"Городская" 8
От домашних невесёлых мыслей Ирину спасала работа. Она ещё в голодный сорок шестой поступила в индустриальный институт, получив в этом году диплом. И всерьёз нацелилась на место директора фабрики. А кому, как не ей, занять этот пост? Ей, выросшей с простого рабочего до сменного мастера, потом мастера участка, а потом и начальника цеха? Кстати, вернулись те две дурочки, что прогуливали смены из-за якобы больных детей. И теперь шмыгали мимо, как мыши, встречаясь с ней в коридорах или в столовой. Не в цехе, конечно – в цехе, во время рабочего процесса, не побегаешь.
Другая бы переживала. Ну как же? Будут теперь шептать по углам, ронять авторитет. Но у Ирины об авторитете было своё мнение. Боятся? Или, по крайней мере, опасаются? Так это и есть истинное уважение. В общем, жизнь вошла в свою устойчивую колею, её приняли, наконец, после двух лет кандидатского стажа, в партию, и вожделенный пост директора завода стал уже, можно сказать, реальностью – прежний, несменный в течение 16 лет, директор уходил на пенсию.
И тут Катька выкинула этот фортель!
С недавних пор их и ещё пару соседних дворов-колодцев стал убирать по утрам один и тот же дворник. Очень хорошо убирать, прямо-таки вылизывать. Сосед Михаил Евгеньевич, старый сапожник, которого часто мучила бессонница, как-то поведал ей, что дворник этот шоркает метлой да тихонько скребёт лопатой уже в четыре утра. Притом делает он так ещё с лета, когда в это время светло. Но и сейчас, зимой, продолжает убирать территорию в столь же ранний час. Живёт этот дворник, как водится, в самой маленькой каморке первого этажа торцевого дома – того, что замыкает их двор-колодец аркой с кованой решёткой. Это правильно – на такую непопулярную работу идёт мало кто, а вот за жильё работают многие. Особенно пришлые, деревенские. Или отсидевшие. Главное, чтобы работали добросовестно. А к этому нареканий нет.
Она так бы и забыла про такую «новость». Эка невидаль – дворник. Но к этому нелюдимому и редко попадающемуся на глаза, человеку повадилась бегать её Катька. Когда мать спросила её – что она там забыла, та её и огорошила
– Мам, а ты что, его не узнала?
Ирина медленно опустилась на стул, у неё вдруг закололо сердце.
– А кого я должна в нём узнать?
– Степана.
В общем, подлечился Степан. Восстановился, можно сказать, после аварии. Только что-то в нём всё рано надломилось. Видимо, сказались не только физические раны, но и душевные – смерть жены, потом потеря ребёнка. Он и к Кате, как к человеку из той семьи, что не уберегла его маленькую дочь, тоже относился с плохо скрываемой неприязнью. Правда, тихой. Неагрессивной. Но Катя, ничего не требуя взамен, прибиралась в его каморке со слепеньким, метра на полметра, окном, варила картошку, ходила за хлебом.
И тот постепенно оттаял. Стал относиться к Кате, как к своей несостоявшейся дочке. И та однажды не выдержала…
– Дядя Стёпа, прости, что долго молчала об этом… Твоя Галя жива. Мама сдала её в детдом сразу после того, как получила известие, что ты не поправишься. Я, правда, не знаю, в какой именно. По моему, даже не в нашей области. Давай её искать?
Дома Ирина закатила дочери форменную истерику. Страшную тем, что истерика была тихой, едва ли не шёпотом. А вернее – шипением, будто змеиная свадьба закишела у них в двух комнатах коммуналки.
– Ты смерти моей хочешь? Ты в нищету ввергнуть нашу семью хочешь? Или чтобы мы, все вчетвером, сидели друг у друга на головах в одной комнате площадью в двадцать метров? Или чтобы меня с работы попёрли, узнав про комнату и девчонку?
Слова хлестали Катю не хуже пощёчин. Мама не считала себя виноватой. Виноватой вновь была Катя.
Ругаясь, готовая распустить в ярости руки, мать увидела в глазах дочери отвращение и презрение. И будто наткнулась на стену.
– Видеть тебя не могу! Уйди. И вообще ушла бы… к этому убогому. Недалеко от своего папаши ушла. Тот тоже был… блаженный.
Правильно она в своё время опасалась, что упёртый октябрёнок вырастет в принципиальную пионерку. А та потом превратится в идейную комсомолку. На материнскую беду. Эх, не досмотрела. Не воспитала под себя.
Катя только глазами сверкнула. Резко повернулась и вышла, хлопнув дверью.
Она долго бродила по стылым февральским улицам, потом забрела в каморку Степана. Как всегда, было открыто, двери он не запирал («Что у меня здесь воровать?»). Как всегда стояла на маленькой, отключенной от сети, электроплитке, закутанная в старое одеяльце, каша. И готовый к разогреву, полностью наполненный чайник. И свежая, с утра, заварка – Степан к еде был неприхотлив, но дорогой, качественный краснодарский чай любил и ценил.
Она пригрелась у горячей батареи парового отопления и даже не заметила, как вернулся хозяин. Он аккуратно, стараясь не греметь, поставил в уголке лопату и уложил за дверью остро пахнущие лесом, вязанки тонких берёзовых прутьев. И только когда, в попытке повесить на вешалку, уронил свой тяжёлый тулуп, она вскинулась, проснулась.
– Ой, дядь Стёп! Уснула…
– Я вот в перелесок за прутьями ходил. Совсем у меня мётлы исшоркались. Пока от домоуправления дождёшься, так весь квартал грязью зарастёт. Чаёвничать будем?
– Будем, - улыбнулась Катя. Домой ей идти совсем не хотелось. Хотя, конечно, придётся. Только нужно выработать у себя привычку входить к матери не униженной бедной родственницей, а Человеком: «Давайте я помогу вам веники вязать?»
– Ты завтра приходи. Прутки в тепле отойдут, станут мягче, вот и займёмся. Что там мать? Всё козни строит? – в последнем вопросе явно звучала насмешка.
– Строит, -вздохнула Катя.– Дядь Стёп, вам надо эту комнату у неё отсудить. Она ведь ваша, по всем законам.
– Отсудить, не отсудить, это я не знаю, – задумчиво пробормотал себе под нос Степан. – Но укорот Ирине сделать не помешает. А то она так и дальше по головам пойдёт.
Степан всё же пошёл в домоуправление с просьбой вернуть ему комнату. Назвал адрес. В домоуправлении удивились. По этой квартире вроде все документы были приложены правильные, да и по платежам никаких никогда задолженностей. А тут оказывается, вон оно что!
Мелкие чиновники выказали недоумение и возмущение. Все сделали вид, что к положению дел не имеют никакого отношения. Знали, что и по более мелким поводам граждане устраивали судебные тяжбы, а тут – квартира. И хотя номинальная главная квартиросъёмщица вроде как человек не простой, при должности – но не настолько крупной, чтобы вот так вот…
Надо ли говорить, что после разразившегося скандала, с доведением фактов до горкома партии, в должности директора Ирину Савельевну не утвердили? Дочь после этого она возненавидела. Катя окончательно перебралась к Степану на правах старшей дочери. И стала активно помогать мужчине в поисках его Гали.
Галя нашлась в преддверии лета. Счастливый Степан привёз девочку с и впервые остро ощутил ненормальность такого положения вещей. Он надел на выцветший китель без погон свои награды, дождался приёма у председателя горисполкома, поведал о своей одиссее со служебной аварией, письмом, дочерью в детдоме, и стал обладателем вполне приличной комнаты в коммуналке всего на троих жильцов. Притом, комнаты самой большой – хозяин города проникся сложным положением ещё одной, как бы приблудной, девушки Кати.
– Она ведь, Степан Валентинович, несовершеннолетняя. И по закону должна с матерью жить. Но как жить с такой матерью… девушка-то правильная! Эх… вы там поаккуратнее с ней, мало ли что эта мамаша выдумает, чтобы жизнь вам испортить. По уму гнать бы её надо со всех должностей, ну да формально не за что. Удачи вам, – и мужчина, сам бывший фронтовик, пожал Степану руку, потянувшись через свой начальственный стол.
Катя всё это время в тот день сидела в Степановой каморке с Галей, ожидая его. И у неё буквально засветилось лицо, когда он, прихрамывая, ворвался туда, размахивая ордером.
– Ну что, Катя и Галя, переезжаем? Смотрите, – он гордо продемонстрировал эту официальную и всемогущую в СССР бумагу.
– Только не переезжаем, дядь Стёп. Переходим. Нам ведь, чтобы сменить место жительства, грузовика не потребуется, на руках всё за раз перенесём! Вот и Галя поможет. Да, Галчонок?
– И то верно, – сконфузился Степан. – Но ничего. Кости есть, а мясо нарастёт.
От матери она ушла окончательно. Та ей так и не простила потерю комнаты, которую всё же у неё отобрали. Из начальника цеха перевели в бригадиры. И дали выговор по партийной линии.
Десятилетку Катя закончила в вечерней школе рабочей молодёжи, сразу после этого поступив в тот же индустриальный, что закончила после войны её мать. За честность, справедливость и принципиальность её выбрали комсоргом института, но по общественной линии она идти не захотела – хотя старшие товарищи её к этому упорно склоняли. Нет уж. Лучше быть на производстве – гораздо больше пользы обществу. Хотя, конечно, вслух она такие возражения не озвучивала.
И когда во второй половине пятидесятых, получив диплом, вышла замуж, самыми дорогими и желанными гостями на скромной комсомольской свадьбе у неё были дядька Степан со своей большеглазой дочкой Галей. Которые стали родными и самыми близкими.
Конец.