Победа на скачках. Трудности обучения в юнкерском кавалерийском училище. Неразделенная любовь. Родительская забота.
Предыдущую главу 11.1 читайте здесь.
Победа на гарнизонных скачках. Трудности обучения в юнкерском кавалерийском училище.
На последних гладких скачках Тверского гарнизона, вторых после начала учёбы, вахмистр Жамин взял приз и от командира гарнизона получил призовой жетон.
Его вызвал начальник училища полковник Дмитрий Алексеевич Кучин. В кабинете присутствовал инспектор класса Сергей Викторович Агокас.
Поздравив, они долго смотрели на Жамина.
— Прямо не знаю, как с вами поступить, вахмистр.
Жамин стоял навытяжку и, не мигая, смотрел на большой парадный портрет императора Николая Второго.
— Вы действительно добились отличных успехов и достойны этой награды, но…
Кучин встал изза стола и подошёл к окну.
— Я понимаю... вы сын богатых родителей, но ваш английский чистокровный… это, знаете ли, слишком. Не все юнкера имеют такие возможности… Как его?..
Агокас сидел и постукивал карандашом по столу.
— Дракон!
— Когда вам его привели?
— Несколько недель как, ваше высокоблагородие! — ответил-отчеканил Жамин, он, не отрываясь, смотрел на портрет.
— Вы ведь его не держите в наших конюшнях?
— Никак нет, ваше высокоблагородие!
— И вы с ним сладили за это время?
— Так точно, ваше высокоблагородие! Он послушный!
— И отменно выезженный! — задумчиво произнёс капитан Агокас.
— Так точно!
— Это ваш, — Кучин вернулся за стол, — конь. Вы, конечно, имеете на него право. Но… А где вы его держите?
— В батюшкиной конюшне!
— Здесь, в Твери?
— Так точно, ваше высокоблагородие!
— А?..
— Батюшка переехали в Тверь со всем семейством, после смерти матушки!
— У вас?..
— Так точно, ваше высокоблагородие, почила в октябре месяце!
Кучин смутился, ему ничего не было известно об этом печальном событии и надо бы наказать юнкера за такое несоблюдение формуляра, но, во-первых, не поворачивался язык называть Жамина юнкером, а во-вторых…
И полковник смягчился.
— Ну что же, вахмистр, примите наши соболезнования.
Жамин опустил глаза.
— Можете быть свободны, — отпустил его начальник училища и, когда Жамин вышел, обратился к Агокасу: — Как успехи у вахмистра?
— Успехи, господин полковник! Одни только успехи! Грамотности, конечно, не хватает, но… ему же не в университет!
— Это правильно вы говорите, что не в университет. — Кучин немного подумал и спросил: — А как насчёт досрочных экзаменов?
— Дмитрий Алексеевич, если его сейчас об этом известить и назначить комиссию, допустим на конец декабря…
— Да, — подхватил Кучин, — он и сам собирался к Рождеству…
— …Он этого не скрывает и усиленно готовится, думаю, что справится.
— И что, выпустить прапорщиком?
— Если по справедливости, Дмитрий Алексеевич, то — да!
— Но в любом случае он и так и так получит прапорщика только по прибытии в полк.
— Я, если позволите, могу высказать на сей счёт своё мнение, я совсем недавно просматривал его формуляр с характеристиками из полка.
— Извольте, Сергей Викторович! И что там?
— В его характеристике… — Агокас подбирал слова. — По практике, такого вахмистра, как Жамин, не должны были отпускать из части. Насколько я понял из прочитанного, вся учебная работа держалась на нём. Полк, насколько мне известно из сводок, почти не выходил из боёв, нёс потери и пополнялся практически на ходу. Какое сейчас идёт пополнение, нам известно, поэтому такие, как Жамин, в любой части на вес золота!
— Тогда в чём дело?
— Проявлял к новобранцам жестокость, сквернословил и рукоприкладствовал, правда, об этом сказано практически только намёками.
— И?
— Вот здесь забит гвоздь! Его сейчас в его полуэскадроне ненавидят за ту же жестокость, только здесь он ведёт себя намного осторожнее, знает, чем рискует.
— А что юнкера?
— Они ему не спускают и берут на цук при любой возможности.
— Это же строжайше запрещено!
— Это происходит в казарме, а там они — юнкера — у себя дома, и у них свои порядки.
— А он? Я от него на изводки не видел ни одной рапортички.
— А он их и не пишет, справляется по-своему.
— Как?
— Терпит, а потом разбирается, как он считает, по справедливости!
— Прижимает?
— Бывает, что и так!
— Но ведь ни синяков, ни увечий!
— Тут для меня тоже загадка… А в действующей армии таким просто стреляют в спину.
Кучин задумался.
— Так, значит, что? Мы его выпустим офицером, прапорщиком, а там, — Кучин махнул рукой в сторону запада, — ему вроде как… недолго?!
— Вполне возможно, господин полковник! Но это будет уже не наша забота!
— Печально! Вот так действующая армия поступает с нами, сначала от таких, как Жамин, избавляется, а потом получает обратно… подготовленных на высшем уровне!
Оба офицера некоторое время молчали, и Агокас сказал:
— Моё мнение, что его надо провести досрочно, и если сдаст, то и отправить от греха!
Кучин ненадолго задумался.
— Ну, тогда что ж! С одной стороны, жестоко, а с другой?.. Ладно, принимается, вопрос — когда? Давайте смотреть календарь! Так... — Кучин стал листать календарь. — Ноябрь, декабрь, Рождество… Вот! — сказал он. — Рождество у нас выпадает на субботу, двадцать пятое, тогда что? — Он посмотрел на Агокаса. — Понедельник, двадцатое?
— Понедельник — день тяжёлый, Дмитрий Алексеевич, я думаю, во вторник.
— Двадцать первое?
— Да!
— Тогда предупредите гарнизон, напишите им, пусть пришлют кого-нибудь для включения в комиссию…
— Как обычно!
— Именно! И готовьте приказ. Может быть, ещё кто-нибудь из юнкеров изъявит желание.
— Хорошо, Дмитрий Алексеевич! И у меня имеется одна мысль! Из Петрограда дошла интересная новость!
Жамин вышел от начальника училища со смешанными чувствами. Его только что поздравили с победой, он, конечно, был на коне, но при этом он не чувствовал, чтобы к нему относились как к победителю. Это вызывало досаду. За прошедшие три месяца: сентябрь, октябрь и почти весь ноябрь — ему пришлось много вытерпеть. Для начала он понял, сколько он не знает, как далёк он от однокашников-юнкеров, особенно сыновей офицеров, у которых все в роду — и отцы, и деды, и прадеды — были офицеры и по отцовской, и по материнской линии, воспитанные гувернёрами и в сытости. Фёдор тоже вырос в сытости, но навозного духа на подворье его отца свежие волжские ветры не выдуют ещё сто лет.
«Какое им дело до того, где я держу моего Дракона? — думал Фёдор про разговор с начальниками. — Это мой Дракон! На моей конюшне!»
Фёдор с братом разработал целую операцию, как доставить Дракона на скачки, как успеть переседлать, потому что седловка должна была быть казённая, как вывести Дракона на старт. И всё прошло без единого сучка. Первый заезд, конечно, видел, что конь на подмене, и могли выдать, но начальник гарнизона запаздывал к открытию и просил начинать без него, а к финишу приехал, и финал заезда уже был на его глазах, и он утвердил победителей. Так Фёдор Жамин стал победителем, несмотря на нарушение правил скачек, к которым допускались любые лошади, но стартовать надо было на заявленных. А то, что сказал Кучин про то, что «не все юнкера имеют возможности…», так на это наплевать и забыть. И вообще, на всех юнкеров наплевать и забыть. И растереть! «Это ещё кому дали худую курточку!» — думал Жамин, возвращаясь в класс для продолжения самостоятельной репетиции. А сколько он слышал себе вслед, в спину! За спиной ему пели, и раздавалось:
За Царя, за Русь Святую
Дали курточку худую
Нечем починить!
Сколько бы он ни старался выглядеть — как они, и держаться — как они, а вместо этого:
Левой, правой, чёрт кудрявой!
От этого «кудрявой» он даже перестал подвивать чуб.
Рядом с ним выстроилось два лагеря: презиравшие его дети офицеров и дворян и ненавидевшие свои. И дисциплина, которую он строил, образовала вокруг него стену: юнкера из его полуэскадрона норовили сбежать в самоволку, тайно резались в карты, да в такие игры, о которых он только слышал, а про иные так и не слышал; втихомолку выпивали, находили себе в городе зазноб и никогда бы не позволили этого ему. А так хотелось пригласить Елену Павловну в театр, поужинать в ресторане…
Но бить боялись, знали, что это может кончиться плохо.
Терпеть от юнкеров из офицерских семей было ещё туда-сюда, те были, как они сами себя считали, солью русской земли, дворянское сословие, или, как они ещё называли, «достоинство», а вот от своих… Офицерские прозвали его «неофит», но не объяснили, что это значит, а свои звали просто сволочью, и тут ничего не надо было объяснять. А батя — какой молодец, какого справил коня, а от его рыбы, когда узнали, отказывались демонстративно, просто отставляли блюдо в сторону. Сволочи! Это от белужьегото бока! Каши, правда, жрали, но поди разберись — сколько в тарелке каши казённой, а сколько жаминской.
— Вахмистр! — вдруг услышал он за спиной в самом конце коридора и обернулся. Из двери кабинета начальника училища, из которой он только что вышел, выглядывал инспектор Агокас. — Вернитесь!
Жамин вернулся.
— Вы не передумали сдавать досрочно? — спросил его полковник.
— Никак нет, ваше высокоблагородие!
— Ну, тогда смотрите, вот календарь, — сказал Кучин и повернул перекидной календарь к Жамину. — Двадцать первое декабря… вас устроит? Остался всего лишь месяц, достаточно ли будет времени на подготовку?
— Так точно! — отчеканил Жамин.
— Что ж! — сказал полковник и обратился к инспектору: — Оповестите других желающих, если найдутся, и… жду от вас проект приказа, а от вас, Жамин, успехов. Идите, готовьтесь.
Жамина распирало спросить, что такое «неофит», но, услышав про экзамены, он забыл о своём желании. Он развернулся и строевым шагом вышел из кабинета.
«Ваше высокоблагородие», — вспомнил он своё обращение к полковнику. — А вы все ещё четыре месяца будете юнкерами. А в Рождество Христово вам придётся обращаться ко мне «Ваше благородие»! — Он усмехнулся таким своим радостным мыслям. — А там, глядишь, и «Высокоблагородие»! Чем чёрт не шутит! — И Жамин довёл эту мысль до логического конца: — А только воду мутит!»
Известие о досрочных экзаменах было вовремя. Сегодня восемнадцатое ноября, суббота, короткий день. Завтра воскресенье. На завтра у него был разговор с отцом и роднёй съездить к матушке на могилу, а это аж в Старицу, туда и обратно, как ни крути — целый день! А тут такие новости! И Фёдор остановился у окна подумать.
В задумчивости он смотрел на палисадник во дворе училища, на прозрачную ажурную ограду, на улицу и не услышал, что к нему подошёл дежурный унтерофицер.
— Господин вахмистр! — обратился тот.
Жамин вздрогнул и обернулся.
— Вам у дежурного по училищу письмо без адреса и подписи, — сказал унтер и пошёл дальше, как будто и не останавливался, хотя по уставу он должен был испросить разрешения отойти.
Жамин посмотрел ему вслед, в таком поведении младшего по чину была и злоба, и ненависть, которую юнкера испытывали к нему.
«Ну, погоди, — подумал про него Фёдор, — в понедельник занятия по строевой подготовке, ты у меня ещё и настоишься, и натопаешься!»
Дежурный обер-офицер перекинул ему письмо с одного стола на другой. Жамин взял, картинно поблагодарил и ушёл.
Он разглядывал, письмо было без адреса и подписи, только написано «Жамину Ф.Г.», но Фёдор видел, что писано рукой Елены Павловны. Он понюхал конверт, от конверта ничем не пахло, и Фёдор почувствовал разочарование.
Он зашёл в класс, репетиция уже закончилась, и в классе было пусто. Было бы лучше прочитать то, что ему написала Елена Павловна, в спальном помещении, но сейчас наверняка там полно народу, юнкера чистятся, ваксят сапоги, надраивают бляхи, готовятся к завтрашнему увольнению, в том числе и дежурный унтер, завтра его дежурство закончится, и он тоже отбудет в увольнение. Фёдор мог этому помешать, объявить ему неувольнение за нарушения уставных правил, но письмо его отвлекло, и он не стал.
Первое, что он прочитал, была фраза в середине письма: «Феденька, я не хотела тебе этого говорить, когда мы встречались, а сейчас скажу — ты мне как брат!»
Фёдор положил письмо на парту и пустыми глазами уставился в окно.
Они встретились две недели назад, единственный раз. С того момента, когда Фёдор передал записку Елене Павловне через Серафиму, прошло больше двух месяцев, и от неё ответа не получил. Всё это время он усиленно занимался. В своём полуэскадроне он был назначен строевым командиром, и тут всё началось. Полуэскадрон состоял из служивых. Училище было старое, со славными традициями, основанное 30 сентября 1865 года, и вопросы дисциплины почти никогда не стояли; в училище из разночинцев стали набирать относительно недавно, всегото лет двадцать назад. Цук и изводки были выведены за границу закона, и при выявлении наказывались строго, вплоть до отчисления.
Однако война внесла свои поправки, на обучение стали прибывать унтерофицеры из войск, и хорошо, когда они были из вольнопёров, из городских. Но таких было немного, а в основном прибывали такие, как Жамин, — крестьянского сословия, выслужившиеся. Они учились с ленцой, в первую голову старались выспаться и отъесться, строевая подготовка и конная выездка для них были мучительны, они нашагались в действующей армии и уже натёрли задницы армейскими сёдлами, ещё хуже обстояло дело с военными предметами, а ещё хуже с общими.
И развился цук. Меняли сапоги, но это ладно, попавший на такой цук всего лишь позже других становился в строй; как гимназисты подкладывали отвечающему стоя кнопки под зад; вызывали к дежурному, и дежурный, выкатив удивлённые глаза, посылал к чёрту. Но и это мелочи.
Беда была с дисциплиной: пьянки, самоволки, весёлые барышни и картёжная игра. Жамин корчевал жёстко, иногда жестоко, ему мстили, но он не жаловался и рапортичек не писал, не ябедничал, просто лишал увольнений, иногда зажимал в углу. Ему доставалось жёстче, уже три раза подрезали подпруги. Первый раз он не заметил и свалился при выезде из конюшни. После этого стали подрезать хитрее, рассчитывали на большое усилие; только чуть-чуть, почти незаметно, двумя надрезами с обеих сторон, тогда подпруга лопалась, если всадник посылал лошадь на большой барьер, а сам летел головой вниз, и тут выжить получилось бы не у каждого. Жамин все эти хитрости знал, первый раз попался, потом тщательно осматривал седловку, пересёдлывал, поэтому перед последними гладкими скачками попросил брата привести чистокровного, переседлал сам и выиграл. Если бы он всё докладывал начальнику училища или инспектору, полуэскадрон лишался бы увольнений еженедельно. Поэтому молчал.
Неразделенная любовь.
Жамин смотрел в окно, а на столе лежало непрочитанное письмо, и уже не хотелось брать его в руки, но он всё же прочитал.
«Дорогой Федя!
Извини меня за то, что так долго не отвечала тебе. Я совсем не хотела тебя обидеть. Тем более что у тебя такая трудная и ответственная учёба, а что будет дальше, одному Богу известно.
Мы с Серафимой поздравляем тебя с победой на скачках, мы стояли в задних рядах, чтобы ты не переживал, и видели, как ты пришёл первым на таком твоём прекрасном коне…»
Фёдор оторвался от письма и снова стал смотреть в окно: «Эх вы, Елена Павловна, Елена Павловна! Не хотели, чтобы я переживал! Если бы я видел, что вы пришли, я бы прибыл ещё первее! Что же вы так со мной!» Он вырвался вперёд очень быстро, это было необходимо, потому что на первой миле выносливые дончаки, на которых в основном ездило училище, шли бы кучей. Так оно и случилось, и Фёдор увидел, что его зажимают справа и слева и поджимают сзади, это значило, что ему готовят коробочку и вторую милю ему не проскакать — выбьют из седла или завалят вместе с конём. Тогда Елена Павловна и Серафима увидели бы не торжественный финиш вахмистра Жамина на чистокровном английском скакуне по кличке Дракон, а падение и вынос тела на носилках, и ещё живого ли! Поэтому, как только Фёдор почувствовал зажим, он послал Дракона, и тот не подкачал.
«…Мы за тебя очень волновались.
Я понимаю, я чувствую всё, что ты хочешь мне сказать и уже сказал в саду, тогда. Я ничем не могу тебе ответить. Я помню наше детство, когда мы с моим покойным батюшкой приехали в Старицу. Я тогда первый раз приехала в Старицу. Мне было лет шесть или семь…»
«Семь!» — вспомнил Фёдор.
«…Твоя добрая маменька угостила нас и отпустила на Волгу. Я всё помню, и как мы потом катались в лодке. Я ничего не забыла. Но, Феденька, я не хотела тебе этого говорить, когда мы встречались, а сейчас скажу — ты мне как брат!»
Фёдор зарычал и скомкал письмо.
«Брат!»
Но оставались непрочитанными строчки, в нём вспыхнула надежда, и он разгладил письмо.
«Я завтра вечером уезжаю в Москву до Рождества и хотела бы с тобой попрощаться. Если у тебя будет свободное время, загляни к нам до 6 часов пополудни, потому что наш поезд отправляется в 10.
Надеюсь, мы увидимся.
Не обижайся.
Не прощаюсь.
Лена».
Фёдор в сердцах хотел выбросить письмо, но сообразил, что тогда его бы нашли юнкера и прочитали, а это было невозможно. И он сунул письмо в карман.
Две недели назад Лена пришла. Было воскресенье, пасмурный и ветреный день. Елена Павловна были грустная и бледная. У Фёдора от этого сжималось сердце. В уже облетевшем городском саду они были одни, но Фёдору казалось, что гдето рядом Серафима, он её ненавидел, и казалось, что от Елены Павловны падает тень Серафимы. Это была мистика. Это слово Фёдор услышал от юнкеров из дворян, офицерских детей. Ему это слово тоже понравилось, оказалось, что не только крестьянские родители рассказывали сказки своим крестьянским детям, а родители-дворяне рассказывали своим детям «мистические истории».
Фёдор за два месяца набрался манер. Он построил сапоги с глянцем, часто вытаскивал за золотую цепочку золотые часы и справлялся о времени. На его гимнастёрке подрагивали две Георгиевские серебряные медали, одна с бантом за бои с Неманской армией, а сейчас ещё и жетон за призовую езду. В увольнениях, отойдя подальше от училища, он брал обтянутые кожей рессорные коляски с рысаками, только в Твери было особенно некуда ездить. В кармане у него были деньги. Но это всё пустое. Всё было бы хорошо и просто отлично, если бы при этом его любила Елена Павловна.
Если бы!
В саду они ходили по грустным, волнительным, усыпанным жёлтыми листьями дорожкам, Фёдор говорил про их детство, дружбу родителей. Лена молчала. Иногда улыбалась, но редко, только тогда, когда вспоминалось что-то давнее, далёкое, прошедшее. Но стоило Фёдору заговорить о его чувствах, как Лена опускала голову. Несколько раз она заглядывала ему в глаза, и Фёдор видел, что она хочет что-то сказать, и он замолкал и ждал, но Лена вздыхала и вынимала платочек. Что это было, отчего были слезы, Фёдор не понимал. Ему казалось, или он этого очень хотел, чтобы слёзы были от ответного чувства, но Лена молчала. Так они и ходили час или два, потом она сказала, что замёрзла, и он проводил её домой. Зайти она не пригласила. Он надеялся, что пригласит, и одновременно не хотел, потому что знал, что дома лишняя Серафима. В эти моменты он ненавидел Серафиму ещё больше. Они были так похожи.
Несколько раз из-за туч выглядывало солнце, и Фёдору казалось, что рядом с ним идёт не Лена, а Серафима. А сейчас Елена Павловна пишет, Фёдор достал письмо и разгладил:
«…я не хотела тебе этого говорить, когда мы встречались…», дальше он помнил наизусть: «…а сейчас скажу — ты мне как брат!»
Он услышал шаги в коридоре, много шагов, посмотрел на часы, юнкера шли на обед. «Подавятся они если не рыбой, то кашей!» — поднялся он, дождался, пока шаги пройдут, и пошёл в спальню.
***
В воскресенье утром, в увольнении, он пошёл сразу домой, по дороге заказал в Скорбященской церкви рядом с училищем панихиду на помин души матери в сорок дней со дня её смерти и, не помолившись, ушёл.
Дома застал сборы, в Старицу не поехал, причин не объяснил, о предстоящих экзаменах не сказал. Отец смотрел на него долгим взглядом, но потом только покачал головой. Фёдор проводил родню, переоделся в домашнее и пошёл на конюшню. Дракон стоял кормленый и блестел чищеный. Благородный, чистокровный. Фёдор угостил его чёрным хлебом, дождался двух часов пополудни, надел городское платье и вышел.
Он нарушил устав и все регламенты воинской службы: юнкерам было строжайше запрещено под угрозой отчисления переодеваться в гражданское, гулять в городском саду, ездить в трамвае, посещать рестораны и театры. Когда в городском саду гуляли с Еленой Павловной, Фёдор был в военной форме, ему надо было блеснуть, а патрулей он не боялся, его в гарнизоне все знали, он сам ходил в патрули, но всё одно риск был велик и мог кончиться скандалом, если бы его увидел кто-нибудь из офицеров училища. И сейчас нарушил: надел цивильную бобровую шапку, драповое пальто и натянул новенькие калоши. Он понимал, что сегодня для него решающий день: сегодня Елена Павловна, по его мысли, должна сказать своё слово и после этого уехать до Рождества. Её не будет целый месяц, и этот месяц Фёдор целиком посвятит учёбе, поэтому сегодня главное не сгореть, не спалиться на переодевании — этого допустить никак нельзя. Если случится, его наверняка отчислят с позором. И это вместо золотых погон.
Можно было так и не делать. У него законная увольнительная, он не собирался ни в ресторан, ни в театр, ни в городской сад, поэтому не было никакой нужды нарушать, но что-то такое вызрело в душе, что Фёдору понадобилась опасность, почти как на войне, как в ночной разведке, переодевшись в чужое платье, и если враг арестует, то его тут же расстреляют как лазутчика.
Он натянул на брови шапку, поднял меховой воротник и пошёл. Сейчас он дойдёт до Елены Павловны, сядет перед ней и всё выскажет. Но для этого надо пройти по Скорбященской, дом Елены Павловны был недалеко от училища, и училище сейчас для Фёдора было как стан врага.
Он уже дошёл до Общества взаимного кредита и увидел, как какая-то женщина, шедшая впереди, остановилась и взялась правой рукой за невысокую ограду, а левой стала подтягивать башмачок, и с точностью определил, что это Серафима. Он остановился. Если она сейчас повернёт направо, значит, она идёт домой, и тогда он пойдёт за ней. Училище располагалось дальше и прямо, он посмотрел, время было 2:30 пополудни, и его охватила какая-то странная, неожиданная радость, и мелькнула мысль: «Если она повернёт направо, значит, просто идёт домой, просто возвращается, и нам по пути, а если прямо, значит — ко мне, в училище, значит, о чём-то хочет предупредить!» Он уже давно понял, какие чувства испытывает к нему Серафима, она их особенно и не скрывала: и письма к нему на войну, и взгляды при встрече, и движение рукой, как будто бы дотронуться, но всегда отдёргивала руку, или застывала.
Серафима, Фёдор не сомневался, что это была она, подтянула башмачок и пошла. Фёдор тронулся за ней. Серафима шла прямо, направо не повернула, и он её позвал. Это было вовремя, потому что Фёдор увидел впереди нескольких юнкеров, они группой шли навстречу, до них было шагов двести.
— Серафима! — позвал он.
Серафима обернулась, увидела и растерялась, она его не узнала. Фёдор снял шапку, она узнала и шагнула к нему. Надо было чтото быстро предпринять, и Фёдор подошёл, взял Серафиму за руку и повёл в обратную сторону — откуда пришёл, откуда они одновременно пришли в это место.
— Ну вот, Серафима, видишь, какая радостная встреча!
Он её тянул, но почувствовал, что она не сопротивляется.
— А что Елена Павловна?..
— Елена Павловна послала меня к вам предупредить…
Фёдора охватило волнение, что он смог так всё предугадать, и опасение — о чём «предупредить»?
— А что с ней?
— У них разболелась голова, мигрени, а нам сегодня ехать, и она просила предупредить, что встретиться с вами не сможет, но передаёт приветы и всяческие пожелания!
Фёдор оглянулся, юнкера шли.
— Давай перейдём на ту сторону, — сказал он Серафиме и потащил её за собой. Серафима не сопротивлялась.
«А куда я её веду?» — задался он вопросом, но не смог ответить и почувствовал себя как в клетке, как волк, загнанный флажками в этом маленьком городе.
«Куда — ладно, это мы найдём! А зачем?»
Он обернулся и почувствовал, что Серафима сама крепко держит его руку, даже через варежку он чувствовал, какая у неё горячая рука, и увидел, как у неё распахнуты глаза. Он понял, что на вопрос «зачем» отвечать не следует, и вспомнил, что если пройти немного дальше, то на углу будет ресторан. И тут же в его сознании развернулась целая картина — как если бы Елена Павловна его любила, они бы сейчас все ехали в Старицу, и как она плакала бы, стоя на могиле его матушки. Они бы тогда все были любящими друг друга людьми, одной большой семьёй, и какие там мигрени, она бы положила голову на его плечо, а он нежно целовал бы её в виски…
Они вошли в ресторан, гардеробщик принял её шубку и его пальто, официант повёл по залу выбрать столик, но Фёдор шепнул ему, он шёл впереди Серафимы: «Кабинет». Официант ничего не ответил, только кивнул и задержался на Фёдоре взглядом, потом глянул на Серафиму.
Кабинеты располагались во втором этаже. Официант повёл их по лестнице и широко распахнул третью от лестницы дверь направо.
— Пожалуйте, — сказал он. — Сейчас будет меню.
— Не надо меню! — начал скороговоркой Фёдор, он боялся, что вот-вот Серафима упрётся, заблажит и начнёт проситься домой, но Серафима молчала. — Шампанского, белужий бок с кашей, белого французского и сам что-нибудь придумай.
— Как прикажете! — поклонился официант. — Можно подавать?
— Подавай!
В кабинете Фёдор обошёл круглый стол и отодвинул Серафиме стул, он видел, как точно так делают в приличных местах настоящие кавалеры. Серафима поправила шапочку, послушно села и потупила глаза.
В кабинете было три стены, одна с дверью, другая напротив с плотно занавешенным окном, справа с посудной горкой, а четвёртой стены не было, на её месте висела большая портьера.
Фёдор сел через стол от Серафимы и стал на неё смотреть. Серафима сидела на самом краешке стула, с прямой спиной и смотрела на свои колени.
Не зная, что делать и что сказать, Фёдор встал, подошёл к портьере и вернулся на место. Серафима подняла глаза, и теперь она смотрела на Фёдора.
Официант приносил. Он поставил на стойку серебряное ведёрко с косо торчавшей бутылкой шампанского, на скатерть уже пускал слезу заиндевевший хрустальный графин с водкой; появились блюда с красивой закуской, пахло вкусным. Официант хлопнул пробкой и налил шампанского Серафиме и водки Фёдору.
— Приятно покушать, — поклонился официант и вышел.
Фёдор поднял рюмку и произнёс:
— Ну что же, Серафимушка, давай выпьем на прощание, за наше всех общее счастье!
Серафима неуверенно взяла бокал и чуть пригубила, а Фёдор махнул. Он уставился на Серафиму, и вдруг его как обожгло! Вот же она — Елена Павловна! Те же цвета спелой пшеницы кудельки, те же жемчужные серёжки, только помельче, та же жемчужная нитка на шее, розовые щёчки, голубые глазки…
Серафима подняла глаза и произнесла:
— Вы ошибаетесь в своих мечтах, Фёдор Гаврилович. Елена Павловна выйдут замуж только за благородного.
Серафима сказал это тихо, одними губами, но Фёдор услышал, он вскочил со стула, схватил Серафиму за руку и потащил за портьеру. Во второй половине кабинета стояла большая под балдахином застеленная шёлком кровать. Фёдор шагнул, толкнул на кровать Серафиму и сам повалился на неё. Серафима не сопротивлялась.
Никакой борьбы, чего ожидал Фёдор, не было, Серафима его приняла, а когда всё кончилось, она столкнула его с себя, поднялась, застегнула блузку, поправила юбки и, глядя прямо в глаза, тихо произнесла:
— Счастье у нас было общее, Фёдор Гаврилович, а теперь у меня — своё! Прощайте.
Родительская забота.
Письма
Дорогой наш многоуважаемый
и геройский защитник
Иннокентий Иванович!
Писать я тебе начал, когда ты ещё только собирался в последний день своего пребывания в нашей Богом спасаемой Листвянке. Писал, глядючи через дорогу на твой двор, как ты собираешься на войну. Матушка тут же рядом была и роняла слезу, потому как война она не мать родна и никто не знает свидимся ли ещё с моим дорогим и разлюбезным соседом. Всякому делу ты мастер, дорогой Иннокентий Иванович, и рыбак и охотник отменный и медалей у тебя на грудях, столько ширины грудей нету, сколько у тебе медалей. А мы тута, простота сермяжная, кажный день молим за тебя Господа нашего Исуса Христа, чтобы одолели вы, солдатушкиребятушки супостата германского и австрийского, и молимся каждый день. Ты Иннокентий прямо тебе скажу — молодец. Не думал, что ты сдюжишь эту беду, какая на тебя навалилась. И молодец ты, скажу я тебе, што не стал мальца трогать и супружницу не проклял, потому как не виновата она перед тобой ни в чем. А вокруг неё ходили кругами брательник того, у кого ты увел её, да Мишка Гуран встал на твою защиту и с того берега оне боле не подаются к нам. Но оне тоже ни в чем не виноватые, так только от ревности да злобы людской чего может и хотели сделать, так Мишка встал на твою защиту и не попустил им.
А те, которые сотворили зло с Марьей твоей, так слух до меня дошел, что нету их в живых и отчет оне уже дают апостолу Петру и пусть он с ими разбирается.
А мальчишечку мы с матушкой к себе забрали, пока ты был от греха и щас думаем, что может и вовсе заберем, да только какое слово Марья скажет, но мысль такую в голове держим. Я его крестил Авелем-мучеником. Ежли Марья даст согласие, то, как кормить перестанет, пусть у нас останется, а вам Господь ишо детишек пошлет, не даром, пока ты был, Марья что ни день, всё баню топила. А у нас што шестеро по лавкам, што семеро, всё одно перед Господом нашим Исусом Христом ответ давать, так пусть уж будет с нами. Мальчишка справный растет. И тебе будет не о чем беспокоится, воюй себе и себя не забывай и нас грешных.
Цельную неделю я думал, как ты уехал на войну и бумаги на это письмо перевел невесть сколько. Да как ни думали мы с матушкой, как ни прикидывали, а всё одно получается, ежели Марья затяжелила пока ты был, так ей одной с двумя будет тяжко справиться, а так, пусть Авеленок у нас и будет. Но это как она скажет. Потому ежли получишь от неё письмо за советом то сам и разсудишь, как жить-быть!
Кланяемся тебе всем миром нашим и желаим всего наилучшего на честном поле брани и ждем с победою всем селом. Марья может кого другого попросить письмо тебе написать потому и пишу тебе, штоб ты всё знал заранее. Мы с ней ищё об том не говорили. Пусть кормит пока.
Крещу тебя многажды и благословляю на ратный подвиг.
Отец Василий и матушка Агафья руку приложила.
Ноября 20-го дня сего 1915 года от Рождества Христова.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание. Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================