Семья – это первично. Мы рождаемся не одинокими; мы надеемся умереть в окружении родственников и близких друзей. Семьи были первыми «единицами» социальной организации, и они останутся с нами в обозримом будущем. Помимо того, что семейная ячейка удобна как система поддержки в настоящем времени, она – в своём представлении как «династия» - полезна и для того, чтобы мыслить более вечными категориями.
Старообрядческие династии десятилетиями строили промышленность в Российской империи; поколения европейских дворян жили только для того, чтобы приумножать славу и богатство своего рода. Даже в самом низу общественной иерархии семейный альбом остаётся практически непоколебимой ценностью.
Кроме того, семья остаётся маркером идентичности. Прежде чем ребёнок начнёт воспринимать себя как «члена Интернационала» или «белого англо-саксонского протестанта», он будет думать о том, что он «Петров», «Мольтисанти» или «Ким». Его родители дадут ему фамилию – фактически, привяжут к себе на юридическом уровне. Хорошая фамилия как в США, так и в СССР означала льготное поступление в университет или на государственную службу; непотизм – он и в Мозамбике непотизм. Только сегодня легче воспользоваться семейными связями – хотя бы потому, что раньше фамилий не было, но обо всём – по порядку.
В мире распространено много разных обычаев, связанных с именами. Среди новогвинейцев бытует практика ритуальной смены имён по мере взросления, в разных социальных обстановках, даже в зависимости от того, с кем разговаривает абориген – на вопрос «как тебя зовут?» член народа имбонггу может ответить «а в какой ситуации?».
Важно понимать, что такие обычаи абсолютно ясны для тех, кто воспитывался в предполагающей их среде. Набор из буквально десятков имён превращается в своего рода инструментарий, интуитивный в использовании, как палка-копалка; кроме того, он незаменим для того, чтобы показывать свою принадлежность к той или иной группе, подавать сигналы о своём настроении или намерении или выполнять другие коммуникативные задачи. Для того же англо-саксона имена имбонггу наоборот будут представлять собой запутанный клубок из шифров, который в разы осложняет даже начало разговора.
Пример из предыдущего параграфа – частный. Он не слишком актуален для европейца, да и обычаи именования не так часто состоят из лабиринта понятий, событий или племенных традиций. Чем ближе к Европе, тем чаще имена становятся действительно семейными – взять, хотя бы, Исландию. Остров уникален тем, что на нём сохранилось «старое» скандинавское общество: исландцы до сих пор не имеют закреплённых фамилий, предпочитая добавлять окончания -son или - dóttir к имени своих отцов для обозначения патрилинеального рода. Аналогична ситуация в древнем Израиле; приставки бен- или бэр- точно так же обозначали чьего-то сына или дочь, то есть формировали патронимы. В принципе, среди всех народов старой Европы были распространены именно такие закономерности именования – «сын Иванов» это тот же «Джонсон», только на славянский лад. Но только представьте себе мир, в котором живут только бесконечные Ивановы, Петровы и Сидоровы – ещё лучше, представьте его глазами налоговика или полицейского. Можно и с ума сойти.
История фамилий неразрывно связана с историей сложных бюрократических аппаратов. Например, в Китае фамилии начали административно присваиваться обычным жителям где-то в IV веке до нашей эры, во время правления первой династии Цинь, – по мнению Уильяма Дженнера, процесс был во многом успешен, что привело к более эффективному сбору податей, использованию принудительного труда и призывным кампаниям. Китайцы до сих пор используют термин «лаобайсинь» - «сто старых фамилий» - для обозначения «простолюдинов», что вполне может корнями уходить в административную практику династии Цинь или последующей династии, Хань. В социальном плане это позволило и усилить патриархальные практики в китайском обществе: фамилия передавалась по мужской линии и подразумевала ответственность «отца семейства» за любые обязательства, которые ему навязывала бюрократия.
В Европе даже «постоянные» патронимы не были распространены где-то до XIV века, что вполне естественно для рыхлой государственной власти, присущей феодальным обществам. Как и в Китае, фамилия была чем-то дворянским – римляне были одними из первых, кто придумал использовать «номены» для обозначения принадлежности к знатному роду, а средневековый нобилитет подхватил эту традицию. Чернь пользовалась в основном именами «данными», в редких случаях используя уже известную патронимическую формулу для того, чтобы объясниться перед представителями власти. Кроме этого, популярностью пользовались профессии, географические особенности – например, французская «Дюбуа», «у леса», - или какие-то персональные отличия вроде «сильный» или «лукавый».
Такое месиво из ремесел, топографии и кличек не могло доставлять много удовольствия тем, кому нужно было каким-то образом справедливо взимать со всех этих людей налоги. Первая серьёзно задокументированная попытка внести хоть немного порядка в имена подданых называлась catasto – своего рода перепись населения. Правители Флорентийского княжества, недавно потерпевшие тяжёлое поражение в схватке с миланскими войсками, оказались в тяжёлом финансовом положении; для того, чтобы пополнить казну, в 1427 году они запустили доселе невиданную по своей подробности программу переписи-кадастра, сопровождавшуюся закреплением «официальных» фамилий в широком реестре. До catasto фамилии были неофициальной привилегией домов вроде Строцци, Датини или Медичи – после него в официальной документации привилегированное положение стало видно невооружённым глазом. Перепись 1427 года даже показывает то, с какой скоростью Медичи обгоняли Строцци по объёму недвижимости и земельных владений. Несмотря на то, что администрация дожа приложила всевозможные усилия к тому, чтобы перепись была завершена успешно, в реестр вошло огромное количество абнормальных невозвратных задолженностей, а в distretti – самых дальних окраинах Тосканы – перепись проводилась с огромным трудом из-за сопротивления со стороны «переписываемых» бедняков и бюргеров. Только к XVI веку фамилии пришли в «дистрикты». На первых порах в реестр входили даже псевдо-фамилии, вроде «Луиджи, сына Джованни, сына Паоло».
Другой подход был использован в средневековой Англии при короле Эдварде Первом в XIII веке. Заслуга этого монарха заключалась в «разъяснении» системы земельных владений, фактически – создании прототипа кадастрового реестра. Введение примогенитуры – права «старшего сына» - привело к массовому распространению фамилий как способу оставить за собой право наследовать землю; импульс от первых плантагенетских кадастров повлёк за собой века внедрения этой системы сначала среди богатых землевладельцев на юге страны, потом среди английских бедняков, а потом среди кельтских народностей, попавших под власть Лондона. Нельзя сказать, что присвоение фамилий проходило легче, чем в Тоскане: восстание Уота Тайлера 1381 года было связано во многом с возобновлением этой административной кампании и связанными с ней налоговыми сборами. Вопрос «как тебя зовут по отцу?» воспринимался низшими классами если не как катастрофа, то как предвестник беды.
Со становлением классических национальных государств с их массивными бюрократиями закреплённые фамилии распространялись как институт по всей Европе. Хотя среди новгородских горожан фамилии были распространены ещё в XIII веке, первая российская кампания по их юридическому закреплению прошла при Петре Великом после введения «проезжих грамот» в 1719 году – в разгар вестернизации государства. Евреи Европы массово получили свои первые фамилии только после наполеоновской эмансипации – гражданство подразумевало наличие хотя бы фиксированного патронима.
Наконец, колонизационные предприятия европейских государств привели к распространению фамилий и среди автохтонного населения колоний. Так, после успешной миссионерской работы на Филиппинах, оказалось, что филиппинцы-католики массово брали себе одинаковые имена при крещении, что создавало те же проблемы, с которыми сталкивались флорентийские дожи несколькими веками ранее. В 1849 году губернатор колонии Нарцисо Клаверия-и-Сальдуа провёл реформу, задачей которой была усиленная «рационализация» земельных уделов, законов и, конечно же, имён. Кампания проходила со рвением настоящего утилитариста: чиновникам на местах приходили алфавитные списки дозволенных фамилий, которые уже в практически произвольном порядке присваивались аборигенам. По сей день на архипелаге встречаются городки, в которых фамилии всего населения начинаются с одной и той же буквы. Кроме того, так как мнение неиспанского населения было легче игнорировать, новые фамилии прививались с особым усилием: в школах детям можно было обращаться друг к другу только по своим новым «номенам», а документы без новых фамилий теряли юридическую силу. Конечно, сегодня на Филиппинах встречаются люди с неевропейскими фамилиями вроде «Макапагал», но эффективность кампании остаётся неоспоримой. Как жаль, что во время переписи старые имена практически не учитывались – это привело к тому, что вместо облегчения сбора налогов проводить его стало в разы тяжелее.
Таким образом, фамилии – за исключением номенов старых дворянских домов – появились относительно недавно. Ещё триста лет назад можно было поговорить с человеком, которого звали «Иван Кошка» только потому, что он очень любил котов. Сегодня же можно с уверенностью сказать, что фамилиями мы обязаны объективными нуждами налоговой или военкомата.
Странно признавать, что одна из основных частей твоей идентичности – производная от требований централизованной бюрократии. С другой стороны, любить ли из-за этого меньше своих родителей? Нет, конечно.
Но Кропоткина почитать можно.
