Когда говорят о Никколо Макиавелли и новаторском характере его идей, чаще всего его позиционируют как «отца» «циничной» политологии в духе доктрины Realpolitik. Эта точка зрения откровенно сомнительна — современные ему политики эпохи Ренессанса (особенно политические деятели ренессансной Италии — такие, как Сфорца, Медичи и Борджиа) и без его наставлений знали и умели применять аморальные методы политической борьбы. Едва ли Макиавелли мог открыть в этой сфере что-то новое — наоборот, он исключительно обобщал опыт современной ему политики.
Выделялся на общем фоне Макиавелли не цинизмом, а демократизмом своих политических убеждений. Он жил в эпоху становления самодержавных централизованных монархий (Валуа во Франции, Тюдоры в Англии, Кастамара и Габсбурги в Испании) — причем даже республики (такие, как, к примеру, Венеция) в современной ему Италии обычно носили олигархический характер. Это коррелировало с мировоззрением средневековых людей, в рамках которого представители высших классов рассматривались как лучшие — и, соответственно, более достойные власти — люди по сравнению с представителями низов (поэтому большинство мыслителей отдавало предпочтение монархии или аристократической республике). В трудах Макиавелли, таких как «Государь» и «Рассуждение о первой декаде Тита Ливия», можно заметить несогласие с этим мнением.
Возьмём, например, «Государь». Во многом этот труд (посвященный Лоренцо II Медичи, пришедшему к власти после реставрации власти Медичи во Флорентийской республике в 1512 году) — рассуждение о оптимальной политике для «нового государя», то есть не прирождённого монарха, а диктатора, недавно пришедшего к власти. Вот Макиавелли рассуждает о природе власти этого самого «нового государя» — и рекомендует даже тому «новому государю», что пришел к власти при поддержке аристократии, а не народа, искать поддержки у народа и не доверять приведшим его к власти аристократам, указывая на её политическую ненадежность и социальный эгоизм:
«Единовластие учреждается либо знатью, либо народом, в зависимости от того, кому первому представится удобный случай. Знать, видя, что она не может противостоять народу, возвышает кого-нибудь из своих и провозглашает его Государем, чтобы за его спиной утолить свои вожделения. Так же и народ, видя, что он не может сопротивляться знати, возвышает кого-либо одного, чтобы в его власти обрести для себя защиту. Поэтому тому, кто приходит к власти с помощью знати, труднее удержать власть, чем тому, кого привел к власти народ, так как если Государь окружён знатью, которая почитает себя ему равной, он не может ни приказывать, ни иметь независимый образ действий. Тогда как тот, кого привел к власти народ, правит один и вокруг него нет никого или почти никого, кто не желал бы ему повиноваться. Кроме того, нельзя честно, не ущемляя других, удовлетворять притязания знати, но можно — требования народа, так как у народа более честная цель, чем у знати: знать желает угнетать народ, а народ не желает быть угнетенным. Сверх того, с враждебным народом ничего нельзя поделать, ибо он многочислен, а со знатью — можно, ибо она малочисленна. Народ, на худой конец, отвернется от Государя, тогда как от враждебной знати можно ждать не только того, что она отвернется от Государя, но даже пойдет против него, ибо она дальновидней, хитрее, загодя ищет путей к спасению и заискивает перед тем, кто сильнее. И еще добавлю, что Государь не волен выбирать народ, но волен выбирать знать, ибо его право карать и миловать, приближать или подвергать опале».
Значит, делает вывод Макиавелли, «Так что если государь пришел к власти с помощью народа, он должен стараться удержать его дружбу, что совсем не трудно, ибо народ требует только, чтобы его не угнетали. Но если государя привела к власти знать наперекор народу, то первый его долг — заручиться дружбой народа, что опять-таки нетрудно сделать, если взять народ под свою защиту. Люди же таковы, что, видя добро со стороны тех, от кого ждали зла, особенно привязываются к благодетелям, поэтому народ еще больше расположится к государю, чем если бы сам привел его к власти. Заручиться же поддержкой народа можно разными способами, которых я обсуждать не стану, так как они меняются от случая к случаю и не могут быть подведены под какое-либо определенное правило. Скажу лишь в заключение, что государю надлежит быть в дружбе с народом, иначе в трудное время он будет свергнут».
Макиавелли рассуждает о различных исторических примерах заговоров против монархов, и приходит к следующему выводу: «Из всех способов предотвратить заговор самый верный — не быть ненавистным народу. Ведь заговорщик всегда рассчитывает на то, что убийством государя угодит народу; если же он знает, что возмутит народ, у него не хватит духа пойти на такое дело, ибо трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, нет числа. Как показывает опыт, заговоры возникали часто, но удавались редко. Объясняется же это тем, что заговорщик не может действовать в одиночку и не может сговориться ни с кем, кроме тех, кого полагает недовольными властью. Но открывшись недовольному, ты тотчас даешь ему возможность стать одним из довольных, так как, выдав тебя, он может обеспечить себе всяческие блага. Таким образом, когда с одной стороны выгода явная, а с другой — сомнительная, и к тому же множество опасностей, то не выдаст тебя только такой сообщник, который является преданнейшим твоим другом или злейшим врагом государя».
Он приводит пример Набиса, царя Спарты (правившего в 207-192 годах до нашей эры), укрепившегося именно за счёт поддержки со стороны народа:
«Набид, правитель Спарты, выдержал осаду со стороны всей Греции и победоносного римского войска и отстоял власть и отечество; между тем с приближением опасности ему пришлось устранить всего несколько лиц, тогда как если бы он враждовал со всем народом, он не мог бы ограничиться столь малым. И пусть мне не возражают на это расхожей поговоркой, что, мол, на народ надеяться — что на песке строить. Поговорка верна, когда речь идет о простом гражданине, который, опираясь на народ, тешит себя надеждой, что народ его вызволит, если он попадет в руки врагов или магистрата. Тут и в самом деле можно обмануться, как обманулись Гракхи в Риме или мессер Джорджо Скали во Флоренции. Но если в народе ищет опоры государь, который не просит, а приказывает, к тому же бесстрашен, не падает духом в несчастье, не упускает нужных приготовлений для обороны и умеет распоряжениями своими и мужеством вселить бодрость в тех, кто его окружает, он никогда не обманется в народе и убедится в прочности подобной опоры».
Идеальной политической системой Макиавелли видит такую, в рамках которой амбиции знати и притязания народа сбалансированы наличием политических институтов, связанных с представительскими органами: «В наши дни хорошо устроенным и хорошо управляемым государством является Франция. В ней имеется множество полезных учреждений, обеспечивающих свободу и безопасность короля, из которых первейшее — парламент с его полномочиями. Устроитель этой монархии, зная властолюбие и наглость знати, считал, что ее необходимо держать в узде; с другой стороны, зная ненависть народа к знати, основанную на страхе, желал оградить знать. Однако он не стал вменять это в обязанность королю, чтобы знать не могла обвинить его в потворстве народу, а народ — в покровительстве знати, и создал третейское учреждение, которое, не вмешивая короля, обуздывает сильных и поощряет слабых».
В «Рассуждении о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли уже более откровенен — он выступает не как советник государей, рекомендующий им опираться на народ против знати, а как открытый сторонник республиканского строя. В этом своём сочинении он на примерах из истории Римской республики отстаивает идеал более эгалитарной республики, в которой народ представлен во власти и имеет влияние на политику, перед идеалом республики сугубо олигархической (такой, как Венеция — или Спарта, близкая к олигархии по своей системе). В частности, он отстаивает ту точку зрения, согласно которой народ менее склонен к политическим эгоизму и близорукости, чем аристократия:
«Обращаясь к рассмотрению причин, я скажу, имея в виду сперва римлян, что охрану какой-нибудь вещи надлежит поручать тому, кто бы менее жаждал завладеть ей. А если мы посмотрим на цели людей благородных и людей худородных, то, несомненно, обнаружим, что благородные изо всех сил стремятся к господству, а худородные желают лишь не быть порабощенными и, следовательно, гораздо больше, чем гранды, любят свободную жизнь, имея меньше надежд, чем они, узурпировать общественную свободу. Поэтому естественно, что когда охрана свободы вверена народу, он печется о ней больше и, не имея возможности сам узурпировать свободу, не позволяет этого и другим <…>
Но, возвращаясь к рассмотрению того, какие люди опаснее для республики — те ли, что жаждут приобретать, или же те, кто боится утратить приобретенное, — укажу, что когда для раскрытия заговора, возникшего в Капуе против Рима, Марк Менений был сделан диктатором, а Марк Фульвий — начальником конницы (оба были плебеями), они получили от народа также и полномочия установить, кто в самом Риме с помощью подкупа и вообще незаконными путями затевает получить консульство и другие должности. Знать сочла, что таковые полномочия, данные диктатору, были направлены против нее, и распустила по Риму слухи, будто почетных должностей подкупом и незаконным способом ищут не знатные люди, а худородные, которые, не имея возможности полагаться на происхождение и собственные доблести, пытаются достичь высокого положения незаконным путем. Особенно в этом обвиняли самого диктатора. Обвинения эти были настолько серьезны, что Менений, созвав сходку и жалуясь на клевету, возведенную на него знатью, сложил с себя диктатуру и отдался на суд народа. Дело его разбиралось, и он был оправдан. На суде много спорили о том, кто честолюбивее — тот ли, кто хочет сохранить приобретенную власть, или же тот, кто стремится к ее приобретению, ибо и то и другое желание легко может стать причиной величайших смут. Чаще всего, однако, таковые смуты вызываются людьми имущими, потому страх потерять богатство порождает у них те же страсти, которые свойственны неимущим, ибо никто не считает, что он надежно владеет тем, что у него есть, не приобретая большего. Не говоря уж о том, что более богатые люди имеют большие возможности и средства для учинения пагубных перемен. Кроме того, нередко случается, что их наглое и заносчивое поведение зажигает в сердцах людей неимущих желание обладать властью либо для того, чтобы отомстить обидчикам, разорив их, либо для того, чтобы самим получить богатство и почести, которыми те злоупотребляют».
Макиавелли отмечает, что для активной внешнеполитической экспансии республике необходима армия из вооружённого народа (в своих сочинениях он горячо отстаивал эту идею, критикуя ставку ренессансных правителей Италии на наемников), и поэтому олигархическая республика, в отличие от демократической, не сможет создать обширное и достаточно могущественное государство — сравнивая в этом отношении Римскую республику с олигархическими Венецией и Спартой. Поэтому, по его мнению, политическая активность народа как источник смут была платой за могущество Рима:
«Таким образом, приняв все это во внимание, ясно, что законодателям Рима, дабы в Риме установилось такое же спокойствие, как в вышеназванных республиках, необходимо было сделать одно из двух: либо, подобно венецианцам, не использовать плебеев на войне, либо, подобно спартанцам, не допускать к себе чужеземцев. Вместо этого они делали и то и другое, что придало Плебсу силу, увеличило его численно и предоставило ему множество поводов для учинения смут. Однако если бы римское государство было более спокойным, это повлекло бы за собой следующее неудобство: оно оказалось бы также более слабым, ибо отрезало бы себе путь к тому величию, которого оно достигло. Таким образом, пожелай Рим уничтожить причины смут, он уничтожил бы и причины, расширившие его границы.
Если вглядеться получше, то увидишь, что так бывает во всех делах человеческих: никогда невозможно избавиться от одного неудобства, чтобы вместо него не возникло другое. Поэтому, если ты хочешь сделать народ настолько многочисленным и хорошо вооруженным, чтобы создать великую державу, тебе придется наделить его такими качествами, что ты потом уже не сможешь управлять им по своему усмотрению. Если же ты сохранишь народ малочисленным или безоружным, дабы иметь возможность делать с ним все, что угодно, то когда ты придешь к власти, ты либо не сможешь удержать ее, либо народ твой станет настолько труслив, что ты сделаешься жертвой первого же, кто на тебя нападет. При каждом решении надо смотреть, какой выбор представляет меньше неудобств, и именно его считать наилучшим, ибо никогда не бывает так, чтобы все шло без сучка без задоринки».
Более того — Макиавелли расходится с современной ему политической традицией в ещё одном важном вопросе. Помимо того, что он стоит на стороне народа, а не знати, он отказывается от классической средневековой концепции гармонии сословий, мыслящей идеалом такую политическую систему, в рамках которой сословия не конфликтуют друг с другом, а «низший» спокойно и без ропота повинуется «высшему». Напротив, Макиавелли считает социальный антагонизм — введенный в цивилизованные рамки и реализующийся через политические институты — неизбежным и даже по-своему необходимым:
«На это я отвечу: всякий город должен обладать обычаями, предоставляющими народу возможность давать выход его честолюбивым стремлениям, а особливо такой город, где во всех важных делах приходится считаться с народом. Для Рима было обычным, что когда народ хотел добиться нужного ему закона, он либо прибегал к какому-нибудь из вышеназванных действий, либо отказывался идти на войну, и тогда, чтобы успокоить его, приходилось в какой-то мере удовлетворять его желание. Но стремления свободного народа редко бывают губительными для свободы, ибо они порождаются либо притеснениями, либо опасениями народа, что его хотят притеснять. Если опасения эти необоснованны, надежным средством против них является сходка, на которой какой-нибудь уважаемый человек произносит речь и доказывает в ней народу, что тот заблуждается. Несмотря на то, что народ, по словам Туллия, невежествен, он способен воспринять истину и легко уступает, когда человек, заслуживающий доверия, говорит ему правду.
Итак, следует более осмотрительно порицать римскую форму правления и помнить о том, что многие хорошие следствия, имевшие место в римской республике, должны были быть обусловлены превосходными причинами. И раз смуты были причиной учреждения Трибунов, они заслуживают высшей похвалы. Учреждение Трибунов не только предоставило народу его долю в управлении государством, но и имело своей целью защиту свободы, как то будет показано в следующей главе».
Об аристократии и её политической роли он вообще невысокого мнения, полагая, что её чрезмерное могущество делает неизбежным падение республики и установление монархии как единственной силы, способной обуздать непомерные амбиции знати: «Дабы стало совершенно ясно, кого обозначает слово <дворянин>, скажу, что дворянами именуются те, кто праздно живут на доходы со своих огромных поместий, нимало не заботясь ни об обработке земли, ни о том, чтобы необходимым трудом заработать себе на жизнь. Подобные люди вредны во всякой республике и в каждой стране. Однако самыми вредными из них являются те, которые помимо указанных поместий владеют замками и имеют повинующихся им подданных. И теми и другими переполнены Неаполитанское королевство, Римская область, Романья и Ломбардия. Именно из-за них в этих странах никогда не возникало республики и никогда не существовало какой-либо Политической жизни: подобная порода людей - решительный враг всякой гражданственности. В устроенных наподобие им странах при всем желании невозможно учредить республику. Если же кому придет охота навести в них порядок, то единственным возможным для него путем окажется установление там монархического строя. Причина этому такова: там, где развращенность всех достигла такой степени, что ее не в состоянии обуздать одни лишь законы, необходимо установление вместе с законами превосходящей их силы; таковой силой является царская рука, абсолютная и чрезвычайная власть которой способна обуздывать чрезмерную жадность, честолюбие и развращенность сильных мира сего».
Таким образом, политические идеи Макиавелли — нечто гораздо большее, чем проповедь политического прагматизма, тот «макиавеллизм», за который он стал известен массовой аудитории. Истинный Макиавелли — теоретик власти народа (хотя, конечно, не простонародья, бедняков, а достаточно зажиточных горожан) и ограничения всевластия аристократии, во многом, хотя и не во всём, отошедший от средневековых представлений об идеальном устройстве общества и предложивший им содержательную альтернативу.
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: