Начало 2-й книги читайте здесь.
Предыдущую главу 12.1 читайте здесь
Дрок вместе с артиллерийским подпоручиком долго выбирали что-нибудь подходящее для наблюдательного пункта, потому что местность, на которой расположился бывший городок Сморгонь, была ровная, как стол.
За их спиной приблизительно в полуверсте, а может, и ближе соблазнительно маячили стены разрушенного немецкой артиллерией польского костёла. Однако каждый вершок обломков, которые с перекрытиями ещё высились над землёй, пристрелял германец, и для наблюдателей подниматься туда было смертельным риском, все ещё помнили, что не так давно костёл стал могилою четырём русским генералам, нескольким офицерам и нижним чинам — всем разом.
— Не глядите, не подойдёт нам эта кафедра Сморгонской академии, не примеряйтесь, — оглядываясь на подпоручика, говорил Дрок.
— А почему «Сморгонская академия», кого тут учили? — поинтересовался подпоручик.
— Медведей, — безучастно ответил Дрок.
Они наблюдали из бойниц в направлении на запад. Странно вёл себя горизонт: поскольку взору в открывавшейся бесконечности было не за что зацепиться — в Сморгони были разрушены даже печные трубы, и не стояло ни одно целое дерево, — то горизонт не фиксировался: то, что было далеко, казалось близко и наоборот, это туманило голову и поселяло внутри животную неуверенность.
Атака планировалась фронтальной на запад, и на этом направлении для наблюдательного пункта ничего не подходило.
— Дальше нам не нужно, возвращаемся, — сказал Дрок, и они вчетвером повернули по передовой траншее на север.
Где-то в просветах бруствера, видимо, мелькнула чья-то голова, кого-то из них, свистнули и ударили в бруствер и железный щит пара пуль. Третья пуля царапнула, сбила фуражку с Гвоздецкого, и его повели в тыл раненого.
Дрок и фон Мекк посмотрели вслед и покачали головами.
— Что-то сегодня всё идёт наперекосяк, а всегото первая половина дня, — пробормотал Дрок.
— А почему Сморгонская академия и при чём тут медведи? — как банный лист пристал с вопросом подпоручик, он догнал Дрока и фон Мекка и не заметил, что в группе офицеров стало не хватать одного. Дрок глянул на него и ничего не ответил. Ответил фон Мекк:
— Потому что здесь когда-то жил польский магнат…
— Понимаю, богатый польский помещик… — как бы сам себе пояснил подпоручик.
— Да, — подтвердил фон Мекк. — А здесь и в России есть забава — дрессированные медведи… вот тут, в этом местечке, под названием Сморгонь, цыгане их и дрессировали для всей империи, потому и академия.
— А при чём тут костёл? — не унимался подпоручик.
Дрок, который со своим ростом шёл по траншее не сгибаясь, на секунду приостановился, обернулся, поджал губы и укоризненно покачал головой.
Подпоручик засмущался:
— Извините, господа, я, наверное, слишком разлюбопытничался…
Они шли с юга, траншея ломалась фа́сом метров по пяти—семи, была широкая, с глубоко подкопанными козырьками, подпёртыми толстыми брёвнами. Нижние чины, кроме наблюдателей и пулемётных номеров, вынесенных вперёд, забрались от жары под козырьки, ничего не делали и даже почти не курили. Фон Мекк немного отстал от разрезающего впереди Дрока и обернулся к подпоручику:
— Потому, подпоручик, что в костёле — «кафедра», а если обучение, значит — «академия», а если «академия» — то какая разница, кого учить? Можно и медведей, тем более, когда учат цыгане…
Подпоручик замедлил ход и задумался, думал шагов восемь и, когда понял, что ничего не понял, пожал плечами и стал догонять: «Шутят!!!»
От городского кладбища траншея стала забирать на восток.
— Дальше нет смысла, — остановившись, сказал Дрок, снял фуражку и стал протирать изнутри. Фуражка была почти новая, год, но очень старомодная, хотя и последнего образца. По новейшей родившейся в окопах моде многие офицеры стали вытаскивать из фуражек металлический пружинный ободок, и фуражки становились мягкими, похожими на гражданские кепки, видимо, так надоела война. Большинство это восприняло как моду — взяли её за бонтон, — за исключением некоторых, старой косточки, для которых любые новости, особенно ежели форс, воспринимались как лишение девственности без церковного венчания. Дрок, в этом смысле, нового не принимал, а фон Мекк, напротив, предпочитал форс, в смысле — бонтон. Об артиллерийском подпоручике речь не шла, он недавно прибыл из гражданской жизни и, хотя проявил отвагу и успел получить Георгия, оставался штафиркой, гражданским хлястиком, для него фуражка с ободком не стала незыблемой крепостью традиции, а просто головной убор, такой, как носит по большей части расхлябанное, оно же модное большинство.
Подпоручик забраковал все предложения Дрока — маскировать панорамные трубы и дальномеры, не высовывая их над бруствером. Доводы Дрока, что, мол, с той стороны любое изменение ландшафта приводит к артиллерийскому обстрелу в стиле «попал — не попал, кого убило, я не виноват», вызывали возражения, с которыми трудно было не согласиться, потому что, не приподняв оптические приборы над бруствером, просто ничего не увидишь. Русскую сторону спасало одно обстоятельство — в тылу у русских всё-таки была тёмная полоска леса, она немного поднимала горизонт и тем скрадывала передовую линию траншей. Но это подходило лишь для Кудринского и Четвертакова, которые по очереди охотились на немцев из винтовки командира. Артиллерии же надо было видеть значительно дальше и точнее, то есть из приближенных к противнику точек или возвышающихся; корректировщики в первой линии работали вместе с наблюдателями из ближнего тыла и с аэростатов.
Перед поворотом траншеи на восток находилось городское кладбище. Немецкая позиция располагалась в тысяче шагов западнее. Между русской позицией и кладбищем протекала Оксна, и сейчас Дрок, фон Мекк и артиллерийский подпоручик по очереди смотрели в трубу, установленную в замаскированном отверстии в бруствере.
— Ну вот, подпоручик, я говорил вам, что на нашей позиции нельзя найти удобного энпэ, так что, простите великодушно…
— Не извольте беспокоиться, господин капитан, — почему-то улыбаясь, ответил подпоручик. — Сейчас мне ясна ваша позиция, однако могу я обратиться к вам с просьбой?
— Да, конечно, обращайтесь…
— Сейчас четыре часа пополудни, хочу попросить у вас разрешения остаться здесь до вечера и понаблюдать, пока мои связисты тянут в тыл связь.
По лицу Дрока было видно, что не нравится ему предложение молодого офицера, фон Мекк был с ним солидарен, но отказать в «понаблюдать» не было резонов, дело военное, мало ли чего «унаблюдают», чтобы «не пропустить врага на Минск и Москву!», как придумали большие командиры, ведь «за нами Россия!».
Кудринский сегодня на охоту не пошёл. С утра была разведка боем, поэтому у противника обострилось чувство опасности, кроме этого наладилась погода, охотиться было не на кого, надвигалась скука. Но Серёжа вспомнил, что в самом начале дождей от дядьки из Алапаевска пришло письмо, и, чтобы не мучить старика неизвестностью, кровь из носа надо было отвечать — кроме дядьки у Серёжи родных не было.
Он почистил винтовку, сходил в штаб полка и вернулся в эскадрон.
— Исподнее, — сказал денщик и положил на сбитый из досок стол желтоватую, но чистую и отглаженную стопку белья.
В ночь № 6 эскадрон менял № 3-й.
В штабе Сергей узнал, что немцы, похоже, готовят газовую атаку. Полк не бывал в газовых атаках, поэтому только новости одна страшнее другой доходили, о том, какие потери несут войска обеих сторон из-за совершенства газов, как оружия, и несовершенства любых защитных средств от него. Сильнее газа людей мучил страх. Говорили, что как ни готовься, а атакованная сторона всегда страдает больше, чем атакующая, — силу ветра не преодолеть, а защитные средства таковы, что хоть рукою отмахивайся от ползущего, поднимающегося и охватывающего всё большее пространство ядовитого газа. Люди умирали сотнями и тысячами, полками, большая часть на месте в окопах, но многих не спасали и в лазаретах, и в госпиталях — «уж ежели наглотался…». Поэтому, если атака будет, надо постараться выжить, а когда немец пойдёт в русские окопы истреблять выживших, его надо встретить и наказать, особенно за то, как они добивали отравленных, но не умерших. Когда Серёжа в первый раз увидел длинные крепкие палки, утолщавшиеся как була́вы, и вбитые в эти утолщения кованые гвозди наружу, он понастоящему испугался. Эти булавы напоминали картинки из учебника по истории про древних варваров, которым было неведомо чувство человеческого милосердия. И это страшное с картинок вдруг ожило.
— Спасибо, — ответил Серёжа денщику, и они вместе стали перебирать вещи поручика.
Дядька писал, что из Петрограда от его друзей пришла новость, что в лейбгвардии «жёлтом» кирасирском его величества полку снова подняли вопрос о приёме. Сергей знал, что в боях в составе Юго-Западного фронта кирасиры понесли потери и сейчас вроде вторая гвардейская дивизия, в составе которой воевал полк, переведена в распоряжение Ставки и находится гдето в тылу. Это ещё волновало, но уже както не так. Здесь, у Вяземского стал родным шестой эскадрон. Сергей нашёл своё место, и думал, а надо ли переходить в другую часть, пусть даже гвардейскую. А дядька писал: «Когда ты тогда подал рапорт, тебе готовы были отказать из-за нашего с тобою происхождения, ты же знаешь порядки, потом причиной стал какойто поручик Смолин. Чем ты ему насолил? Где вы встретились? Вы знакомы? А сейчас, точнее, где-то полгода назад, он, что ли, проворовался, в общем, повёл себя так, что его выгнали из полка, и снова возник вопрос о тебе, хотя что изменилось, все ведь знают, какие мы есть — сибиряки! Что ты думаешь по этому поводу, стоит ли вмешиваться? Я думаю, что стоит, но тебе решать…»
Сергей не глядя перебирал вещи, а сам думал: действительно, стоит ли? И вправду, хочет ли он сейчас переводиться в гвардию?
Он глядел на то, что у него брал денщик, что в стирку, что в починку, отдельно исподнее переодеться перед выходом на позицию. С денщиком Кудринскому повезло, молчуну «барину» достался молчун денщик, иногда ворчал, но совсем невнятно, потому что был с Волги и ворчал на каком-то своём наречии.
Поручика Смолина Сергей запомнил на всю жизнь — не ладился поручик с его пониманием того, какая такая она русская гвардия, и остановился на том, что — пускай дядька решает: «А напишу я ему, что живой, здоровый, что побиваем супостата, а полк ежели чего хочет, то пусть так и делает. Мы просить не станем».
«Побиваем супостата… побиваем супостата…» — неотвязная мысль мешала отцу Иллариону сосредоточиться на изучении новой противогазовой маски. Маска была такая страшная, что впору старух пугать. Он держал в руках и поворачивал её то так, то эдак: резиновый мешок со вставленными круглыми стеклянными глазами, вот и получилась маска, и только вздыхал: «Побиваем супостата!.. Старух пугать!..»
— На-ка, попробуй, а я погляжу, — сказал он, наконец, и отдал в руки кузнецу Петрикову.
Кузнец тоже смотрел, вертел и стал натягивать маску на голову. Получалось неловко, пальцы у кузнеца были грубые, заскорузлые, резина тугая, и в неё надо было занырнуть, как лошадиной мордой в хомут. Ещё к маске полагалась цилиндрическая коробка накрутить ниже подбородка. Кузнец мял-мял, натягивал-натягивал, да как натянул, так и уставился через стеклянные глаза на батюшку.
— Свят-свят! — перекрестился отец Илларион и позавидовал кузнецу, потому что тот был лысый. — А мне с моей гривой что делать?
— Эзнаюбатюфка! — глухо, как через вату, произнёс кузнец и продолжал смотреть.
— Как дышится? — спросил отец Илларион.
— Хъэно́во, но мо́вно!
— Снимай!
Кузнец Петриков стал залазить пальцами под плотно прилегающую к бороде резину и повизгивал, потому что прихватывал волосы и выдирал их с корнем.
— Уф! — сорвал он маску. — Черти придумали, не иначе.
Лицо у кузнеца было красное и потное, дышал тяжело.
— Ну вот, Петриков! — задумчиво промолвил отец Илларион. — А ты говоришь!
Петриков удивлённо посмотрел на отца Иллариона.
Отец Илларион положил маску на колени, долго думал, глядя на молчащего кузнеца и молчавших драгун, собравшихся вокруг, потом отдал маску ближнему, хлопнул себя по коленям, встал и вышёл из землянки.
Драгуны завздыхали:
— Тяжко батюшке… Мы побро́емся наголо́ и в неё, в энту штуку, как в соседкину клу́ню, перекрестясь, и кунёмся, а чево ему-то с его бородой да гривой роби́ть?
Драгуны, в дожди получившие новое средство защиты и не трогавшие «ево» за ненадобностью и непонятностью, стали молча натягивать на себя, но молча не получалось, потому что без матерного слова ни у кого ничего не выходило.
— Вот так, други, а батюшке так даже и высказаться невозможно!
Отец Илларион из эскадронной землянки направился в штаб полка и почему-то вспомнил лысого как коленка Курашвили, позавидовал ему и понял, что от волос он не избавится, а бороду хоть зубами держи.
Четвертаков и Доброконь, получившие по лёгкой контузии от гранаты, взорвавшейся между ними и падавшим сверху немцем, и порезы мелкими осколками; измазанные йодом, с перевязанными головами и кистями рук, вышли от доктора.
— Пойдём, виниться? — спросил Четвертаков.
— А куда денешься? — ответил Доброконь.
Они шли по ходу сообщений и крутили по козьей ножке.
— Как ты ево?
— Ково? — Доброконь удивлённо глянул на Четвертакова.
— Ну, этого, который на нас упал?
— Как!.. Палец сам на курок нажал…
— А я об того… вишь… штык сломал… теперя надо новый сыскать…
Они покурили и пошли к командиру полка.
Вяземский в блиндаже был один. Когда Четвертаков и Доброконь спустились, он стоял спиной ко входу и курил.
— Разрешите обратиться, ваше высокоблагородие! — произнёс Четвертаков, таким голосом, каким виноватился перед матушкой, когда шкодничал в детстве.
Вяземский медленно повернулся.
— Чёрт попутал, ваше высокоблагородие… — заговорил Четвертаков.
Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.
— Не надо было Клешню брать… виноват, Павлинова, не ево это дело…
Доброконь смотрел в землю. Вяземский молчал.
— Но уж больно просился, ваше высокоблагородие, Егория, сказывал, надобно, без ево́, сказывал, домой стыд показаться…
Вяземский молчал, в его руках дымила папироса.
— Ща вам пальцы обожгёть… — вдруг проснувшимся голосом произнёс Доброконь.
«Если он сейчас добавит «барин», побью обоих…» — подумал Вяземский.
Но невыговоренное слово застряло у взводного.
— …ваше высокоблагородие… — закончил он.
— Чего явились? — Вяземский хотел добавить «черти», но не добавил, хотя перед ним стояли два, мало что по виду чёрта, а самые что ни на есть: чумазые, оборванные, всамделишные черти, наилучшие в полку разведчики.
— Охотниками пойдём… — насупился Четвертаков.
— Вам сегодня отдыхать… — возразил Вяземский.
— Клешню выручать… — глухо добавил Доброконь.
Вяземский стоял перед ними высокий, стройный, сильный, красивый, лощёный, в блестящих, начищенных сапогах, без единой пылинки на мундире, красно́ сиял неснимаемым Владимиром, чисто красавец цирковой борец, каким его всегда представлял себе Четвертаков.
«Как же ему без денщика? — с сожалением подумал Иннокентий, глядя на командира. — Умру, а достану Клешню-падлу, искусителя!»
— Идите, Дрока и Щербакова срочно ко мне… да!.. ещё батюшку!
Черти стали толкаться кругом через левое плечо, Четвертаков успел оглянуться.
— Достанем… не сумлевайтесь, был бы живой, эт я про Клешню…
Вяземский остался один, но ненадолго — в блиндаж, шумно отдуваясь, спустился отец Илларион. Вяземский знал о проблемах из-за газовых атак для полковых священников, им доставалось, маски не для них были предназначены.
Поздоровались.
— Батюшка, у меня к вам огромная просьба будет…
Отец Илларион насторожился.
— Хочу отправить вас в Минск, в штаб фронта…
Отец Илларион смотрел на Вяземского и раздумывал — чего затеял командир.
— Так выходит, что мне не к кому обратиться…
— Чем могу служить, Аркадий Иванович?
— Вот посылка семье, не с кем отправить. — Он помедлил. — Нам сейчас предстоят разведки, все состоят при деле, оторвать никого не могу, а вы в оба конца за несколько дней управитесь, как раз к наступлению…
«Спасти меня решил!» — подумал отец Илларион, однако возразить не решился, и отказать тоже.
— Давайте присядем, батюшка, — предложил Вяземский и сел.
Сел и отец Илларион.
— Как вы находите настроения в полку?
Вопрос был по делу, Вяземский об этом часто советовался с отцом Илларионом.
— Настроения обычные, Аркадий Иванович, я не нахожу никаких особых настроений, только вот газов люди боятся, не знают, что их ждёт, поэтому неуверенность, и так неуверенность «когда войне конец», а тут ещё и неизвестность…
Вяземский знал об этом. О том же докладывали и эскадронные командиры, и вахмистры. Новые противогазовые маски прислали, но не прислали никаких бумаг к ним, сказали, что подошлют позже, но понятно же, что никто не знает и не может ориентироваться на то, когда немцы затеют атаку. Поэтому розданные маски крутили, вертели, натягивали, снимали, а что это даст, никто не понимал. В таком же положении были и соседи-пехота — маски были новые для всех, и тут Вяземскому пришла мысль, для обдумывания которой он в батюшке не нуждался.
— Тогда, батюшка, вот вам посылка, и с вестовым в дивизию, а дальше найдёте! С Богом!
Отец Илларион внутренне протестовал, что он не может оставить паству без своей заботы, тем более что было ясно, что вот-вот начнётся, но и отказать Вяземскому не мог. Ещё он увидел, что командир изменился на глазах, прямо сейчас, такие изменения он уже видел и не раз, значит, командиру нужен не он, а его другие помощники, другие люди, и батюшка попрощался.
Когда вышел наружу, то на секунду остановился, глянул на свёрток с адресом: «Вяземской Ксении Людвиговне. Гор. Симбирск. Улица Лисиная, в собственном доме Л.М. Кривошеиной», а сам подумал: «Меня спас?.. Уберёг?»
Аркадий Иванович, оставшись один, перекрестился: «Ну, слава Богу… пусть не обижается», — подумал он и тут же забыл — перед ним на столе лежала схема боевого участка.
Командующий Западным фронтом генерал от инфантерии Алексей Ермолаевич Эверт после неудачи под Нарочью по плану Ставки должен был ударить фронтом на направлении Молодечно-Крево, наступление откладывалось, но вотвот должно было начаться. Последнее указание, полученное командирами дивизий и полков, требовало точно выяснить, какие части находятся перед фронтом, сколько австрийских и сколько непосредственно германских. Такая задача стояла и перед Вяземским. Несколько попыток на фронте полка были неудачные, и сегодняшняя Дрока тоже. Сведения о том, что германцы готовят газовую атаку, сильно мешали выполнению поставленной задачи, надо было срочно действовать, и теперь Вяземский знал как. Оставалось обсудить с командирами эскадронов.
Дрок появился первым, у него тоже была идея, и Вяземский начал обсуждение.
Сашка пошёл искать сапёрную лопатку, мало ли кто обронил. Нашёл и лопатку и бебут!
«Отдам Четвертакову, ну его к ляду, связываться!»
Когда вернулся, Станислав спал.
«Пусть спит, сил набирается!» — подумал он и начал копать.
Перед этим он сходил к тр@упам, измерил каждого лопаткой по росту, прикинул, если всех положить в ряд, сколько это будет в ширину, и приступил.
Копалось легко, но потому что он копал один и маленькой лопаткой — медленно, давала себя знать нога, и в ко́панке стояла желтая вода.
«Хорошо, что не выпил, — думалось ему, — щас бы изнутра весь горел, так бы пить хотелось!»
А пить хотелось, поэтому Сашка копал и поглядывал по сторонам, нет ли где чистой воды, годной для питья, родникового потёка, одна его фляжка — это ерунда, три глотка. Что любую воду нельзя пить, он помнил с детства. Раз с мальчишками они с Поварской подались к храму Христа Спасителя и сошли к воде на Москве-реке. Пока шлибежалипрыгалигонялись и пятнались по бульвару от площади Арбатских Ворот, жара и шалости высушили их из нутра, и захотелось пить. По воде на Москвереке плыли радужные пятна, мусор, а вода пахла керосином, пить нельзя, а хотелось, и тут кто-то из мальчишек сказал, что в устье Яузы — «недалеко тута!» — знает он про тайный чистейший источник, который святой водой бьёт прямо из-под Троицы в Золо́тниках.
«Айда!» — закричали все и ринулись.
Путь оказался не близкий: сначала под Каменный мост, дальше была Водовзводная башня, про которую говорили, что она пустая, как труба, потому что водяной насос в ней Наполеон «падзарвал», сам мину закладывал; потом целая череда башен южной стены Кремля, как бусы на нитке, а под набережной пристани. Потом Москворецкий мост, дальше Воспитательный дом, самый чуть ли не длинный дом в Москве, и только потом устье Яузы, а где там Троица? Сашка этого не знал, потому что так далеко от дома ещё не ходил.
Бежали весело, вприпрыжку, а когда запалялись, раздевались и нагишом купались в Москве-реке, потом от всех пахло гнилым и керосином, но ветер сдувал, и кожа высыхала, пока они бежали дальше. У Хитро́ва рынка остановились — как пройти. Про это место взрослые хорошего слова не сказали, мол, ворьё на ворье. Мальчишкам стало страшно, у них было нечего украсть, но они тут были чужие. Они сбились в кучку и стали думать, как это место обойти, но оказалось, что это трудно, куда ни глянь, кругом народ, толкучий рынок, тогда они решили обойти через Швивую горку, пройти мимо Никиты Мученика и свернуть налево на Яузу. Троица уже была видна своей высокой колокольней. И вдруг один сказал: «Я не пойду, родители заругают!» — и сразу получил: «Предатель!» И другой сказал: «И я не пойду, маманя сечь будет!» — и компания распалась. И тут жажда всех так обуяла, что побежали к Москве-реке и стали пить.
Домой шли уже не вприпрыжку, а еле тащились, так долго, что Сашка своего возвращения не помнил, всё смешалось в сознании, а когда приплёлся, его стало выворачивать, и после этого он долго болел дизентерией. Поэтому про плохую воду Сашка запомнил на всю жизнь.
— Копа́й глэ́мбоко, — услышал он.
Поляков оказалось много, семь человек мё@ртвых и Станислав живой.
Сашка лопаткой отмерил прямоугольник и копал на четыре штыка так, чтобы вниз положить троих и сверху четверых. Станислав очнулся, сначала смотрел, а потом пополз. Сашка краем глаза видел, что Станислав снимает с трупов оружие, патронные подсумки, отдельно гранаты, установил в ко́зла винтовки штыками вверх. Сашка уже ровнял стенки могилы, когда Станислав попросил:
— Помуж…
Первым перенесли пана Мачульского. Только теперь Сашка увидел, что у мё@ртвого Мачульского волочилась раздробленная нога.
— Мы бегли́щмы о́бок, он, — Станислав показал на Мачульского, — жучил гранатэ, з пшоду было двое ваших, по́тэм не поме́нтам.
Двое наших, вспомнил Сашка, были Четвертаков и Доброконь, они бежали чуть правее, впереди и раньше спрыгнули в окоп. Дальше Сашка тоже не помнил, только то, как он стал соскальзывать с бруствера...
Вода из могилы постепенно уходила, и первым положили Мачульского. Про остальных Станислав ничего не сказал, а Сашка не спрашивал, только думал, как поставить крест или что-то вроде, а писать или нет фамилии, решать оставил Станиславу.
Когда уложили на дно троих, сели отдыхать.
— А много вас? — спросил Клешня, имея в виду поляков.
— Много, тылько з фронту заходньего двье дывизьи, наш пулк з По́знаня, а дру́гой з Помера́ньи.
— Я не об том, поляков много?
— В каждем пулку на батальон по плютону… — И Станислав написал на песке «30», — человьек.
— А почему вас так разбросали?
— Цо? — не понял Станислав.
— Я спрашиваю, почему поляки не вместе? — Сашка говорил громко для понятности и показал руками, как это, когда вместе. — Лучше же, когда в одном месте? Почему вас разогнали по взводу на батальон?
— Наши не хцон во́йна, а хцон до нево́ли — в плен, до ваших, до словян…
— А ты?
Станислав помолчал и ответил:
— Допуки не вьем, але хо́цэ до дому.
Он посмотрел на небо, потом — Сашка это увидел — обвёл взглядом край траншеи.
— Чего смотришь? — спросил Сашка.
— А ты маш о́ко, пан Сашка-Александр!
— Да и ты не промах, — ответил Клешня.
— Газо́ва атака!.. — Станислав смотрел на траву.
— Ветра же нету!
— На́разе не́ ма! — Станислав поднял руку ладонью вверх, потом, прикрываясь от солнца, посмотрел на чистое синее небо. — Потше́бна ест во́да, але джи́щь па́дачь не бэ́ндже… Але поставим каски… — бормотал он.
Сашке стало любопытно.
— Что ты говоришь, не понимаю!
— Так! — Станислав взял пикльхельм и пикой воткнул его в песок.
— Ва́зон но́чна, — хохотнул он. — Пспспс! Ба́рдзо выго́днье.
Вот оно что оказалось!
Мысль набрать воды в немецкие каски, если вдруг пойдет дождь, была неожиданная, но главное — как? Сашка готов был расхохотаться, но сдержался, потому что в ответ могли похохотать немецкие мины, ведь неизвестно, где засел герма́н-наблюдатель.
— Ставь вши́стко, ежли зачне́ пада́чь, воды тро́шки ще налье́, по́тэм полончи́мы до еднэ́го.
Сашка собрал германские каски и рядом воткнул их пиками в песок. Про газовую атаку думать не хотелось. Получилось так, будто бы восемь мамаш приготовились, чтобы их детишки могли пописать, а могли и… Сашка поморщился от этой мысли, если пойдёт дождь, о чём сказал Станислав, и в каски наберётся вода, потом это надо будет пить, и он снова вспомнил про поход на Яузу.
Четверо сверху не укладывались, одному не хватало места, а откопать глубже уже не было сил, и тогда Сашка расширил могилу. Когда засыпал песком, от низа пошёл сладковатый гнилостный дух.
— Как твоя нога? — вытерев пот, спросил Сашка и, чтобы определить время, посмотрел на солнце. Станислав не ответил. Сашка глянул — Станислав с закрытыми глазами прислонился к песчаной стенке траншеи.
«Ничего, пусть себе дрыхнет, сил набирается, ещё неизвестно, какая будет ночь!»
Дрок, когда получил приказ явиться в штаб, глянул на подпоручика. Тот стоял к нему боком и смотрел в панорамную трубу и вдруг повернулся и расплылся в улыбке.
«Нельзя его оставлять, — с опаской подумал ротмистр, но уже надо было идти. — Нашкодничает чего-нибудь!» Он отвлёкся и через мгновение глянул ещё раз, подпоручика не было.
«За угол, что ли, пошёл, проветриться, — успокаивая себя, подумал ротмистр, но на душе было тревожно. — Надо бы к нему кого-нибудь приставить!» — но было некого, вернувшийся из лазарета вахмистр Четвертаков готовил охотников к предстоящей ночной разведке. Дрок с досады плюнул и пошёл.
Подпоручик выглянул из-за зигзага траншеи в спину ротмистру и махнул рукой своему разведчику.
— Разузнай, куда пошёл их благородие?
Разведчик скрылся и через несколько минут вернулся.
— Сказывали, что пошёл в штаб полка, ваше благородие…
— Сколько раз просил, без «благородиев», а «Макар Макарыч»… Уяснишь ты, наконец?
— Так точно, ва… виноват, Макар Макарыч.
— То-то! Давай дерюгу…
— А может, не надо?
— Давай, кому говорю!
Кладбище стояло на поле боя особняком. На вычищенном артиллерией за без малого год боёв обширном пространстве, там, где совсем недавно ещё существовало еврейское местечко Сморгонь, кладбище было на окраине и несколько возвышалось, и по нему никто не стрелял. На кладбище были не тронутые взрывами могилы и деревья. Деревья стояли старые, толстые, высокие. По какому закону воюющие стороны не стреляют по тому или другому месту, никто не знал. Так бывало с родниками, и враги-солдаты на виду друг у друга ходили набрать свежей воды, бывали и другие места, остававшиеся целыми по молчаливому согласию. Это случилось и с еврейским кладбищем, здесь. Деревья теснились кряжистые, густые… соблазнительные!
Подпоручик взял из рук разведчика дерюгу, дерюга была жёлтозелёная, как раз в цвет травы, перекинул её, как плащ, через плечо и начал осторожно из одного места вытаскивать хворост, уложенный на бруствере. Делал это медленно, отдавал разведчику по ветке, тот складывал на дно траншеи и ждал следующую ветку или гнутый, как солдатская судьба, корень. Постепенно в бруствере открылся проём, из траншеи, конечно, заметный, а с немецкой стороны, скорее всего, не слишком примечательный, потому что делался очень медленно и не великий. Подпоручик нацепил угол дерюги — прямоугольник размером сажень на сажень — на длинную палку и медленно стал просовывать в проём. Когда полдерюги просунул, попросил разведчиков подсадить и стал забираться под дерюгу, накрываясь ею, как одеялом. Забравшись целиком, с головой надолго залёг. Драгуны смотрели с интересом и ужасом и уже догадывались о том, чего хочет артиллерист, и стали шептаться, и догадались окончательно, когда ему под дерюгу его разведчик подал футляр с биноклем и коробку с телефонным аппаратом, за которым тянулся провод.
— Зуба на него нет, — с тревогой стали шептаться они, — ежли герма́н увидит, разбонби́т всё к едреней матери… — Однако они ничего не могли поделать, в эскадроне сейчас были одни младшие унтера и рядовые.
— Он чё? — Ближние зашипели разведчику и стали крутить пальцами у виска. Разведчик пожал плечами.
Медленно-медленно, почти не шевелясь, подпоручик пополз. Смотреть на то, что он делает, было мучительно в ожидании того, что его с минуты на минуту подстрелят. Если убьют, то убьют, а если ранят, он будет кричать и стонать от боли или пока не умрёт, или пока не стемнеет, и к нему можно будет подползти. И потому ещё мучительно, что подпоручик двигался незаметно, почти что не двигался. Так мучительно первоклашке-гимназисту смотреть, как луч солнца крадётся по подоконнику до конца урока.
Подпоручик под дерюгой слился с местностью.
Он полз, шло время, до ограды кладбища оставалось шагов… кто бы посчитал, — только ещё далеко.
— До ночи, что ли, ползти будет?
— А чего он тогда ночью углядит? — шептались драгуны, а разведчик и связист так же медленно, как подпоручик, заложили хворостом бруствер и держали в руках провод, чтобы их командир тащил его свободно, чтобы провод не зацепился, потому что если зацепится, то придётся ползти им.
Потом смотреть утомились, и все стали ждать, когда его убьют.
Приблизительно за час подпоручик прополз шагов двести до правого берега Оксны. Противоположный левый берег, с которого начиналось кладбище, был повыше, подпоручик оказался под его прикрытием, все, кто мог наблюдать, видели и сообщали своим, что подпоручик выполз из-под дерюги и, согнувшись в три погибели, перешёл через речку, что телефонный аппарат перенёс не замочив. Дальше он полз между могилами и оградками, и наблюдавшие его потеряли: от напряженного ожидания все затаили дыхание, и на губах, дымясь, повисли цигарки. Около самого толстого дерева, в середине кладбища, наблюдавшие увидели, как взвилась верёвка, как все определили, с привязанным на конце камнем и повисла через толстый сук, подпоручик стал подтравливать верёвку, и её конец опустился до земли. Подпоручик схватил оба конца, натянул и с ловкостью циркача-акробата взобрался на сук. Дальше наблюдавшие потеряли его в густой кроне и перевели взгляд на связиста, тот сидел с телефонной трубкой. Прошло несколько минут, и связист начал, прижимая трубку плечом, что-то быстро писать. Ещё через несколько минут он записанное передал в другую трубку, и ещё через несколько минут из тыла ухнули гаубицы. Наблюдавшим показалось, что они видят, как тяжёлые снаряды медленно перелетели над головами и глухо бухнули в немецком тылу. Прошло ещё несколько минут, и герма́н бухнул в ответ, и его снаряды так же медленно перелетели в русский тыл и там взорвались, после этого связист несколько минут чтото писал, неудобно поджимая трубку плечом.
Эскадронные командиры сделали записи в блокнотах и по одному стали выходить из штабного блиндажа. Щербаков сел за стол и набело записал приказ:
«Приказываю:
№ 1, 3, 4, 5 и 6-му эскадронам атаковать и занять передовую позицию противника.
Произвести атаку в два этапа.
1-й этап: занять отдельный (ничейный) траншей на нейтральной полосе и в нем сосредоточиться.
Для этого в 23.30 разведчикам № 4, 5 и 6-го эскадронов (командир пор. Кудринский), и охотникам (вахм. Четвертаков, у.оф. Доброконь) скрытно выдвинуться, проделать проходы в проволочных заграждениях и занять траншей. После чего в 00.00 проходы скрытно преодолеть личному составу эскадронов и также занять траншей.
№ 1-му и 3-му эскадронам после доклада о занятии траншея передовыми эскадронами № 4, 5 и 6-ть через проделанные в заграждениях проходы выдвинуться с той же задачей.
Ком. ротм. Дрок.
2-й этап:
В 00.55, во время артиллерийской подготовки 64-й дивизии, разведчикам № 4, 5 и 6-го эскадронов выдвинуться, проделать проходы в заграждениях перед передней линией обороны противника, после чего личному составу из ничейного траншея на нейтральной полосе выдвинуться к передней линии противника. После завершения артиллерийской подготовки стремительной атакой ворваться в первую линию обороны противника, уничтожить живую силу, захватить газобаллоны с газом и в случае контратаки удерживать занятые позиции до подхода основных сил дивизии с целью не допустить повреждения захваченных германских газобаллонов с удушливым газом.
Наш сосед справа 253-й Перекопский и наш сосед слева — 254-й Николаевский полки одновременно по своим направлениям проводят аналогичные атаки.
Все передвижения личному составу эскадронов производить, применяясь к складкам местности с соблюдением звуковой и световой маскировки.
№ 2-му эскадрону находиться в резерве и занять первую линию обороны полка, сразу после выдвижения в сторону противника № 1 и 3-го эскадронов.
Ком. ротм. Мекк.
О готовности доложить не позже 22.00.
При необходимости защиту от газовой атаки противника — применить.
Командир 22-го драгунского Воскресенского полка
Полковник Вяземский А.П.
Составил: адъютант пор. Щербаков Н.Н.
16/VI.1916 г.».
Когда Дрок вернулся на позицию, то сразу почувствовал неладное — драгуны прятали глаза. Он заволновался и, ни у кого ничего не спрашивая, пошёл к артиллерийской команде подпоручика. Разведчики и связисты тоже прятали глаза, и он всё понял.
— Где? — тихо спросил он.
— Тама, — ответил связист и махнул рукой на запад.
— На кладбище?
— Так точно…
— Внизу или на дереве? — спросил ротмистр и, не дожидаясь ответа, пошёл к панораме, отодвинул наблюдателя и приник.
В панораму кладбище хорошо просматривалось, но Дрок подпоручика не находил, он излазил глазами всё кладбище, оградки, могильные камни, в подробностях разглядел кору на стволах деревьев и только когда чтото как мешок свалилось позади самого толстого ствола, понял, куда надо смотреть, а подпоручик, ясное дело, уже затаился между могилами.
Через несколько минут подпоручик показался перед оградой кладбища на высоком левом берегу Оксны, ещё через несколько минут он подобрался к берегу, перешёл Оксну, и, когда пора было снова забираться под дерюгу, так и сделал. От ограды кладбища до нашего берега противник не мог его видеть, но впереди было ещё двести шагов на виду у немца. Дроком эта дистанция была сосчитана. Солнце садилось у противника за спиной, и в заходящих лучах ему было всё видно, как на картине хорошего художника-классика — чётко и ясно.
Зная, куда смотреть, Дрок наблюдал за действиями подпоручика, иногда он терял его из вида, потому что дерюга сливалась с травой, а подпоручик полз медленнее улитки. Постепенно Дрок успокаивался, он видел, что подпоручик делает всё так правильно, как только возможно было в этой обстановке. Когда подпоручик уже был близко, в панораме его стало не видать, всё слилось, Дрок отодвинулся и стал прислушиваться. Кто был в траншее первой линии, замерли так, что было слышно, как между собою бранятся летающие у самого лица комары, кто первый сядет на потную человеческую кожу, и ни на что не обращали никакого внимания гордые, но нервные мухи.
Вот-вот всё должно было решиться…
Дрок рванул к связисту, тот сидел на корточках и зажал руками уши. Дрок, как на ступеньку, забрался сапогами ему на спину и высунулся поверх бруствера и хвороста и тут же получил в лоб воздухом, его фуражка полетела назад, ударилась в противоположную стенку траншеи, и потный лоб Дрока стало холодить. Он пригнулся, утёрся, пот заливал глаза, в этот момент прямо перед ним во весь рост с той стороны бруствера встал подпоручик, и что-то толкнуло его в спину так, что он перелетел через наваленный на бруствере хворост и упал в траншею.
«Убили!» — мелькнула мысль, и Дрок медленно, придерживаясь руками стенок, слез с согбенной спины связиста. На ослабевших ногах он пошёл к валявшемуся подпоручику и выматерился в голос, так, что оглох сам. А подпоручик на боку с подвёрнутой рукой вдруг отваливался на спину, открыл глаза, увидел Дрока и заулыбался.
— Сильно бьёт, прямо с ног валит! — без голоса промолвил он и провёл сухим языком по сухим губам. — Пить хочу, принёс бы кто…
На гимнастёрке на правом плече подпоручика под ключицей Дрок увидел сквозную дырку с пушистыми краями, под которой быстро напитывалось и расползалось пятно кр@ови.
«Выпить ещё попроси!» — промолчал ротмистр Дрок, сейчас он позвериному ненавидел этого юного нахального героя.
Как только стало темно, драгуны, стараясь бесшумно, убрали в траншею хворост с бруствера. Они делали это с радостью, потому что стало ясно, что газовой атаки пока удалось избежать, никто ночью газом не атакует, потому что атакующая сторона ничего не видит, не поменялся ли ветер и не накроет ли облако самих атакующих, это было бы здорово для атакованных, но где гарантия? Ещё драгуны радовались, что, может быть, им удастся сбить противника и в случае успеха перетаскать баллоны к себе — уничтожить их не было возможности, не открывать же вентиля́.
Оживлению ещё была причина, что остался живым артиллерийский подпоручик. Его сразу прозвали по имени приказа главнокомандующего фронтом генерала Эверта «Ни шагу назад!», подхватили и понесли лечить к Курашвили, а вслед говорили: «О! «Ни шагу назад!» — это наш золотник, потому и мал, что в любую дырочку пролезет и пощекочет безносую».
«Уух! Раззудись плечо… побиваем супостата!» — хотелось петь, как на походе, но всё делалось тихо. Четвертаков работал со всеми, хотя резанные осколками руки крови́ли через бинт.
«Ничего, — думал он, — не на медведя иду, чай, герма́н крови не учует!»
Доброконь держался рядом. Разведку эскадронов возглавят они с Кудринским: они по этому полю бегали, а Кудринский ползал и изучил в подробностях в оптическую трубку.
Когда сумерки сгустились и превратились в тёмную ночь, Станислав сказал:
— Хце о́тдачь сцызо́рык, — он пояснил, — ну́жик, пана Мачульскего ёго сыну, а то́бье муй зега́рэк, часы.
Клешня в темноте подал ему ножик так, будто с товарищем-драгуном поделился табаком, руку Станислава с часами не разглядел, а слов про часы не разобрал, так что ли?
— По́муж, — обратился Станислав к Сашке и показал на западную стенку траншеи.
— А может, к нашим, к славянам? — спросил его Сашка.
— Не, з мойо́н ра́нэ я за ты́джень бэ́ндэ в до́му, цу́ркэ о́тдам замо́нж, ньех ще уро́джьи допу́ки ест не за пу́жьно, а я, мо́же, вну́кув зоба́чэ, кье́ды та во́йна пшекле́нта ще ско́ньчы… пся крев!
Сашка, пока шастал по окопу, заметил, где стенки поло́же осыпались от взрывов, и повёл Станислава туда, он сам вылез на вражескую сторону, подал руку поляку и вытащил.
— Доползёшь?
Станислав кивнул и скрылся в темноте, но Сашка вдруг услышал его шепот:
— Дженьку́е, коле́га… Сашка-Александр! Бонджь здрув!
«Ползи, чертяка! Живы будем, не помрём! С такой раной ты через несколько дней и вправду будешь дома!..» — в ответ подумалось Сашке. Ещё несколько минут он слышал Станислава, как тот шуршит, потом перестало шуршать, тогда Сашка спустился в траншею и пошёл туда, где была обвалена взрывом восточная стенка.
«…Выдашь дочку замуж, будешь нянчить внуков, а я без Егория, без сапог, без ножика, — ползя к своим, думал он. — Зря бегал! Тоже мне охотник!»
Единственное, что его радовало, — это то, что в окопе он оставил порядок: мёртвые в могиле, бебут он нашёл и ползёт с ним обратно к Четвертакову, винтовки составлены в козла, а лопатку он воткнул в головах могилы, чтобы сразу было понятно — что здесь, и прихватил один цилиндр с противогазовой маской, мало ли, немцу в голову придёт дурь на ночь глядя газы пускать. Спят ведь, пускают, газы-то!
Сил он за день накопил, полз осторожно, но было легко, потому что он знал куда. Сейчас надо только не сбиться и ползти прямо, тогда попадёшь точно в проход в колючей проволоке. Но минут через пять он всё же почувствовал, что ползти тяжело: где с мая пробилась трава, там легко, а где лежал битый кирпич, куски штукатурки от взорванных домов, было тяжело. Острые осколки впивались в тело, особенно страдали локти и колени. Сашка подумал встать, мол, всё равно темно, но тут же передумал — бережёного Бог бережёт — и полз. Однако как бы ни было темно, а на фоне неба он всё же увидел столбы заграждений.
«Дополз», — подумал он. Он поднял руку, пощупать, есть ли проволока, — проволока была, висела, разрезанная…
Разведка четвертого, пятого и шестого эскадронов и охотники Четвертаков и Доброконь ползли за Кудринским к проволочному заграждению. Доползли до проделанного утром прохода и разделились направо и налево резать проволоку дальше. Перед проходами оставили по разведчику, чтобы встретили и правильно направили остальных.
Сашка миновал колючую проволоку, прополз ещё, и вдруг… у него сверкнуло в глазах.
Оставленный у прохода разведчик услышал, как кто-то впереди шуршит и сопит, никто из своих возвращаться не должен, он подождал, пока этот кто-то подползёт, и сверху, что было силы, как молотом ударил. Попал по круглому, как по голове или по камню, так заболел кулак, и лазутчик затих.
«Убил, што ли? — подумал он, ухнул по-совиному и сам затих. — Утром разберёмся, не́ча по ночам ползать».
Четвертаков первым достиг бруствера ничейной траншеи, в которую спрыгивал утром, и соскользнул вниз. На что-то напоролся тупое и от неожиданности взвыл от боли. Ощупал, напоролся на торчащую рукоятку лопатки. Рядом соскользнул поручик, и следом Доброконь.
— Чё ты? — зашептал Доброконь и стал ощупывать Четвертакова.
— Напоролся на лопатку, торчком стояла…
— Чё ей торчком стоять? — прошептал Доброконь и сунул пальцами в песок. — Мягкий… сёдни копано.
Он пошарил и нащупал…
— Могила… свежая… А где напоролся?
— Вот… — Четвертаков потрогал свой бок.
— Перевязать? — спросил Доброконь.
— Не, не до крови… а прикопали… нешто Клешню?.. — прошептал Четвертаков.
Доброконь вздохнул и ничего не сказал.
Когда все собрались, разведчики посунулись дальше, они поторапливались. Кудринский впереди. Четвертаков, когда доползли до ограждения первой немецкой траншеи, сам резать не мог, так болела бочи́на, левой рукой он придерживал проволоку, чтобы не спружинила и на проволоке не звякнули навешенные немцами самодельные бо́тала из пустых консервных банок. Резал Доброконь.
Немецкие передовые посты сняли без шума и, когда проделали проходы, залегли.
— Ваше благородие, — стал шептать Четвертаков Кудринскому, — ежли щас пойдут наши гаубицы, немец начнёт палить из пулемётов… место у него пристреляно, и наши не встанут…
— Пускай палит… — ответил Кудринский. — Наши должны не встать, а ползти, как мы… а немец начнёт стрелять, и мы их засечём…
— Понял, — ответил Четвертаков, когда немец со страху отпуляет своё в темноту, тут-то его можно будет зарезать, жаль только, что бебута своего Клешне отдал, земля ему пухом, подумалось Иннокентию, и он притих.
Через долгую минуту ожидания в тылу стало как из-под воды лопаться и по-медвежьи зарычало — это заработала русская гаубичная батарея.
Когда первые русские снаряды пролетели, немцы проснулись и пошли тарахтеть из пулемётов. Захотелось вжаться в землю всей головой, прямо лицом, телом, носом, глазами, но как раз в томто и была вся штука, что надо было смотреть, где сидят немецкие пулемётчики. Иннокентий такие моменты не любил, но смотреть надо было, и он поднял голову. Ночь гремела. Плотно летящих пуль не было видно, это и было страшно, потому что не от чего было отвернуться, хотя бы мысленно; поэтому нельзя было не только ворочаться, а даже и шевелиться. Летящие пули чувствовала спина, её холодило, мокрую от пота. Хорошо, что на спине ничего не торчало, не было ни горба, ни крыльев, ни даже сидора, в который сейчас пуль бы набилось, хотя нет — пули бы его изгрызли, как собаки, да и на черта он нужен. Сверкали ближние пулемёты, один впереди шагах в десяти справа, и другой слева шагах в тридцати. Кудринский пополз налево.
До своего справа не доползли шагов пять.
«Ща настреляется… тогда!..»
Иннокентий чуток переполз вбок. Доброконь был рядом. Германские расчёты в ночных охранениях сидели по два-три человека, справиться несложно, если неожиданно. Теперь Иннокентий смотрел, как стреляет пулемёт и как красиво из ствола хлещет огонь на целые полсажени, лежи и любуйся. Пулемёт стих, и немцы стали переговариваться и стучать железами. Иннокентий подполз, вскочил и кинулся на стрелка, рядом вскочил Доброконь и кинулся левее на заряжающего.
Всё кончилось в одну секунду. Иннокентий приподнял ствол и стал палить, пускай немцы на передовой ничего не подумают и не готовятся… Через некоторое время точно так же заикнулся пулемёт слева, значит, сработал Кудринский, и возник вопрос: что дальше? Главные силы неизвестно где! Сейчас бы всем замолчать и прислушаться. Иннокентий снял палец с курка, но прислушаться не удалось, потому что строчил Кудринский и ещё другие и ещё гремел артобстрел.
Иннокентий стал снимать пулемёт с сошек. С собой забрать было нельзя, чтобы в запарке боя не побить баллоны с отравой, атака подразумевалась рукопашная, тихая.
Артиллерия уже била по глубокому тылу.
Подползли остальные.
Теперь драгун было много, решили не ждать, когда артиллерия замолчит, а, пока всё грохочет, кинуться — до передовой германца осталось шагов сорок.
Кинулись.
Окоп оказался пустой. Баллоны были, а немца не было. Догадались, рядом с полными ядовитого газа баллонами даже немец спать побоялся.
Заняли первую линию противника, перенесли их пулемёты из передового охранения, насыпали перегородки поперёк ходов сообщений из германского тыла и установили пулемёты, развернув их в сторону противника.
И пока темно, потащили баллоны.
Утром Доброконь похвастался Четвертакову:
— Ты глянь, чё я нашёл там, где ты на лопатку напоролся! — сказал он и показал Иннокентию наручные часы с ремешками. — Германские! Буквы-то вона, не наши! И тикают, слышь?
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================