В русской литературе было четыре Мандельштама. Первый – это, конечно, гениальный Осип, один из лучших (а может быть, и лучший) поэт XX века. Второй – Исай, по образованию – электротехник, по призванию – литератор, великолепный переводчик Бальзака, Гюисманса, Франса, Перуца. Третий – Юрий, погибший в Освенциме поэт и критик русского зарубежья, видный представитель «парижской ноты». Наконец, четвертый – Роальд.
Может быть, самый странный и «несоветский» из всех поэтов советской эпохи. Несоветский во всем – от необычного имени-отчества – Роальд Чарльсович! – до поэзии, заставлявшей если и вспомнить кого, то наверняка неизвестного ему Бориса Поплавского, но никак не Смелякова и Мартынова.
Сын родившегося в Нью-Йорке экономиста и выпускницы Ленинградского технического института, в поэзии 1950-х он был одиночкой. Символично, что и самыми близкими ему людьми были не стихотворцы, а живописцы. Мандельштам даже стал центром небольшого их кружка, куда входили Александр Арефьев, Александр Трагоут, Рихард Васми, Шолом Шварц и другие таланты.
Интересно, что спустя годы умерший в эмиграции Арефьев завещал захоронить его прах в одной могиле с другом. В конце 1990-х таую же волю высказал Васми.
Стихи Мандельштама порой действительно напоминают картины, его строки, при всей нетипичности, очень зримые. Вот, например, как он описал в стихах свой родной Ленинград:
В целом мире не сыщешь белее ночей,
Мостовых не найдёшь горячей.
А в ночи безотрадней домов не найти,
Перевитых в ночные пути…
В эти чёрные окна, лишь гаснет заря,
Наливается свет фонаря.
А в пустой тишине запоздалый трамвай
Да собачий серебряный лай.
Если продолжать параллели с Поплавским, объединяла их не только нездешняя поэзия, но и наркотики. Но для Поплавского они были частью того страшного, нищего, полубогемного существования, которое в итоге свело его в могилу. Мандельштам принимал большие дозы морфия, чтобы хотя бы на время избавиться от чудовищной боли – он страдал костным туберкулезом и годами почти не выходил из своей комнаты, а последние месяцы не мог даже встать с постели.
Эта трагическая «внутренняя эмиграция» лишь подчеркивала его тотальное расхождение со временем. Советскую власть этот высушенный болезнью бесстрашный человек открыто презирал и говорил вещи, за которые других отправляли в лагерь. Его не трогали, ожидая быстрой смерти. Она наступила дважды, в 1956-м и 1961-м. Первый раз он попал в больницу в настолько плохом состоянии, что врачи, недолго думая, заранее подготовили свидетельство о смерти. Тогда Роальд каким-то чудом выкарабкался и гордо показывал друзьям документ о собственной кончине. Вторично смерть пришла в январе 1961-го. Поэт Анри Волохонский познакомился с Мандельштамом незадолго до этого и так описал его:
«Он высох совершенно. Два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями. От холода укрыт черным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачеркнутыми стихами, потом опять переписанными».
При жизни он не увидел ни одной публикации своих стихов, хотя со странным упорством пытался их напечатать, словно не понимая, что это невозможно. Первая полновесная книга вышла лишь в 1984 году в Иерусалиме, в России – в 1994-м.
НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ
Запах камней и металла
Острый, как волчьи клыки,
– помнишь? –
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
– видишь? –
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В «Новой Голландии»
– слышишь? –
Карлики листья куют.
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
* * *
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло всё бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
* * *
Я не знал, отчего проснулся,
Но печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц –
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От летящей в окне луны.
И не надо мне лучшей жизни,
Лучшей сказки не надо мне:
В переулке моём – булыжник,
Будто маки в полях Моне!
