Филфак ЛГУ, 1970-е годы. Вход свободный. Фото Н. Лебедева
Начало:
Григорий Иоффе
По пути с работы на Университетскую набережную я что-то на ходу перекусывал, но чаще всего покупал в булочной напротив Думы на Невском, рядом с автобусно-троллейбусной остановкой, пакет развесных сушек: с маком – 75 копеек за килограмм, без мака – 70 копеек. Это были вкусные сушки, таких, как говорится, «теперь не делают». Хотя до бабушкиных, которые она выпекала из остатков пельменного теста, они, конечно, не дотягивали. Зато очень даже притягивали моих сокурсников, когда во время занятий они слышали треск раскалываемой внутри моей ладони сушки. Интерес к предмету у моих однокашников моментально переключался на интерес к моим хлебобулочным изделиям.
И вот тут-то, поскольку речь зашла о кулинарии, самое время обрисовать коллектив моих однокашников, наш курс, состоявший из четырех групп, человек по 10–12 в каждой. С одной лишь поправкой, если брать в целом: однокашниц. Потому что студентов мужеского пола во всей этой развеселой компании было всего трое: в моей группе один, сами понимаете кто. И еще в одной – два: Вадик Медведев и Витя Малков. Обоих потом, когда я стал некоторой фигурой в своей газете, я перетащил на «Скороход»: Вадика – на местное радио, откуда он через некоторое время перепорхнул на ленинградское ТВ, где стал звездой суперпопулярной передачи «600 секунд», а Витю, имевшего опыт работы в газете «Ленинградский университет», – к нам в газету «Скороходовский рабочий».
Все остальные поедательницы моих сушек в графе «пол» во всех анкетах писали «женский», хотя женщинами в прямом смысле были немногие. В основном это были девчонки, заскочившие в университет прямо со школьной скамьи. Все они были младше нас, уже имевших за плечами университеты, правда, армейские.
Витя писал стихи. Я за юные годы тоже намастрячился писать в рифму. И это очень нас объединяло в минуты скучных лекций. Один из нас начинал, другой продолжал: так мы обменивались записочками с короткими пасквильными и обличительными стишками друга на друга. Стишков, правда, для того, чтобы мы с Витей стали друзьями, оказалось недостаточно. Малков был человеком довольно закрытым, себе на уме, а когда женился, так и вовсе всё нёс в дом, в отличие от других сотрудников нашей разудалой скороходовской газеты, с душой нараспашку.
С Вадиком же мы дружили довольно долго, до тех прямо пор, пока он не попал в обойму «небожителей» (хотя и там не открещивался от прежней дружбы и даже сделал по моей просьбе в «600 секундах» пару сюжетов, которые помогли мне в работе над моими книгами). Особенно сдруживались мы в дни подготовки к экзаменам, наладив производство своих фирменных шпаргалок, которыми пользовались, кроме нас, и наши однокурсницы.
Технологию нашей фирме подсказала сама жизнь. В те времена, не знаю и знать не интересуюсь, как сейчас, на консультации перед каждым экзаменом мы получали список вопросов, которые будут включены в экзаменационные билеты. Мы собирались дома, чаще всего у меня, и за три-четыре дня подготовки к очередной экзекуции писали на разрезанных листках в школьную клеточку (шпора умещалась в ладони) ответы на заданные нам вопросы. Так мы повторяли материал, а заодно его кратко записывали, пронумеровав листочки в том же порядке, в каком они были в вопросниках. Очков мы в те годы еще не носили, а почерк друг друга изучили в совершенстве.
Поскольку учились мы в разных группах, то и экзамены сдавали в разное время. Один экзамен сдал, другой пачку шпор принял. Пачка, конечно, – громко сказано. Пачечка укладывалась в карман пиджака. Мы тянули билет, садились за стол, и, как бы невзначай засунув руку в карман, отсчитывали наощупь листочек с нужным номером. Ориентиром служил тот самый список вопросов, который мы получали на консультациях, – единственная нечистая бумажка, которую разрешалось иметь на столе во время подготовки к ответу. Далее надо было, держа листок в ладони или на колене, независимо и задумчиво скользить взглядом по стенам аудитории, время от времени заглядывая в свои потаенные записи, и после каждого такого заглядывания к тебе будто бы приходило озарение, и ты быстро записывал на лежащем перед тобой чистом листе только что прочитанное. Правда, теперь уже вполне себе крупным шрифтом.
Система работала четко. Хотя, конечно, как всякая система, не без сбоев. Самый крупный облом произошел у нас на экзамене по истмату. Причем, если мой облом носил скорее трагикомический характер, то у Вадима он был сугубо трагическим.
Были тогда такие предметы, которые входили в курсы марксистско-ленинской философии, изучавшейся в обязательном порядке во всех советских вузах: диалектический и исторический материализмы. Вершиной этой философии был экзамен по научному коммунизму, который сдавался на последней сессии, как госэкзамен.
Диамату и истмату отдавалось по семестру в течение, не помню уже, второго или первого курса. Оба предмета читал один и тот же преподаватель, человек, которого мы не забудем до своих последних дней. Слепой и суровый, но при этом – было в нем что-то домашнее, что ли, располагающее к себе. С извечным мундштуком в руке, в который, выкурив одну сигарету, он вставлял другую. Вместе с дымом от его сигарет мы втягивали в себя азы марксизма-ленинизма, которые, сдав экзамен, напрочь изгоняли из своей памяти. По легенде он был бывшим танкистом, получившем свои шрамы в горящем в танке. Больше мы о нем ничего не знали. Тут надо напомнить, что в те годы со времени окончания Великой Отечественной прошло всего четверть века и наши воевавшие отцы были еще молодыми 50-летними мужиками.
Разумеется, при танкисте всегда, и на лекциях, и на экзаменах тем более, была на подхвате ассистентка, которая его приводила и уводила, следила за порядком, давала прикурить, и так далее. Но если на занятиях эта особа ничем особо не выделялась, то на экзаменах это были глаза и уши нашего незрячего учителя. Тут уже прикурить она давала нам! И я не помню ни одного из подобных экзаменов, с которого с легкой руки такой «мегеры» кого-нибудь не удаляли за списывание. В нашем случае смертью храбрых пал Вадик Медведев.
Ему, правда, повезло: пересдать потом можно было кому-то из других преподавателей соответствующей кафедры на философском факультете. И Вадик нашел необходимую для себя аспирантку, которая была согласна на всё. Парень он был видный, весь в отца, народного артиста Вадима Медведева, которого тогда в СССР знал каждый ребенок. Забавно, что с матерью Вадика, первой женой народного артиста, Александрой Ивановной, я познакомился раньше, чем с ним: в Комбинате изопродукции, где я работал печатником, она была начальником отдела кадров…
Однако, настала и моя очередь идти на истмат. Надо сказать, что на предыдущем экзамене мегера за мной никак не уследила и я в итоге блестяще осветил диалектические события, обозначенные в моем билете. Но на этот раз, после первого же брошенного на меня косого взгляда, я понял, что риск, конечно, дело благородное, но лишь до определенной степени.
Мой лепет, когда меня пригласили отвечать, не столько огорчил, сколько удивил нашего марксиста.
– Как же так, товарищ Иоффе, – сказал он мне, – вы же блестяще отвечали на прошлом экзамене…
Запомнил! Что я на это отвечал, уже не помню. Но закончилось все почти благополучно. Он поставил мне трояк: «Исключительно из уважения к вашим прошлым заслугам». По-моему, это была единственная тройка в моей зачетке за все годы учебы.
Теперь, когда марксизм-ленинизм забыт и проклят, или наоборот, проклят и забыт, мне бы полагалось написать, как я горжусь этой тройкой по этому ненавистному предмету, и прочее, в том же антисоветском духе. Но не буду. Остерегусь.
И тройка эта меня по-прежнему огорчает. Что-то мне подсказывает, какой-то внутренний голос, что к социализму, обществу равных возможностей, человечество рано или поздно обязательно вернется. Потому что другого пути у человечества просто нет. Капитализм, изобретенный на западе и доведенный в нашей стране до высшей стадии – криминального капитализма, уже зашел в глухой тупик, и, кроме войн и всевозможных смут, ничего человечеству предложить не может.
Однако, я отвлекся и забрел по другому адресу: хотя философский факультет от филологического в двух шагах.
И попробую отвлечься на решение проблем моральной тематики. Были у нас на курсе девочки, которые отнюдь не брезговали пользоваться нашими с Вадиком шпорами. Теперь они нас гневно осуждали: как можно списывать на экзамене у незрячего преподавателя?! Видимо, они, вызубрившие ленинские догматы от и до и тут же забывшие их после экзаменов, не заметили присутствовавших в аудитории мегер, которые ни в какой мере не могли сравниться с обычным преподавателем, одергивавшем студентов на экзамене лишь в самом исключительном случае, тем более, студентов-вечерников.
Мы с Вадиком в эти дебаты не вступали, отделываясь дежурной фразой: «А чем он хуже других? Мы и у них списываем!»
Эх, знали бы мы, кем был на самом деле этот человек, к тому времени уже доктор философских наук! Но отношения наши в ходе лекций были сугубо формальными. Он читал, мы слушали и записывали. И ничего личного. Для нас это был предмет из тех, которые нам были не интересны, ненужной обязаловкой. Для нашего же лектора, по всей видимости, это тоже была дежурная отработка на других факультетах, которых в университете великое множество и на каждом из которых каждый студент должен сдать объединяющие всех нас курсы по марксистско-ленинской философии.
Но это был «железный человек»! И о нем, Сергее Григорьевиче Шляхтенко, – в следующей лекции.