В последние годы Надёжке всё чаще хотелось остановить жизнь или хотя бы замедлить, чтобы годы не бежали гуськом друг за дружкой, а дали передышку и себе, и людям. За это время она окончательно отдалилась от Фадея ‒ каждый жил сам по себе. Нина как уехала после того случая, так более и не приезжала.
И вот пришло время получить от неё известие. Как-то после обеда пришла дочь Аниски – Нюра, или Нюрик, как называли её в Князеве, и, вызвав из дому, напряжённо присела на лавочке... Прежде-то Надёжка сама её перехватывала, когда та приезжала из Рязани, исподволь интересовалась, спрашивая о Нине, потому что душа по-прежнему болела о дочери, и чем дальше, тем большая боль застила душу. Вот и сейчас, увидев Нюрика, она обрадовалась, настроилась что-нибудь узнать о дочери, но, выйдя на веранду, вдруг сразу увяла, когда кольнула мысль: «Что-то случилось! Никогда Нюрик сама не приходила!» Тем не менее, подсев к гостье, заставила себя улыбнуться:
– Ты, девка, всё хорошеешь! От мужиков, наверно, спасу нет? – спросила Надёжка, зная, что она несколько лет назад развелась и всё никак не могла выйти замуж повторно.
– Чего-чего, а этого добра, тёть Надь, как грязи после дождя... – улыбнулась нарядная, полная Анискина дочь, совсем не похожая на костлявую мать. – Только ныне порядочные мужчины в грязи не валяются.
– Это верно, хотя многое от самой зависит: как поставишь себя – такое к тебе и отношение будет.
– Кто бы с этим спорил, а я не стану, потому что со стороны-то всегда виднее, – вздохнула Нюрик и замолчала.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Молчала и Надёжка и понимала, что начавшийся пустой разговор лишь мешает сказать гостье то, с чем она пришла, ведь неспроста же пришла, неспроста! Да ещё сидит, улыбается, как на посиделках. А чего зря скалиться: если есть что сказать – говори! Нечего душу выворачивать!
– Ладно, девка, – вздохнула она, – раскрывайся! Ведь наверняка какая-нибудь новость о Нине имеется?
– Сказать-то особо нечего, – оживилась Нюрик, будто обрадовалась вопросу, – в больнице она лежит, в реанимации... Просила приехать...
– Ой, батюшки! – вздрогнула Надёжка. – Так и знала, что беда приключилась... Когда видела-то её? Давно лежит?
– Сегодня утром... А лежит вторые сутки.
– Что с ней?
– Отравилась чем-то...
– Значит, плохая, если в ренимации, – не выговорив трудного слова, жалеючи закачала Надёжка головой и вдруг замерла, будто вспомнила что-то: – Она сама просила приехать или врач?
– Сама...
– А что ещё сказала?
– Да ничего более... Врач не разрешил долго говорить.
– Значит, действительно плохая... Да, девка, обрадовала меня, ох, обрадовала...
Почувствовав неловкость и боясь новых расспросов, Нюрик поднялась с лавки, вздохнула:
– Ну ладно, тёть Надь, пойду я, маме надо помочь...
– Погоди... Чего же не сказала, в какой больнице искать-то её?
– Ой, совсем забыла… В больнице имени Семашко, это в Горроще, в инфекционном отделении.
Нюрик многое могла рассказать но, понятно, никогда не рассказала бы, потому что такой рассказ любой матери – как нож в сердце. Нюрик до конца не знала, что случилось с Ниной в Князеве, лишь смутно догадывалась, что подруга поругалась с отчимом, поругалась крепко, если на вопрос: «Когда к матери-то поедешь? Она ждёт!» – Нина в последние годы отвечала с отчаянной злостью: «Поеду тогда, когда дед будет в гробу лежать!» И эта её злость проявлялась всё сильнее и сильнее, особенно в последнее время, когда она пристрастилась приторговывать вином, потому что зарплаты посудомойки не хватало, чтобы вечером расслабиться, забыть за вином паскудную жизнь, забыть всё на свете. Поэтому, отработав днём в кухне Дома быта, вечерами она отправлялась на Театральную площадь, где у неё были свои местные клиенты из числа прежних собутыльников, иногда знакомые таксисты подвозили загулявших мужиков. В общем, дело было не слишком прибыльным – она и не гналась за прибылью, но себе да подругам выгадывала на бутылку-другую портвейна и на этом останавливалась. Зачем ей больше-то? Иногда, правда, милиционерам приходилось отдавать бутылку задарма, но тут уж ничего не поделаешь: власть! Если хочешь сама что-то иметь – делись, а то люди в погонах не поймут или неправильно поймут, а с ними лучше не связываться и не ждать, когда они по-своему начнут учить уму-разуму. Жила Нина по-прежнему на квартире, снимая комнату, теперь неподалеку от Театральной площади. Значит, не надо забивать голову лишними заботами о благоустройстве жилья, а о себе она не думала: могла в одном сарафане проходить всё лето, иногда на ночь стирая его, и за ночь же он успевал высыхать. Не это для неё было главным – не наряды. Главное – свобода, когда она что хотела делать, то и делала! А всё остальное ерунда. Она бы и работу давно бросила, но не работать нельзя – осудят за тунеядство – поэтому приходилось мириться с таким положением, а в милиции мирились с ней.
До поры, до времени.
На этот раз до выхода Указа Горбачёва о борьбе с пьянством. А как он вышел – то ли по разнарядке, то ли по воле случая, хотя подобных случайностей в милиции не бывает, уж что-что, а такие дела там планируют заранее, – но Нина попала в один из майских вечеров в отделение, где её, как оказалось, ждал участковый, словно хотел сам убедиться в задержании. Задержание получилось с поличным: какой-то незнакомый хмырь, видно, из стукачей, купил у неё бутылку портвейна за два пятьдесят, то есть дороже государственной цены на шестьдесят копеек, а тут, откуда ни возьмись, милицейский патруль. Сразу доставили обоих – и продавца, и покупателя – в отделение, где составили протокол задержания по факту спекуляции. Правда, увидев в отделении участкового, Нина успокоилась, потому что лейтенант знал её как облупленную, иногда даже выпивал у неё на квартире на дармовщинку. Даже помогал пройти техосмотр автомашины её хозяину квартиры. Он и теперь не высказал ни удивления, ни сочувствия, лишь, когда она подписала протокол, и её толкнули в «обезьянник», негромко сказал:
– Потерпи, прикроем...
От его покровительствующего любезного тона Нина и вправду успокоилась, решила, что, как обычно, отделается штрафом «для профилактики», как любил выражаться участковый, и через два часа её отпустят. Но на этот раз продержали до утра, а утром отвезли в райотдел к следователю, который, не мудрствуя, записал её данные, вложил в жидкую желтовато-серую картонную папку, а на самой папке крупно вывел: «Савина Н.П.» Вслух же сказал:
– На вас, гражданка Савина, заведено уголовное дело по статье 154 УК РСФСР за спекуляцию. Поэтому вы задерживаетесь и будете содержаться до суда под стражей в изоляторе временного содержания.
– За что?! – вырвалось у Нины, и она во все глаза посмотрела на молодцеватого прилизанного майора, всё ещё не веря в серьёзность его слов.
– Вы разве не знаете?
– Нет...
– А протокол задержания... Вами подписан?
– Мною... Ну и что?!
– А то, что вы нарушили закон, получив нетрудовой доход в сумме шестидесяти копеек. Поэтому, учитывая особую опасность вашего деяния в свете недавно принятого правительством Указа по борьбе с пьянством и алкоголизмом, у нас есть все основания для вашего законного задержания и помещения под стражу. Вопросы есть?
Нина промолчала, словно не слыша слов майора, лихорадочно обдумывая ситуацию. Ей почему-то казалось, что лишь участковый может как-то помочь. Поэтому спросила:
– Мне можно связаться с лейтенантом Чудовым?
– В этом нет необходимости, – с чуть заметной усмешкой отозвался майор. – Он нам больше не нужен.
Загадочные слова о ненужности участкового постоянно подталкивали Нину к мысли о том, что всё это создано не без его, лейтенанта, участия. Он её попросту подставил, сдал для какого-то своего отчёта перед начальством, как сдавал до неё не одну шинкарку, когда от него этого требовали. А что, как удобно: до поры, до времени чуть ли не друзья, свои люди, всегда друг друга выручат, а только дружба эта продолжалась до того часа, когда наступало время «х». Вот тогда всё менялось: один становился слугой закона, а другой обвиняемым.
Что это так, она убедилась, сидя в пустой камере следственного изолятора управления, где по-настоящему поняла почти незаметную грань между свободой и заключением, грань настолько тонкую, что о ней в обычной жизни не догадываешься. Только оказавшись в четырёх грубо оштукатуренных стенах без окна, с грубым топчаном, со ржавым унитазом и раковиной, с единственной, тусклой и зарешёченной лампочкой у самого потолка, вдруг начинаешь понимать собственную уязвимость перед другими людьми – обычными и привычными, – но наделенными властью. Именно власть делает их совершенно отличными и помогает до поры до времени коварно не обозначать своё превосходство, тем самым поступать несправедливо и подло. Именно так это и казалось Нине, с каждым часом, каждой минутой понимавшей, что жизнь её переходит в какое-то иное состояние, пока до конца неведомое и оттого пугающее неизвестностью.
В какие-то моменты, всё более проникаясь ненавистью к людям, по вине которых оказалась среди этих стен, Нина вдруг вспомнила слова участкового, и даже не столько слова, а их жалостную интонацию. Получалось, что лейтенант Чудов давно предупреждал о незаконном промысле, но по какой-то причине делал это не настойчиво, не резко, а будто подстраховывал свою совесть на тот случай, когда можно будет напомнить: «Я тебе, Савина, говорил!» Да, действительно говорил, но чаще за совместными выпивками, а однажды, когда остался у неё ночевать, то показался и вовсе таким душевным, что хоть плачь над его заботливыми словами: «Нин, бросай это дело, иди на какой-нибудь завод. Ведь ты – электротехник, а моешь посуду да в подворотнях портвейном торгуешь. До хорошего это не доведёт!» Тогда Нина не прислушалась к словам Чудова, даже радовалась, что он ночевал с ней и так разжалобился. Тогда считала, что это ей только на руку, коснись что, – всегда выручит. Он и вправду несколько лет выручал. Слухами земля полнится, и поэтому до Нины частенько доходили новости о подобных ей спекулянтках: то в Песочне ночную торговку хапнули, то на Шлаковом, то в Горроще. Им присуждали по два года заключения, их место занимали новые, и эта круговерть не прекращалась ни на один день. Торговки менялись, а Нина всегда оставалась на плаву, и её знала чуть ли не вся Рязань.
Она заснула, быть может, на час или два, да и то под утро, когда в коридоре перестали греметь ключами, стучать сапогами и на кого-то ругаться – стало более или менее поспокойнее. А проснулась так же незаметно, как и заснула, только со слезами на глазах от увиденного сна, в котором она видела мать, прощавшуюся с ней. Так и сказала: «Прощай, дочка. Вот теперь я тебя потеряла навсегда!» И Нина вдруг поняла, поняла с тем запоздалым чувством раскаяния, так долго скрываемом в себе, но которым она надеялась когда-нибудь поделиться с матерью, что теперь не сумеет сказать ей о нём. Ведь все последние десять лет она мечтала об этом, ждала подходящего случая. Теперь же все её надежды окончательно разрушились.
В этом она убедилась, когда утром вызвал на допрос вчерашний майор и сказал:
– После обеда вас переведут в общую камеру, где будете находиться до суда, а пока необходимо уточнить некоторые детали вашего дела... – и многозначительно посмотрел на Нину, пытаясь отгадать её реакцию и поведение.
Нина захотела наговорить майору гадостей, но промолчала, не стала связываться, даже отвернулась, не желая смотреть на него. Лишь скупо отвечала, когда он что-либо спрашивал, и обрадовалась в душе, когда сержант отвёл назад, и она оказалась в своей камере, теперь уж привычной, внутренне приготовившись к чему угодно. Лишь бы побыстрее закончилась эта возня. В камере она рухнула на голый топчан, закрыла глаза, слёзы полились сами собой; она их не вытирала и чувствовала мокрые дорожки, двумя пиявками прилипшие к шее.
Через какое-то время опять зашебуршали ключами и кто-то глухо сказал:
– Савина, на выход!
«Ну, вот и всё, – мелькнуло у неё в голове, – потекла моя новая жизнь!»
Её опять отправили в райотдел к майору, он усадил Нину напротив и не сразу сказал, назвав её по отчеству, словно раздумывал: говорить или нет?
– Скоро, Нина Павловна, обед, и у вас есть неплохой шанс пообедать дома... – Он внимательно и долго смотрел на неё, желая увидеть реакцию на свои слова, но ничего не увидев, тем не менее, продолжил говорить спокойно, даже чуть-чуть торжественно, словно представлял к награде, зная то, чего она пока не знала и что, казалось ему, должно её обрадовать. – Но для этого надо согласиться с нашим небольшим условием, даже, скорее, предложением.
– Каким?!
– Принять приглашение к сотрудничеству.
Она сразу поняла его и замотала головой:
– Стукачом быть не желаю, не уговаривайте!
– Вас никто и не уговаривает, – посмурнел майор, и на его лбу собрались морщины, придавшие неожиданную свирепость моложавому лицу, – а всего лишь предлагают сотрудничество – пока предлагают! – и не резон с ходу отвергать что-то дельное. А это действительно так: любой скажет, что лучше поработать на нас один год, получая при этом неплохую зарплату, чем париться в зоне два. А то, что присудят именно этот срок, мы постараемся, чтобы статью раскрутили на всю катушку, учитывая, что вы не первый раз задерживаетесь за спекуляцию... Вам это надо?
Нина молчала и, не глядя на майора, лихорадочно обдумывала положение; в ней вдруг мелькнула искра надежды, что, быть может, удастся избежать заключения, а в свой первоначальный отрицательный ответ майору даже сама не поверила и теперь не знала, что делать, как изловчиться, чтобы достойно вывернуться, хотя о каком достоинстве теперь можно говорить. «Надо принимать то, что пока предлагают!» – решила Нина и покосилась на следователя.
– Что для этого нужно сделать? – спросила она совсем другим – заискивающим и угодливым – голосом и открыто посмотрела ему в глаза.
На лице следователя сразу расправились морщины, если позволяла обстановка, он, наверное, и улыбнулся бы, но, тем не менее, сдержался и постарался сказать по-прежнему жёстко, радуясь в душе понятливости подследственной:
– Во-первых, всё держать в тайне. Во-вторых, уволиться с работы, поменять место жительства. Поселиться, например, в Приокском или Строителе, то есть подальше от места нынешнего обитания.
– Обитают звери, – осмелела Нина. – А я проживаю! – и усмехнулась.
– Это не столь важно, – никак не отреагировал на её слова майор. – Нам надо заручиться вашим согласием. Если его подтверждаете и сделали выбор, то тогда, на всякий случай, чтобы у вас не было желания заниматься отсебятиной, подпишите вот это постановление прокуратуры о невыезде и можете отправляться домой обедать.
– Я могу идти?! – спросила Нина, расписавшись на какой-то бумаге.
– Идите... Вот пропуск, предъявите дежурному на выходе, а завтра жду вас в 9.00, чтобы обговорить подробности.
Нина выходила из районного управления, всё ещё думая, что над ней пошутили и вот-вот окликнут, вернут назад.
Как и задержание, освобождение произошло совершенно неожиданно. Только на улице, проведя в камере почти сутки, она поняла, что такое свобода, как она дорога и как её обычно не замечают.
Хотя можно было подъехать на троллейбусе, домой она пошла пешком. Ей не хотелось спешить, хотелось оглядеться, посмотреть на окна зданий, зелёные липы на тротуарах, на людей, спешащих по делам или неторопливо идущих от магазина к магазину. Она только сейчас – впервые в жизни – оценила миг освобождения, потому что никогда ранее не задумывалась над этим состоянием. Тоска по свободе, воле, воспеваемая в блатных песнях, всегда казалось придуманной, неестественной, показной. Теперь же, добравшись до дому, она начала сомневаться в своих прежних представлениях. Ей показалась, что та жизнь, по краю которой она ходит, жестока, имеет свои правила и большинству людей непонятна, потому что всё, что там происходит, по большей части неизвестно, и лишь в песнях уголовникам позволяется чуть-чуть раскрыть свои заблудшие души... Ей вдруг вспомнились рассказы о том, что делают они с теми, кто продаётся по тем или иным причинам (неважно каким) и начинает работать на милицию.
Новая мысль вдруг всё затмила, обдала жаром, Нина только сейчас по-настоящему поняла всю опасность, которую приблизила к себе, приняв приглашение к сотрудничеству... Захотелось выпить, хоть немного расслабиться, забыть всё на свете. В кладовке, где хозяин хранил запчасти от «Москвича» и всякий другой хлам, Нина держала в тайнике несколько бутылок портвейна на продажу. Сейчас, не раздумывая, достала одну, в кухне откупорила, налила стакан и сразу выпила, занюхав хлебом. Выпив на голодный желудок, она сразу запьянела, вспотела и почувствовала, что осталась без сил. В своей комнате несколько минут полежала на диване, а потом отправилась на работу, чтобы поесть, а заодно сказать заведующей, что увольняется по собственному желанию. Заведующая, как показалось Нине, даже обрадовалась её появлению, гневно вспыхнула, бросила на стол авторучку и лист бумаги; от резких движений у неё ослабла и расползлась причёска, накрученная высоким коконом.
– Хоть сейчас уволим. Нет работников, и такая не работница! – сказала она и, раздражённо схватив трубку зазвонившего телефона, бросила назад.
Нина никак не ответила заведующей, молча написала заявление и вышла. Отправилась в кухню, чтобы немного перекусить, но заведующая вышла следом и объявила всем работницам:
– Савина у нас более не работает! Поэтому посторонних на производстве не должно быть!
Для себя Нина поняла слова заведующей так: «Гоните её в шею!» И поэтому, назло ей, прошла в буфет, где за стойкой стояла Нюрик, купила салат, яйцо под майонезом, пирожок и стакан компота. Ещё ничего не зная, землячка удивлённо смотрела на Нину, потому что в столовой своих всегда кормили бесплатно, но при людях ничего не спросила, а когда покупателей не стало, на минутку подсела к подруге, удивилась:
– Чего это за деньги хаваешь?!
– Уволилась... Только что заявление написала. Так что сейчас со мной долго не разговаривай, а то наша крыса увидит – и на тебя будет коситься. Потом поговорим, зайди после работы.
Отправившись домой, Нина вдруг захотела ещё выпить, выпить сразу большой стакан, чтобы забыть всё на свете, хотя бы до завтрашнего утра никого не видеть и не слышать. Даже Нюрика. Нина не понимала, почему все к ней цепляются, чего-то от неё хотят, требуют, добиваются, хотя она никому ничего плохого не сделала. А если так, то зачем цепляться-то, зачем?! Разволновавшись, она просто-таки взбесилась, когда вошла в квартиру и услышала в кухне разговор, а, присмотревшись, увидела ноги в милицейских брюках, торчащих из-за двери... В кухню заглянула, а это участковый разговаривает с хозяином, и оба улыбаются, улыбаются.
– Петрович, – сказала, как приказала, Нина хозяину, – гони этого му дака в шею! Нечего ему тут вынюхивать! – и выскочила из кухни, ушла в свою комнату и упала на диван. Не хотела, но разревелась. Потом достала из-за дивана бутылку, отпила из горлышка, немного успокоилась.
Какое-то время лежала, словно отключившись от всего на свете и испытывая от этого мягкое блаженство, пока не раздался стук в дверь, – и сразу дверь распахнулась, показался лейтенант. Не желая видеть Чудова, она демонстративно отвернулась к стене.
– Зря, Савина, морду воротишь... За всё в жизни надо отвечать, я предупреждал. Теперь же, в твоих интересах, надо не обезьяну из себя корчить, а сотрудничать с нами. Или уж забыла утренний разговор с майором?! Сейчас с твоим Петровичем потолковал, он всё понял, потому что временная твоя прописка закончилась месяц назад. Так что завтра съедешь с его квартиры, а где тебе предстоит жить – мы подумаем и решим. Поняла? А если будешь, как сейчас, … строить, то...
Он ещё что-то говорил и говорил, но, закрыв уши, Нина не слушала Чудова, лишь из сознания не могла убрать его маленькие, близко посаженные глазки, под приплюснутым лбом, кособокие, жидкие усы и непомерно длинный нос, шевелившийся в такт словам... Она не знала, сколько он говорил: минуту или десять, но когда стало невыносимо терпеть его рядом с собой, она отлепила ладони от ушей и, как мужик, гаркнула:
– Да закройся ты! Плевать я хотела на всех вас!
– Ну, это ещё посмотрим, дорогая... – совсем тихо и ласково сказал участковый, словно похвалил, и вышел из комнаты.
Когда он ушёл, она допила портвейн и какое-то время лежала почти без чувств, ничего не соображая, ничего не чувствуя. Лишь новый стук в дверь заставил встрепенуться, чтобы ещё раз отбрить участкового, но это был не он. На пороге появился всклокоченный Петрович и, глядя в окно, сказал застенчиво и страдальчески:
– Нин, участковый сказал, что прописка у тебя закончилась, и ты уезжаешь к матери в Пронск... Ещё он припугнул, что если и дальше будешь жить здесь, то меня оштрафуют. Так что, Нинок, извини, сама понимаешь...
– Успокойся, Петрович, плохого тебе не желаю – завтра меня здесь не будет.
– Вот и ладненько... Только не обижайся.
– Нет-нет, Петрович, не обижаюсь. Чего на хороших людей обижаться. Спасибо, и так долго терпел меня... Хочешь выпить? А то несколько штук портвейна осталось – куда их теперь!
– Это можно... – не отказался хозяин и, выпив два стакана из принесённой Ниной новой бутылки, отправился в гараж ремонтировать «Москвич».
Когда ушёл, Нина продолжала лежать почти без чувств, без мыслей, лишь жгучая жалость к себе всё более и более давила на сердце, обида на то, что какие-то пустые люди смеют управлять ею, указывать, что делать, где жить... Как это снести, выдержать? Нормальному человеку такое не под силу. Каждый скажет, что так жить нельзя. Лучше совсем не жить, чем терпеть такое!.. Вдруг она загорелась и прониклась внезапно пришедшей мыслью. Боясь, что передумает, заглянула в кладовку, взяла пузырёк с красной жидкостью, напоминающей портвейн, которую Петрович заливал в тормоза «Москвича», налила в стакан и, стараясь не дышать, выпила её почти одним глотком... Сразу ощутив невыносимое жжение в животе, она, боясь оторваться от стены, вернулась в свою комнату и завалилась на диван, чувствуя, как всё вокруг поплыло... Уже теряя сознание, повторяла и повторяла, едва шевеля губами:
– Не дождётесь, никогда не дождётесь, менты поганые...
Обнаружил её через два часа Петрович, захотевший ещё выпить и специально вернувшийся из гаража пораньше. Он постучался к ней, но, не услышав ответа, заглянул и увидел квартирантку лежавшей на полу в луже блевотины... Подбежал, глянул на лицо с закатившимися белками, пощупал пульс. Он был слабый, но прощупывался. Тогда выскочил на улицу, чтобы позвонить из автомата в «скорую». В дверях столкнулся с Нининой подругой и остановился, схватился за сердце, вдруг почувствовав, как оно заколотилось невпопад.
– Что с тобой, Петрович? – испуганно спросила Нюрик, не забывшая обещания и шедшая навестить подругу.
– Со мной-то ничего... С Ниной что-то случилось. Беги, вызывай «скорую»!
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь