Начало статьи "Как Достоевский повлиял на Ницше, экзистенциалистов и Вуди Алена (часть 1)" читайте здесь
Постмодернизм по завету Ницше замещает cogito (мыслю) на imaginatio ergo sum (воображаю, следовательно существую), то есть предполагает новый уровень эстетической свободы через отказ от единства Я. Простыми словами, фраза из песни "я в потоке, я в моменте", как нельзя лучше отражает эту концепцию. Постмодернисты или точнее «философы различия» Ж. Деррида, М. Фуко и Ж. Делез стремились к переосмыслению традиционной диалектики и бинарности в мышлении (это когда все раскладывается на парные противоположные категории - черное и белое) через постоянное преодоление заданной модели существования, системы и иерархии ценностей. Кратко говоря, постмодернистский концепт человека – это концепт «номадического субъекта» (буквально кочевника без определенного места жительства), которая включает в себя отказ от целостности личности и идентичности субъекта, то есть вечное становление и эстетическую демиургию (творчество) себя (абсолютизацию воли к жизни вслед за Шопенгауэром и Ницше), так называемое тело без органов против организации организма. В целом такой подход к пониманию личностного производства, по мнению Делеза и Фуко, высвобождает ее из оков любой власти, так как утративший субъектность индивид превращается в «отсутствующую мишень».
В романах Достоевского заложен такой механизм, при котором читателю даны инструменты и относительная свобода для «окончательной сборки смыслов». Этому процессу способствует знаменитый феномен «двойничества», то есть наличие целой серии отражений-теней героя, часто с функцией заместительной жертвы: у Раскольникова – это Лужин, Свидригайлов, Лебезятников, Соня и другие, у Ивана Карамазова – Смердяков, черт, Ферапонт, у Ставрогина – Кириллов, Шатов, Верховенский (по мнению Н. Бердяева, все это эманации его духа), что сопоставимо с понятием differance у Жака Деррида, то есть некоего смещения и скольжения в нюансах спектра желаний и невозможность уловить их различия. Характерная для многих героев Достоевского одержимость страстями, противоречивость поведения, галлюцинации и экстатические состояния составляют своеобразный шизодискурс, описанный Делезом как постоянный распад и сборка собственного Я в процессе взаимодействия с миром. Это состояние можно назвать полифоническим телом, для которого характерна разомкнутость, «сборка» личности и реальности происходит в зависимости от действующих сил и навязываемого извне образа. Но раздвоенность – это еще и механизм саморазоблачения, то есть слежения за самим собой и процессами собственного распада и сборки.
Благодаря полифонии, романы Достоевского порождают множественность интерпретаций. Если трактовать их в контексте русской религиозной философии, то сверхчеловеческие порывы в духе Ницше побеждаются у Достоевского богочеловеческими поисками и нравственным катарсисом. В этом контексте самоубийство Кириллова в «Бесах» противопоставлено самоубийству Ставрогина, Сонечка Мармеладова пробуждает в душе Раскольникова надежду на исцеление, Алеша Карамазов помогает мальчикам и т.д. Как приверженец и проповедник «русской идеи» и поисков богочеловечества (близкой философии В. Соловьева) Достоевский отстаивал позицию особой духовной миссии русской культуры, не изменяя ей на протяжении многих лет. Он писал в дневнике за 1880 г. (то есть уже после написания «Преступления и наказания», «Записок из подполья», «Бесов» и «Идиота»): «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христовому евангельскому закону!». Однако в своих романах писатель совершенно не догматичен, он не настаивает на своей позиции, не становится проповедником «русской идеи»: именно в этом, как ни странно, он удивительно близок духу Ницше, так как немецкий философ ратовал за осознанный инстинкт морали, а не навязанный извне категорический императив. В этическом смысле Достоевский скорее тестирует различные тонкости в проявлении врожденного нравственного чувства, поиски ощущения внутренней морали, на которую способен человек, переосмысливающий ценности. Фраза Кириллова: «Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту», - свидетельствует о концепции творческого самосозидания. Но тут же эта мысль опровергается, так как далее утверждается необходимость в дидактике: «Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо» (из романа "Бесы").
С точки зрения экзистенциалистов, романы Достоевского показывают, прежде всего, бессилие маленького человека перед лицом жизненного хаоса, ведущее к распаду личности. В номадической культуре в условиях отсутствия единой системы ценностей сборка личности происходит в зависимости от множества меняющихся внешних и внутренних факторов, но она принципиально не однородная, а стробоскопическая, то есть меняющаяся. Это описание делезовского синтеза вполне бы могло подойти к описанию отношений, например, князя Мышкина, Настасьи Филипповны и Аглаи. Герои Достоевского представляют собой серии номадических личностей, в которых проявлен целый спектр мерцающих желаний от высоких светлых идей до самых низких проявлений животной натуры. При этом трагический элемент ошибки или нелепой случайности, как элемент хаоса создает контекст экзистенциального абсурда, характерный для многих русских классических произведений. Однако трагедийный элемент, по Аристотелю, должен включать в себя невиновность героя, то есть ошибка и случайность не контролируемы, а следовательно их последствия несправедливы по отношению к герою, что и ведет к ощущению трагичности человеческой судьбы и ее абсурдности. У Достоевского трагедийный абсурд связан с внутренним конфликтом желаний и переоценкой ценностей, а поведение героев часто реактивно, что сближает их с концепцией номадической личности.
В массовой культуре с «достоевщиной» ассоциируется эстетика одержимости, криминальной драмы и неприглядного социального дна. ««Достоевщину», на борьбу с которой, следуя в этом Горькому, справедливо призывает Луначарский, никак нельзя, конечно, отождествлять с полифонией. «Достоевщина» — это реакционная, чисто монологическая выжимка из полифонии Достоевского», - так писал М. Бахтин. Мрачный экзистенциальный абсурд и сюрреалистический шизодискурс всегда были присущи авторскому кинематографу: такие режиссеры как Дэвид Линч, Ларс фон Триер, Михаэль Ханеке и другие экспериментировали с темами насилия и психопатических состояний. Сегодня многие современные западные и отечественные популярные сериалы эксплуатируют эстетику нуара и абсурдизма, где физиология насилия внушает тошнотворный экзистенциальный ужас без какой-либо надежды на метафизическое утешение, демонстрируя человека как эгоцентричного биоробота (об этом размышляет следователь-интеллектуал культового сериала «Настоящий детектив»). Действительно, большинство романов Достоевского написано в жанре криминальной драмы, исследующей психологию убийцы, поэтому психопатическое состояние героя в сочетании с детективной историей приобрело характер культурных клише «достоевщины». Чаще всего "сложные противоречивые антигерои" возникают в жанре криминальной драмы или психологического триллера, например, сериалы «Острые козырьки», «Ганибал Лектор», «Рэтчед», фильмы «Джокер», «Дом, который построил Джек» и другие, рассказывающие истории убийц и маньяков, где их деструктивное поведение объясняется детскими травмами в психоаналитическом ключе.
Сам термин «антигерой» появился в литературной критике, благодаря Ф.М. Достоевскому, так как в предисловии к «Запискам из подполья» (1864) он так назвал своего героя, наделенного интеллектуальной рефлексией, тоскующего по идеалам, но неспособного к героическому внутреннему преодолению своих низменных желаний и призывающего к власти иррационализма, что демонстрирует человека как «машину желания», близкого к стадии номадического субъекта. Современные антигерои часто имеют прямые и косвенные отсылки к «подпольному человеку» (например, режиссер «Джокера» Тодд Филлипс был непосредственно вдохновлен этим образом), это личности с психическими расстройствами, однажды преступившие черту и неспособные контролировать свои внутренние разрушительные силы хаоса.
Один из отечественных примеров – сериал «Псих», где главный герой – психотерапевт, разыскивает свою исчезнувшую жену, и пытается разобраться в своих внутренних противоречиях, подобно «подпольному человеку». В финале герой совершает самоубийство (здесь можно провести параллель со Ставрогиным), так как больше не может вынести «самого себя», поскольку осознает, что стал причиной ухода и гибели жены. Он не находит в себе сил обратиться к светлому началу, и даже «доброе дело» поиска пропавших людей не может помочь ему преодолеть свою ничтожность и презрение к себе. Так субъект, оставаясь телом-без-органов, претерпевает распад и хаос.
Образ красивой психопатической женщины, подобной Настасье Филипповне, в романах Достоевского воплощает в себе тип номадической femme fatale (роковой женщины), разрываемой противоречиями. Такие героини популярны в массовом кинематографе в жанрах триллера или хоррора, например, в сериалах «Страшные сказки» или «Фрейд» героини страдают от душевного расстройства и одержимости «бесами». В сериале «Рэтчед», задуманном как приквел к фильму «Пролетая над гнездом кукушки», главная героиня устанавливает матриархат в психиатрической больнице. Она жестокая убийца и благородная спасительница в одном лице, в отличие от традиционного антигероя она не наказана в финале, а героизирована, так как действует как машина желаний, приводящим ее к гомосексуальной любви (символ либерализма и внутренней свободы в современном западном кинематографе).
Для сравнения в фильме Ренаты Литвиновой «Северный ветер» демонстрируется образ сюрреалистического матриархата, окруженного символическим распадом патриархального мира, которое сопровождается гниением, тоской и неопределенным ожиданием возвращения к прежней гармонии. Постмодернистская номадическая модель в современной культуре вызывает тоску по метафизическим идеалам, о возможности утраты которых предостерегал Федор Михайлович в своих полифонических романах. Однако некоторые культурологи оптимистически рассматривают подобное состояние культуры, например, К. Семенюк пишет, что «делёзовский номадизм, будучи одной из ярких метафор современной культуры, проистекающий из вечного желания человечества жить согласно своему разумению <…>, утверждает вовсе не бесцельные скитания до предела развращённого, безответственного, оставленного Духом тела, а во многом трагичный, духовный поиск человека на пути культурного развития».
Таким образом, принцип полифонии можно соотнести с методом деконструкции, порождающим номадизм в постмодернистской культуре. Полифония Достоевского предвосхищает номадизм, однако по сравнению с постмодернистской эстетикой она имеет систему определенных нравственных координат для «сборки», которую может самостоятельно обрести только зрелая личность, переоценив все ценности. Полифоническое многоголосие героев, включающее в себя разнородные серии внутренних ощущений и реакций на внешние обстоятельства, – поле для нравственного эксперимента по тестированию границ дозволенного, перефразируя Ф. Ницше, показывающий все хитросплетение того самого каната, натянутого над пропастью между животным и сверхчеловеком. Наследие Достоевского имеет огромное значение для мировой и отечественной культуры, так как предупреждает о масштабах того духовного кризиса, к которому может привести абсолютизация ницшеанской идеи сверхчеловека, а именно к неуправляемости и распаду.
Из моей статьи Строева О.В. "Полифония Достоевского versus номадизм постмодерна", опубликованной в журнале "Вопросы культурологии", №11, 2022 г.