погонах сквозь накат и ветки маскировки лучиками заигрывало июньское солнышко.
— Короче говоря, в траншее все оказались одновременно, и Четвертаков и командир отделения, этот, как его…
— Доброконь…
— Он самый,.. положили человек то ли шесть, то ли семь.
22-й драгунский Воскресенский полк стоял в лесу, на правой обочине дороги от Залесья в Сморгонь. Вдоль левой обочины шла железная дорога в Молодечно, тоже замаскированная, а правая обочина была лесом между дорогой и дальним берегом Вилии. Тут и дальше на юго-восток окопался весь тыл обороняющих Сморгонь русских войск.
— А откуда известно?
— Что?
— Про Клешню.
— Дрок с двумя ранеными прислал рапортичку…
— Кто раненые?
— Четвертаков и Доброконь…
— А остальные?
— Все целы, только исчез Клешня!
— А вы уверены, что он исчез, а не…
— Сдался в плен? Нет, уверен, он давеча перед денщиками хвастал, что сделает такое, что «получит Егория»…
— Во даёт!
— Даёт-то даёт, да только Аркадий Иванович за Сашку-то по головке не погладит…
— Известное дело, Клешня ведь, по слухам, прошлый год в Москве чуть ли не спас ему жизнь…
— Что-то в этом роде… Надо будет слазить в этот траншей, дальше-то куда он мог деться? — Фон Мекк прикрылся ладонью от игравших прямо в глаза лучей солнца.
— Если живой…
— Или немцы не утащили…
— Типун вам на язык!
— Вот-те здрасьте-нате! А я-то тут при чём?
Не доходя полутора-двух километров до Сморгони, тоннель начинал расходиться, растекаться, как русло большой реки, на ходы сообщений, которые, в свою очередь, вели на передовую, и общий поток людей и грузов разделялся по мелким ручейкам этих ходов сообщений дальше.
Первый и третий эскадроны Дрока и Рейнгардта стояли на передовой уже с начала недели, второй и четвёртый сидели во второй линии, пятый и шестой отдыхали в Залесье. Пятому и шестому сегодня в ночь менять Дрока и Рейнгардта, а фон Мекк и четвертый пока оставались на месте.
Вяземский с соседями-пехотинцами выработали план, как занять ту траншею, которая застряла ничейной на нейтральной полосе несколько недель назад. Всё продумали и подготовили, в том числе с артиллеристами, но пошли дожди, вздулась Оксна-пере@плюйка, и планы были отложены. С инициативой пришёл Курашвили, он в обозе II разряда среди «дедо́в» нашёл пару ревматиков, и те «доклада́ли» ему о своём здоровье, мол, ломит кости, значит, быть дождю, перестаёт — быть вёдру. Вчера Курашвили угостил разведённым спиртом ревматиков-предсказателей, и те назначили вёдро. Вяземский созвонился с тяжёлым дивизионом и дивизионом полевой артиллерии, и сегодня Дрок должен был провести разведку боем. Разведка не удалась, германцы хорошо пристрелялись по этой траншее из миномётов и бомбомётов. Но от дальней разведки с аэростатов и от артиллеристов были получены сведения, что немец затевает недоброе, вроде бы газовую атаку. Сведения подтвердились из 19-й воздухоплавательной роты: наблюдатели с привязного аэростата доложили, что видели немцев, что те с грузовиков перетаскивали в окопы не то баллоны, не то большие снаряды. О том же докладывали и артиллерийские корректировщики, они обстреляли германские позиции, и в одном месте после взрыва поднялось мутное облако, и германские солдаты разбежались. Всё сходилось на том, что германец готовит газовую атаку. Такого поворота ожидали, нанесли на бруствер сырого хворосту и раздали нижним чинам и всему наличному составу новые маски. Но задумка была другая — выбить немца из его передовых позиций, поэтому в полк к Вяземскому прислали корректировщика от тяжёлого артдивизиона. Про корректировщика было сказано, что подпоручик героический, что месяца два назад он, будучи наблюдателем на змейковом аэростате, застрелил из револьвера немецкого лётчика, летевшего его убить.
Когда всё затихло, Сашка отвалил от себя немца и вытащил у него из-за голенища отличный ножик с не очень длинным лезвием и очень удобной рукояткой из настоящей козьей ножки с настоящим копытцем. Обил сургуч, пробка сидела крепко, и вынуть без штопора было никак. Сашка стал вырезать пробку из горлышка, а потом просто продавил и задумался. У него была его собственная фляжка с водой, выливать было жалко, на немце тоже была фляжка, Сашка дотянулся, разрезал ремень, и фляжка оказалась в руках, в ней булькал шнапс. Выливать воду из своей фляжки очень не хотелось, потому что потом её, воду, было неоткуда взять, и Сашка стал оглядываться. Однако бутылка была открыта, дело сделано, из горлышка пахло хорошим спиртным, но Сашка знал, что если выпить, то потом захочется пить, значит, надо будет свою воду тратить… «Чёрт с ним, — решил он. — Выпью, когда спасусь! Если останется!» Он поднялся на здоровой ноге, спустил штаны и исподнее, налил в ладонь рому и стал вытирать вокруг раны на входе и на выходе. Стало так больно, что на мгновение помутилось сознание, и он еле устоял. Потом он крепко сжал зубы и полил ромом саму ра@ну и на входе, и на выходе. Думая о боли, он даже зажмурился, но было уже не так больно. Перевязал, посмотрел на свет — в бутылке рому почти не уменьшилось, он не заметил расхода. Он так и стоял с забинтованной ногой, со спущенными штанами, держа открытую бутылку, и вдруг что@то услышал, пока не понял, что. Он застыл.
Солнце светило в самую макушку. От земли, от песка на дне траншеи и от песчаных стенок исходил пар, пара не было видно, но по тому, как дышал воздух, было понятно, что земля прогрелась, парит и песок, выдыхают влагу, которой напитался из прошедших обильных дождей. Но он услышал не шевеление воздуха, не это. Он поставил бутылку на песок, чуток надавил и проверил, крепко ли стоит, натянул штаны, подпоясался и только когда почувствовал себя уверенно, стал прислушиваться.
— И́льфе… — вдруг услышал он слева и посмотрел. Из@за осы́павшейся стенки торчали немецкие сапоги — два, и вдруг стал один. Боковым зрением он видел только что два сапога, а теперь видит один. Он видел этого немца, тот лежал мёртвый и спокойный, а теперь немец оказался неспокойный, двигающий ногами в сапогах и очнувшийся, как полчаса назад сам Сашка. По траншее можно был уйти вправо очень далеко, как, впрочем, и влево, траншея была длинная, во всю линию фронта, но Сашка об этом даже не подумал. Рядом с уже знакомым ему убитым немцем лежала его немецкая винтовка. Сашка поднял и опёрся, теперь можно было доковылять.
Недобитый немец лежал на спине и смотрел на появившегося с винтовкой в виде костыля Сашку. По тому, как немец был бледен, Сашка догадался, что тот ранен так, что не опасен, и Сашка стал его разглядывать. И увидел, что в том же месте, где была его рана, то есть правая нога выше колена, торчит обломанный штык, и сразу понял, что штык попал в к@ость, крепко застрял, так крепко, что обломился, и сейчас немец, скорее всего, чувствует очень сильную боль, а скорее всего, очень@очень сильную.
Сашка вернулся, взял бутылку, подволок немца за плечи к песчаной стенке, прислонил и, преодолевая боль в собственной ноге, присел с бутылкой возле немца. Немец на него косил глаза, скрипел зубами, но молчал.
— Пей, как тебя, Ганс, Фриц? — сказал Сашка и стал подмеряться, как поднести бутылку ко рту немца так, чтобы тот не захлебнулся, но и не пролил, и подумал, что, скорее всего, это Ганс, потому что Фриц лежит там, это его бутылка.
— Стани́слав, — тихо, почти не шевеля губами, произнёс этот… как его… Стани́слав?
Сашка удивился, среди немчуры Стани́славов он не помнил.
— Стани́слав? — переспросил он.
— Стани́слав Катчи́нский, я не немец, я по́ляк… я из мя́ста По́знань.
Сашка знал, где По́знань, по-немецки — По́зен, и стал думать об этом, и не заметил, что Стани́слав впился глазами в бутылку.
— То бу́тла пана Мачу́льскего… — еле слышно сказал он.
Сашкина рожа сама по себе разъехалась от удивления.
— Какого Мачульского?
— Пан Мачульский… жолне́ж, мой сонся́д по мясту Познань… наша пу́лку бы́ло едэн плуто́н на батальон по́ляки…
Сашка посмотрел на бутылку, и ему захотелось её куда-то деть, но он себя остановил, он же не распивать её сюда принёс, не украсть.
— Пана Мачульскего и́мья, як меня, Стани́слав…
«Был пан Мачульский!» — мелькнуло у Сашки.
— Он ма́ртвы?
Сашка кивнул, но вдруг ощутил, что больше не может говорить с этим странным поляком в немецкой военной форме и обломком русского штыка в кости.
— Ладно, хорош болтать. — Он напустил на себя суровость. — Давай пей, я вытащу этого… — Он показал на штык.
Станислав, или как там его, взялся за бутылку, но его рука соскользнула без сил.
— Подставь губу, — сказал Сашка и выпятил, отклячил нижнюю губу, демонстрируя, как надо. Видно, рожа у него получалась смешная, и поляк заулыбался. — Чё лыбишься, щас от боли подыхать будешь, давай губу…
Поляк приготовился глотать, и Сашка поднёс к его рту горлышко.
— Пей много… сколько сможешь…
С горем пополам поляк выпил несколько глотков и показал рукой на карман на френче. Сашка догадался и вытащил пачку помятых, но целых сигарет, у убитых немцев они такие давно находили, удобные, но табачок — дрянь. Сашка достал зажигалку, они закурили и сразу об этом пожалели, потому что на немецкой стороне тукнуло подряд четыре раза. Мины разорвались две на бруствере, две в траншее, но далеко и за отвалом песка, за которым лежал Станислав. Всё обошлось, и они стали разгонять руками дым.
— Шви́ньи, па́лечь не дали! — вымолвил Станислав и попросил бутылку, он немного окреп.
— Ну, всё, хорош, а то всю выхлебаешь, и протереть рану будет нечем…
— А ниц не тше́ба… — Станислав поводил рукой, как будто что-то протирает или от чего-то отказывается. — Вкро́тце бе́ндже газо́ва атака, здохнем як псы…
Сашка сначала не понял и растерялся, потом до него дошло про «газо́ву атаку», дошло, что «вкротце» — значит атака «вот-вот», и про то, что «здохнем як псы». От этого внутри как будто бы всё обвалилось, но он почему-то решил не переспрашивать, хотя бы потому, что ещё неизвестно, будет атака или нет, неизвестно, куда ветер подует… и он стал подстраиваться к поляку так, чтобы ему с его раненой ногой было удобно взяться за обломок штыка, и одновременно поглядывал на траву, стоявшую на краю траншеи. Поляк увидел его приготовления и стал показывать рукой, чтобы Сашка посмотрел.
— Ром не му́ши лячь… ром бе́нджем пичь, а лячь есть шна́пса, чистый, ту… — И он показал на свой поясной ремень.
«И правда, зачем добро переводить?» — мысленно согласился Сашка с мнением поляка не тратить ром, кивнул и взял протянутую фляжку.
Трава стояла не шевелясь.
Он снял с себя ремень, сложил пополам, поляк понял, взял в зубы сложенный ремень, закрыл глаза и зажмурился так, что Сашка испугался, что глаза у поляка сейчас лопнут и брызнут.
Сашка только дотронулся до торчащего обломка штыка, и поляк зарычал в ремень и выкатил глаза, и Сашка понял, как надо делать. Он ощутил, что штык в кости засел крепко, сначала было подумал, неплохо бы раскачать, но сразу дошло, что такой боли поляк не переживёт, он сказал:
— Посмотри, чего летит… — и, когда поляк поднял глаза к небу, дёрнул штык так, что у самого сверкнула боль, и он еле усидел. Когда посмотрел на поляка, тот лежал с закрытыми глазами, обмякший и без сознания, а штык был у Сашки в руке, кончик штыка, только что сидевший в кости, блестел, как новенький, а серое сукно немецких военных штанов стало темнеть от крови. Тут нельзя было медлить, бинт был готов, и Сашка плеснул шнапс и стал сильно перебинтовывать рану на ноге поляка поверх штанов. Когда перебинтовал, опустился рядом на песок и вытянул ноги. И отхлебнул рома, и почувствовал жар, а через несколько секунд его пробил озноб, и захотелось сжаться в комок и залезть куда-нибудь под одеяло. Из последних сил он вжал открытую и уже наполовину пустую бутылку в песок, и… и всё уплыло.
Дрок в своём блиндаже сидел мрачнее тучи.
Щербаков разговаривал с ним, как ни в чем не бывало.
— Есть сведения, Илья Евгеньевич, что, как только сменится ветер, будет газовая атака…
— И что нам теперь? — холодными глазами посмотрел на него Дрок. — Дуть всем эскадроном в сторону немцев?
— Ну, уж это я не знаю, вы командуете, — спокойно отвечал Щербаков, — может, и дуть, только я бы вот проверил маски, у всех ли они годные…
В разговор вмешался фон Мекк:
— Для этого, Николай Николаевич, надо наесться гороху до отвала, залезть под одеяло с головой и надеть маску, только так можно проверить без риска для жизни…
— А только для репутации… — вставил слово поручик Гвоздецкий.
Разговор в деловой тон перевёл Дрок:
— Довольно шутить, господа, я расстроен тем, что не уберёг Павлинова, лично мне неловко будет перед Аркадием Ивановичем, если с Клешнёй что-то случится, хотя есть вероятность, что он остался в этой траншее… живой или мёртвый… дальше мы не прошли… Однако об этом достаточно, мне отвечать… маски мы проверили, про баллоны нам известно… теперь давайте к делу.
Все склонились над схемой, и произнёс фон Мекк:
— Идея заключается в том, чтобы расстрелять немецкие баллоны тогда, когда ветер подует в их сторону…
— Ну, тогда действительно будем дуть, пока щёки не лопнут, — недовольно произнёс Дрок.
У него была своя идея.
Сашка очнулся оттого, что в его глаза ктото близко смотрит.
«Смерть!» — с холодом в брюхе подумал он.
На него глядели два огромных зрачка, он сморгнул и увидел, что это немец, то есть этот — поляк, через секунду он вспомнил — Стани́слав. Тот пристраивался на одном колене убедиться, жив ли Сашка, и держал в руке бутылку с ромом.
— Жив, хва́ла Богу. — Станислав отодвинулся от Сашкиного лица и подал ему бутылку.
Сашка помотал головой.
— Нет! — сказал он и потянулся за своей фляжкой с водой. — Вода, пить хочу!
— О! Есть во́да, то до́бже… а́лэ тше́ба цо поесть…
У Сашки еды не было, он не взял, а лицо у поляка оказалось не бледное, а землистое с голубыми глазами и таким прищуром, что было очевидно, что он что-то знает наперёд, русские про таких говорят — «хват»!
Сашке не очень хотелось есть, хотелось пить — много, — лучше бы чаю, но сейчас об этом даже не стоило думать. Он снял с ремня фляжку и подал её Станиславу, тот отпил глоток и вернул. Вода была противная тёплая, и хватило глотка смочить горло.
Солнце перевалило за полдень, жарило, и Сашка заметил, что песок на дне окопа посветлел, а края луж очертились и пожелтели, а ещё пели птицы. Трава стояла над траншеей, по ней было видно, что тихо и ветра нет ни в какую сторону.
— А ты кто? — спросил Сашка.
— Пше́чеж я чи пове́джалэм же е́стем поля́кем! — Он ткнул себя в грудь. — Я йест поля́к! По-русски!
Сашка понял, но вопрос был в другом.
— А почему за немца воюешь?
— Я… з те́го… я естем… польски належо́нцей до Немец, з Познаня…
После глотка воды Сашка почувствовал себя лучше, он подтянулся, крепко опёрся спиной о песчаную стенку и уставился на Станислава.
— …по-русски… я естем обывателем Кайзера немецке́го и з те́го поводу зоста́лэм вже́нты до армии неме́цкей, а ты сконд естэщ? Място?
— Я, место? — переспросил Сашка.
Станислав кивнул.
— Тут?
— Не, ро́дом?
— А, — понял Сашка, — родом из Москвы…
— Мо́сква!.. — как-то странно протянул Станислав и стал оглядываться.
— А эти все твои, поля́ки? — спросил его Сашка.
— А як и́мье пана избави́теля? — не ответил на вопрос Станислав. — По-русски — имье.
— Моё?
Станислав кивнул.
— Я Сашка, Александр…
— Пан ма два именья? Сашка и Александр? Александр, я вьем, Александр Македоньски, а Сашка?
— Сашка, это меня так все кличут, а по метрике я Александр…
— Но, добже, пан Сашка-Александр, цо бэ́нджемы ро́бичь?
Этот вопрос, «что делать», в Сашкиной голове и так сидел, поляк мог не спрашивать, но, пока светло, ни о чём таком можно было не думать, сейчас надо просто дожить до темноты.
— А как сюда попал?
— Гдже?
— Ну, вот! — Сашка показал рукой на траншею. — Тут!
— З Франции, тве́рдза Верден, там мне зоста́лэм ра́на. — Станислав показал сначала на раненую ногу, потом на своё плечо. — Рана, и зкеро́вано мне до дому, до Познань… ти́лько по́том ту, чека́вы пан Александр. Вставай, тше́ба ще дове́джечь цо ту и як…
— А там все твои? Поляки? — снова спросил Сашка и показал на трупы.
Станислав посмотрел направо, смотрел долго и вздохнул. Сашка понял, что все.
— Вкру́тце бэ́ндже о́стшал… стше́ляй, — сказал Станислав, показал, как стреляют пушки: «Пух-пух!», потом на часы и стал подниматься.
И тут Сашка вспомнил о другом, о вопросе, который застрял у него в голове.
— А почему твой поляк, этот, как его, Ма… Мо...
— Пан Мачульский?
— Он самый, побежал в атаку со стеклянной бутылкой? Как будто вы только что с эшелона…
— А мы и ест ты́лько з почо́нгу, з эшелону. Кту́рых змени́ли, ста́рый пулк, тэ оде́шли в но́цы. Мы зали́щмы их позы́цье, а з ра́на, з у́тра, вшы́стко розпоче́ло, од разу побегли до атаку, на́вэт не вы́спалищмы и не едли́щмы щняда́нья… — Догадываясь, что Сашка, скорее всего, его не понимает, Станислав помогал руками, жестикулировал, и Сашка понял, что на германских позициях произошла замена, старые части ушли, этой ночью пришли новые, с ними пришёл Станислав, и сразу побежали в атаку не спамши, не емши и не пимши.
— Каву не пили? — понимающе кивнул Сашка.
— Ка́вэ не пи́лищмы…
— Ладно, не пили так не пили… — Сашка вдруг почувствовал голод и то, что нога стала болеть меньше. — А как твоя нога?
— Жьле, насту́пичь не мо́гэ…
— Ну, если не «мо́гэ», так и не наступай. — Сашка стал подниматься, Станислав, как мог, ему помогал. Сашке было хр@еново в этой траншее не только из-за ноги, а ещё потому, что с его ростом надо было ходить на полусогнутых.
— Ты так гло́вы не выста́вай, — сказал ему Станислав и показал на голову. — Наши до́бже стше́лён.
— Это мы знаем, — безнадёжным голосом промолвил Сашка, немецкие меткие стрелки уже положили много русских, и пошёл к т@рупам поляков. — Чего у вас в рюкзаках, чего можно съесть?
— Зобачь сам.
Сашке было неловко. Когда они иногда лазили по рюкзакам убитых или проверяли пленных, то это были убитые или пленные, а Станислав был живой, и на дне траншеи лежали его товарищи.
— Ты ничего, не против, если я посмотрю?
— Патш, я бы и сам попа́тшил, — Станислав показал на глаза и на ногу, — але не до́йдэ, маш льже́йшон, рана, но ты иджь… не зробишь юж им непшие́мнощчи… — сказал Станислав и махнул рукой, посылая Сашку смотреть самому, потому что мёртвым полякам было уже всё равно.
Про сапоги — желание подобрать себе пару — Сашка забыл.
— Давай ту ма́ски, — услышал он Станислава, он сначала не понял, но быстро дошло.
Сашка срезал с мёртвых рюкзаки и стащил в одно место, еды нашлось много, противогазовые маски в металлических цилиндрах сложил рядом.
— Ещчё давай плащче, газ ест бардзо труйонцы, жьле для очи и шкуры.
Теперь Сашка понимал, что Станислав знает, что говорит, и не зря опасается газовой атаки, которая сжигает лёгкие, глаза и кожу. Сашка даже почесался, и у него возникло желание выползти из этой траншеи и убраться к своим, но он знал, что это бесполезно, германские меткие стрелки и вправду стреляли не хуже, чем Четвертаков с Кудринским из винтовки полковника Вяземского с оптической трубкой — даже на полвершка голову высовывать не стоило.
Сашка лазил по дну траншеи, терпел боль и старался не думать, зачем ему была нужна эта атака.
Он стаскивал необходимое, и тоже поесть, так что даже стало походить на лагерь.
Станислав, как мог, помогал.
— Ким естещь? — спросил поляк.
Сашка не понял.
— Ты кто ест?
— Я кто? — переспросил Сашка, он уже думал, что поляк может об этом спросить, и очень не хотелось говорить, что он всего лишь офицерский денщик и повар. — Я драгун! — ответил он.
— А цо то йест? Цо значы «драгун»?
— Это на лошадях, это когда в атаку, а в руке шашка! — размахивая рукой, показал он.
— А кавалерья, драгун… — произнёс Станислав, но Сашка ничего в его голосе не услышал такого, что его бы порадовало, и только сейчас до него стало доходить, зачем он сюда полез, и дошло, конкретно: надоело жить под землёй и ходить на полусогнутых.
«Побегать, что ли, захотелось?» — спросил он себя. Ответ на этот вопрос не получился полный, но полного ответа в голове пока и не складывалось. Ещё он переживал за потерянный бебут Четвертакова и за свою пустую болтовню, что вернётся из этой атаки с Егорием.
— Не бы́во конь у нас на фро́нчье захо́дним, — произнёс Станислав, открывая банки с беконом и разворачивая галеты.
— А что было?
— Самоходы, артыле́рья и газ, ве́нцей ниц не бы́во…
— А как же кавалерия? — заинтересовался Сашка.
— А по цо? Як з караби́нув машино́вых зачно́н стше́лячь так целы пулк тру́пув, кони жаль. — Станислав говорил так уверенно, что Сашка всё понимал, понял и то, что Станислав опытный солдат.
— А как же воевали?
— А мне пра́вье ще не уда́ло — рана в первшы дэнь! А цалы наш пулк францужи зни́шчили, — и Станислав провёл рукой крест-накрест, — в едэн атак.
— Они атаковали?
— Не, мы…
— И всё из пулемётов?
— Не, по цо? Вьешь, яке францужьи майон арматы огромнэ, пушки, тши стшалы, — он показал три пальца, — и пу́лку не́ ма!
Они примостились и стали есть. Сашке в горло не шло, ещё подташнивало, Станислав же ел с жадностью и выпивал, сначала он приладился к рому, но както так получилось, что, видимо, счёл ром Сашкиным и перешёл на шнапс.
— Мам в Познанье роджьи́нэ, жо́нка и цу́рка юж доро́сла, вкру́тце за́монж одда́вачь, а я ту одпочи́вам в тым око́пье идьётыцкем… На войне два дни и юж зоста́лэм раны два раз.
Сашка смотрел на Станислава и удивлялся, в кабаке, где служил, буфетчик был старый поляк, говорил порусски, но нет-нет, поминал свою семьюроджьи́ну, стару́ жо́нку и цу́рку старшую, среднюю и младшую, которых бы впору замуж, да никто не берёт. А Станислав, иногда вставляя русские слова, а чаще какие-то непонятные, стал рассказывать, как он жил в своей Познани, как всё было хорошо до войны, как женился, как работал, как отдыхал и выпивал с друзьями, и тогда Сашка понял, что Станислав, может, и не опытный солдат: воевал один день во Франции под Верденом — был ранен, и один день тут в России и снова ранен, — а просто опытный человек.
— А сколько тебе лет? — спросил он.
— Чтерджьещчи! — ответил Станислав, нарисовал на песке «40» и указал рукою на верхний край бруствера.
Сашка посмотрел и ничего не понял, только ветер колыхал траву и гнул её с востока на запад.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================
