Невеста приезжает в госпиталь к жениху. Жандармское расследование уголовного дела на фронте - расстрел немецкого военнопленного. Жандармское расследование уголовного дела в тылу.
Предыдущую главу 9.1 читайте здесь.
Невеста приезжает в госпиталь к жениху.
Алексей Рейнгардт уже ходил. Ещё с костылём. Но он уже мог пройти весь коридор до лестницы и обратно до палаты.
Позавчера ему принесли телеграмму от Наташи, что она приезжает сегодня. Он думал об этом, но одновременно он думал о том, что с его глаз исчезла Елена Павловна и уже несколько дней не показывается, и тоже Серафима. Он думал, что об этом совсем нехорошо вспоминать в канун приезда Наташи, но тут же удивлялся, что мысли о Елене Павловне не покидают его, тем более что каждый день он слышит её звонкий голос и смех, она бывает в госпитале и ходит по коридору мимо его палаты.
Алексей встряхивал головой, чтобы отрешиться от этих мыслей и не вспоминать слов Елены Павловны, что «я в вас ничуточки даже не влюблена», почему-то эти слова его кольнули.
«Что же это? — думал он. — Как же это? — И пришёл к простому выводу: — Всё просто! Я же не видел Наташу больше года, а Леночка тут!» Однако это не успокоило, и он волновался, как-то он встретит свою невесту. Он очень опасался, что что-то не так сделает или скажет не то, и обидит её.
Наташины шаги по коридору он услышал издалека и стал подниматься с койки, но распахнулась дверь, и Наташа вошла в палату. Она вошла, подняла вуаль и остановилась, не зная, как ступить. Алексей ещё только поднимался, она шагнула и остановилась.
— Алёшенька! — сказала она.
Алексей опёрся на костыли, ком в горле мешал дышать. Наташа ещё шагнула, в руках у неё была сумочка, она, не глядя, стала искать, куда её положить. Она смотрела на Алексея в непривычном огромном распахнутом халате, а Алексей неловко одной рукой запахивал полу, под которой было больничное бельё.
— Боже! — Наташа выпустила сумочку и, не зная как, подошла и осторожно обняла Алексея за шею.
И вдруг в дверях появился доктор, а за ним стояла Серафима.
Доктор, смущаясь, произнёс:
— Я вам, голубчик, дам коляску и двух санитаров, они помогут спуститься по лестнице в сад, пока погоды стоят.
От нелепости такого появления Алексей был готов запустить в доктора костылём, но быстро осознал, что тот прав.
Серафима за спиной доктора исчезла.
Наташа ничего этого не видела и, казалось, не слышала.
— Я уже думала, что никогда вас не увижу, — прошептала она. — Тебя!
Доктор вышел, и Алексей стал искать, куда Наташу усадить и сесть самому. В палате было две койки, две тумбочки и стул.
— Садись сюда, а я сяду на кровать, — сказал Алексей, он осторожно наступал на больную ногу, надо было повернуться, чтобы дотянуться до стула, Наташа всё поняла и оторвалась от него.
— А может быть, тебе на стул, так будет удобней? — спросила она и заглянула Алексею в глаза.
Они ещё не успели ничего друг другу сказать, через минуту в дверь постучали, дверь открылась, и вкатилась коляска, толкаемая здоровенным дядькойсанитаром. За ним стоял ещё один дядька-санитар с вещевым мешком. Наташа увидела и промолвила:
— Хорошо, что я оставила свои вещи в гостинице.
— В какой?
— «Тверь»! — ответила Наташа.
— Ваше благородие, тут мундирчик ваш и вся амуниция. Доктор сказал, что отвыкать надобно от больничного. Вы, когда переоденетесь, пускай барышня нас кликнет. Ежли захотите, мы вас спустим в сад, погоды стоят самые что ни на есть! Только сапог доктор не велел, портянки намотайте… а в сапоги-то не влезете, — произнёс дядька, другой опустил мешок, и они оба стали проталкиваться в дверь.
Алексей растерялся.
— А это обязательно? — крикнул он.
Дядька уже из двери обернулся и ответил:
— Доктор сказал — желательно!
— Я тебе помогу, — прошептала на ухо Наташа, отодвинулась и сказала совершенно спокойным голосом: — Я умею, я окончила курсы сестёр милосердия.
Она встала, подняла мешок и положила на тумбочку. Алексей смотрел, как она развязывает тесёмки и вытаскивает вещи.
— Алёша, вы снимите халат, тут всё есть.
Алексей сел на койку, вытащил руки из рукавов, халат упал с плеч, Наташа взяла бриджи и присела с ними у ног. Алексей почувствовал себя маленьким, так рядом с ним присаживался дядька, когда одевал. Наташа помогла надеть бриджи, поправила на плечах подтяжки и подала френч.
— Вот, — сказала она. — Пуговицы застегнёшь сам. Я отвернусь.
Алексей ничего такого не ожидал. Он ждал этой встречи, представлял, как она может произойти, но всё оказалось так неожиданно. Была совсем другая Наташа, она превратилась из барышни в кисеях в молодую, потрясающей красоты даму и при этом, как помнил её Алексей, нисколько не изменилась, она не потеряла девичьей хрупкости, но набрала сильной женской красоты. У неё были ловкие руки и проворные пальцы, а он помнил только нежную кожу, когда они брались за руки. Чёрт возьми! Это другая Наташа!
— А у нас горе, Алёшенька, — вдруг сказала она, когда Алексей застегнулся и она повернулась. — Танечки не стало. Поэтому я пошла на курсы.
— А как же консерватория? — не помня себя от всего, что сейчас происходило, спросил он.
— Консерватория подождёт. Давай я позову санитаров, и мы спустимся в сад, — произнесла Наташа. — Погода и вправду чудесная.
Через десять минут Наташа катила коляску. Алексей сидел к ней спиной и чувствовал себя ужасно. Наташа докатила коляску до садовой скамейки и помогла ему пересесть.
— Ты не рад? — спросила она.
— Как ты могла это подумать, — ответил Алексей. — Просто всё так неожиданно!
— Ты меня не ждал?
Алексей смутился:
— Ну что ты, Наташенька!
— Я всё понимаю, действительно неожиданно. Я, когда ты пропал, искала тебя по госпиталям, я сейчас сама служу в госпитале, и все адреса известны. Я только боялась, что если ты ранен, то тебя могли положить в любой госпиталь и далеко от Москвы, а оказалось, что так близко, поэтому я взяла отпуск на четыре дня и приехала за тобой. Я уже всё знаю, твой лечащий доктор, прямо голубчик, всё про тебя рассказал.
«Голубчик! Опять «голубчик»!» — мелькнуло в голове у Алексея, но сразу и прошло.
— Что ты знаешь про Таню? — наконец спросил он.
— Тебя ранило недалеко от крепости Осовец, а Таня там и погибла от германских удушливых газов. Она спасала раненых на позициях, а потом повела их в атаку. На неё написали представление на Георгиевскую награду и копию представления прислали её маме.
— Вот оно что! — промолвил Алексей, и тут у него в голове всё стало складываться. — Приедем в Москву, надо её маменьку навестить.
Четыре дня Елена Павловна не была в госпитале, а на четвёртый Серафима из сада наблюдала, как Алексей Рейнгардт и его невеста вышли на парадное крыльцо, он был с костылём, невеста поддерживала его под руку, они сели к извозчику и уехали на железнодорожный вокзал. И Серафима перекрестила их вслед.
Жандармское расследование расстрела немецкого военнопленного.
В Симбирск прибыл ротмистр Быховский. С вокзала он направился в губернское жандармское управление, сделал в командировочном удостоверении необходимые отметки, поговорил с начальником и поехал к полковнику Розену.
Константин Фёдорович находился дома, он сидел в кабинете и перелистывал журнал «Разведчик». Он уже привык всё делать одной рукой. Зазвенел дверной звонок. Полковник кликнул денщика и велел открыть. Он слышал, как тот возится, как завизжал дверной блок, потом бубнили глухие голоса в прихожей, потом денщик зашёл в кабинет и доложил:
— К вам, ваше сиятельство.
— Кто? — спросил Розен.
— Представились по жандармской части… Велите впустить?
— Впусти, — разрешил Константин Фёдорович. Он поднялся и перешёл в гостиную.
В гостиной уже стоял и одёргивал на себе френч жандармский ротмистр, ещё он смотрелся в зеркало и поправлял гладко зачёсанные волосы.
— Чем обязан? — спросил Розен.
— Имею честь представиться, ротмистр Быховский, Михаил Евгеньевич.
Розен указал на стул:
— Присаживайтесь, прошу!
Ротмистр сел и, как гимназист, сложил перед собой руки.
Розен отметил, что при ротмистре был портфель, который сейчас стоял на полу у ноги ротмистра.
— Уважаемый Константин Фёдорович, прежде чем к вам пожаловать, мы выяснили ваше положение, и я обязан принести вам извинение за вторжение и беспокойство. Дело же, по которому я пришёл, касается некоего прошлого…
— Надеюсь, моего, а не…
— Да, конечно, — не дал Розену закончить ротмистр, — исключительно вашего, ни в коем случае не Георгия Константиновича и не Константина Константиновича. Георгий Константинович сейчас с вами, и слава богу, Константин Константинович числится пропавшим без вести, но в этом случае всегда есть надежда…
— Что вы хотите? — перебил Розен.
— Если позволите, я закончу… — Ротмистр переменил положение рук. — Мой племянник тоже числился пропавшим без вести, но в июле он бежал из плена, и всё для него закончилось благополучно…
— Спасибо вам на добром слове, и всё-таки... — Розен начал терять терпение, однако последние слова жандармского офицера его успокоили.
— Я, с вашего позволения, напомню одну ситуацию начала января сего года, когда к вам попал в качестве военнопленного… — Быховский положил перед собою портфель и вытащил толстую папку, — унтер-офицер Людвиг Иоахим Шнайдерман, тут написано, какого он полка и какой дивизии, но это сейчас не так важно.
— И что? — спросил Константин Фёдорович. Он уже начал понимать, о чём пойдет речь. — Через мой полк прошло много военнопленных… Я приказал его расстрелять, как шпиона и предателя.
— Совершенно верно! А для этого были основания?
— А какая сейчас разница? Я тогда же об этом неприятном случае написал рапорт, где всё изложил.
— Вы сказали, что неприятном, а почему вы расцениваете этот случай как неприятный, вы же отдали приказ расстрелять этого унтер-офицера как предателя и шпиона…
— Видите ли… — Розен смотрел на гостя. Перед ним сидел обыкновенный офицер с простыми, русскими чертами лица и смотрел на полковника. — Ещё раз, как вас, извините, по имени-отчеству?..
— Михаил Евгеньевич…
— Видите ли, Михаил Евгеньевич, я потом много раз пожалел об этом… Тишка! — позвал Розен денщика.
Несколько секунд Розен и ротмистр Быховский молчали, Быховский откинулся на спинку стула.
— Чего изволите, ваше сиятельство? — Тишка просунулся в дверь.
— Сообразика нам чего-нибудь! Надеюсь, ротмистр, вы не откажетесь.
— Не откажусь, — ответил ротмистр.
— Да, так вот, я об этом много раз пожалел, но не потому, что считал себя неправым — ни у кого нет права нарушать присягу, данную своему государю, даже если ты попал в плен…
— Это мне понятно, а почему пожалели? — Ротмистр внимательно смотрел на полковника.
— Потому что мой сын… — Розен замолчал и поправил на шее ленту с орденом Святого Владимира.
— Потому что ваш сын, нельзя исключить, что оказался в плену, — договорил за Розена Быховский.
— Папа! — вдруг раздался голос из верхней комнаты. Ротмистр вздрогнул.
— Это Георгий, он отдыхает у себя во втором этаже, мы на секунду прервёмся, мне надо к нему заглянуть.
Розен встал и вышел из гостиной.
Ротмистр огляделся.
Гостиная была довольно большая, под низким потолком, с двумя окнами на Лисиную улицу; мебели было мало, самая необходимая: диван, круглый стол и четыре стула, зеркало, комод, накрытый по ве́рху белой кружевной салфеткой, на подоконниках стояли горшки с цветами, давно не политыми и имевшими жалкий вид.
«Ну как же? — подумал Михаил Евгеньевич. — По-другому и не может быть! В доме нет женщины, и её не заменит денщик».
Ротмистр и вправду хорошо подготовился к встрече, и причина была одна — он с уважением относился к полковнику, особенно в таком его незавидном положении.
Розен вернулся.
— Сын неважно себя чувствует и к нам не спустится. Тишка! — закричал он, когда увидел пустой стол.
— Сей секунд, ваше сиятельство! — прокричал в ответ, будто откуда-то издалека, денщик.
— Беда с этими денщиками, — вздохнул Розен. — Так на чём мы?..
— Вы пожалели!.. — напомнил ротмистр.
— Да, пожалел… Как тут не пожалеешь! Если сам бессилен, и хотел бы чтото исправить, да поздно! А почему вспомнили об этом деле? Почти год прошёл?
— Не могу сказать, что вспомнили только что, — ответил ротмистр. — Дело на основании рапорта офицера вашего полка было заведено в мае сего года, надо было, прежде чем вас обеспокоить, кое-что выяснить, да и дело, на мой взгляд, не стоящее особого разбирательства. Война есть война, на ней много происходит разного рода… — Ротмистр хотел сказать «несправедливостей», но осёкся.
— Несправедливостей! — сказал за него Розен. — Я понимаю, с чем вам приходится иметь дело.
— Да, господин полковник, бывает, что и несправедливостей. Непросто было разобраться с рапортом, да и рапорт был даже не об этом, это уже потом всплыло, когда полк представил вас к награде и стали накапливаться бумаги, завертелась бюрократия… Вы же знаете наших…
— А кто написал, я могу узнать? — перебил его полковник.
— Сейчас уже да, граф, это корнет Введенский, мир праху его!
— А что с ним?
— Погиб при защите крепости Осовец.
— Надо же? — удивился Розен.
В гостиную с подносом, открывая дверь плечом, просунулся Тишка и начал расставлять на столе приборы, рюмки и расстилать салфетки. Он уходил и возвращался с судками с икрой, тарелками с копчёной рыбой и ветчиной, мочёными яблоками, грибами и квашеной капустой. Потом принёс несколько графинов.
— Вина не держу, — сказал Розен и обвёл рукою стол, — водка своя, а коньяк из старых запасов, прошу!
— Предпочитаю водку, — сказал ротмистр.
— Налей, — велел Константин Фёдорович денщику. — С закуской управитесь сами. А то, понимаете ли, пуля дура, а штык — он нет-нет, да и каши просит!
Ротмистр улыбнулся.
Тишка встал слева от графа и мелко нарезал для него рыбную и мясную закуски. Граф и ротмистр выпили за здоровье царствующей семьи.
— Вы удивились при упоминании корнета… — поинтересовался ротмистр.
— Как тут не удивиться? Он был трус, абсолютно явственный, по его поводу ни у кого не возникало сомнений, и ждал перевода куда угодно в тыл. Я об этом знал, потому что на него в штаб армии, а потом ко мне пришли бумаги из Министерства внутренних дел. Потом стало известно, что там служит его родственник, дядька. И вдруг погиб, да ещё при защите крепости. Как-то не укладывается!
— В общем-то это точно неизвестно, погиб или нет. Там и сама крепость, и на много вёрст окрест всё было отравлено германскими удушливыми газами…
— Известный факт, — сказал Розен, — весьма печальный!
— …и мало кто выжил, поэтому, когда его не обнаружили среди вышедших, то машинально внесли в список погибших с посмертным награждением…
— Хм, — хмыкнул граф. — Даже не верится, бывает же!
— Я, граф, — Быховский говорил чётко и размеренно, уверенным, тихим голосом, — если позволите, предлагаю тост в честь вашего героического полка — это отмечено приказами, и здоровье ваших офицеров, они уже много раз представлены к наградам.
— Ну что же, — полковник смотрел на ротмистра внимательно и спокойно, — благодарю, мне это лестно, я тоже слежу, спасибо! Так, а в чём, собственно, у вас ко мне дело?
— Вы не главный фигурант… В рапорте корнет отозвался об вас исключительно положительно…
— Было бы кому сказать спасибо, но о мертвых, как говорится… — Константин Фёдорович не закончил. — А кто главный фигурант, как вы изволили выразиться?
— Поручик Рейнгардт! Его Введенский обвинил в попустительстве социалистическим настроениям среди нижних чинов.
Полковник, когда услышал это, побагровел.
— Каких настроений? Среди кого?
— Я согласен с вами, граф! О каких социалистических настроениях могла идти речь, тем более в вашем полку, вы же из боев не выходили, полк, насколько мне пришлось ознакомиться с боевыми делами, потерял половину своего состава!
— Вы хорошо осведомлены!
— Стараемся, насколько позволяет обстановка…
— И что Рейнгардт?
— В июле был ранен, находится на излечении и представлен к награде…
— …За социалистические настроения… — Граф ухмыльнулся и покачал головой.
— Да, ваше сиятельство. Потому после разговора с вами, мне предстоит разыскать Рейнгардта…
— А где он?
— Если ещё не вылечился, то в Твери, куда мне предстоит ехать после Симбирска, чтобы с ним поговорить и, скорее всего, дело закрыть.
Тишка подкладывал графу и наливал в рюмки.
— Закройте вы это дело, ей-богу!
— Думаю, что так и будет.
Розен и Быховский закусывали, Тишка принёс только что из печи чёрный каравай и две белые французские булки, в гостиной, а скорее всего, по всему дому распространялся запах печёного хлеба, и все услышали шаги наверху. Тишка метнулся к двери, но дверь сама раскрылась, и на пороге появился молодой мужчина. Быховский ахнул.
— Сынок, как ты сам спустился, почему не позвал? — взволновался отец.
— Не хотел вас беспокоить, но я услышал, что наш гость намерен посетить Тверь. — Глаза молодого человека были закрыты широкой шёлковой чёрной лентой.
Быховский видел, что Георгий Константинович, а это был младший сын полковника, улыбается. Тишка взял его под локоть, подвёл к столу и помог сесть.
— Представь мне нашего гостя, папа!
— Гость сам представится, сынок.
— Жандармский ротмистр Быховский! Из действующей армии, — представился ротмистр.
— Ну, что ж, — сказал Георгий Константинович, — надеюсь, ротмистр, вы себя чувствуете у нас как дома. Я вас прервал, прошу извинить, вы, папа, продолжайте, не обращайте на меня внимания, я с вами тихо посижу, послушаю, а то мы тут живём вдвоём и ни с кем не знаемся.
Ротмистр увидел, что старший Розен украдкой смахнул слезу.
— Хорошо, сынок, благодарю тебя, — сказал он и обратился к Быховскому: — Так что Рейнгардт?
— Рейнгардт был тяжело ранен и сейчас находится на излечении в Твери в гарнизонном госпитале, он там лечится, его уже вот-вот выпишут.
— А в каком деле он был ранен?
— В разведке, где-то в Августовском лесу.
— Могу его рекомендовать, как отличного кавалериста и очень перспективного офицера, — сказал граф и перевёл разговор на другую тему: — А что сейчас, если вы в курсе, вообще происходит? Я не имею источников, кроме вот… — Граф махнул рукой без адреса, и Быховский понял, что тот имел в виду.
— Да, из газет немного поймёшь…
— Особенно демократических! Такое впечатление, что главный враг у России не германцы и австрияки, а мы, военные! Как такое может быть? Как такое можно допустить? Вы же по этой части?
— Не совсем, граф, хотя приходится выполнять смежные задачи! Я всё же по линии контрразведки.
— И что, у вас нет дел поважнее, чем рапорт этого Введенского?
— Мы, граф, люди подневольные, я не могу выбирать, каким делом мне заниматься, да только разрушительные социалистические настроения действительно появились в войсках: добровольная сдача в плен, самострельщики, дезертирство, агитация, много всего… Эти настроения прибывают к нам из тыла…
— Как в 1905-м! — качая головой, согласился полковник.
— Поэтому, граф, я и хочу как можно скорее закончить с… и вернуться к нужной работе.
Они стали закусывать, теперь денщик больше помогал младшему Розену. Быховский старался не смотреть на это, но иногда тайком поглядывал.
— Говорите, дезертирство?! — то ли спросил, то ли подтвердил младший Розен. — У нас на Юго-Западном оно было совсем мизерным, чаще всего мы рассматривали это как отставание от части, чтобы не подвергать нижних чинов военно-полевому суду, а разбирались с ними уже в ротах свои — старый кадр! Иных приходилось даже спасать, солдатская логика была проста: раз ты удрал, значит, противника на меня навалится вдвое больше, так получи от своего брата, и бывало, что и секли, но чаще — в морду, по-свойски, по-нашему, порусски.
— Согласен с вами, Георгий Константинович, — промолвил Михаил Евгеньевич. — Тяжела бывает рука однополчанина, зато никто не скажет, что несправедлива, сродни отеческой. Сейчас иное дело — пополнение к боевой работе не готово, не понимает, что происходит, не понимает, что такое дисциплина, офицер, а в особенности унтерофицер… Унтера для них аки Вельзевул… «За что воюем, если не на своей земле?» С такого рода вопросами они попадают на фронт, и хуже всего, когда между ними выявляются грамотные из городов, из студентов, из рабочего класса, они везут с собою газеты, как вы, граф, совершенно справедливо изволили выразиться, демократические…
— А что в Петербурге? — вдруг снова поменял тему полковник.
— Граф! — Быховский обратился к Розену, он откинулся на спинку стула и положил на стол руки. — Тогда позвольте считать это дело, из-за которого я вас обеспокоил, исчерпанным. И если у вас ко мне нет вопросов, то и у меня к вам тоже!
— Благодарю, ротмистр! — ответил Константин Фёдорович. — Будем считать, что так! — И он обратился к сыну: — Жорж, распорядись, чтобы десерт подали в кабинет! Если вы не против, господин Быховский, перейдём туда!
Денщик наклонился к Жоржу, тот что-то прошептал ему, и все стали подниматься. Отец подошёл к сыну, помочь встать.
В кабинете расселись в креслах.
— Коньяку? — спросил Жорж ротмистра.
Тот хотел кивнуть, но спохватился.
— Благодарю вас, Георгий Константинович! — неожиданно громко ответил он. Розены переглянулись.
— Вы на нас не обращайте внимания, Михал Евгеньич. У нас, как видите, на двоих три руки и два глаза, — с улыбкой обратился младший Розен к гостю, — если можете, то — сами, сделайте милость!
— А разрешите мне, господа, налить коньяку нам всем? Сочту за честь!
— Будем вам признательны! — ответил за сына Розенстарший.
Быховский стал наливать коньяк и воспользовался возможностью оглядеть кабинет. Семью полковника Розена было за что уважать: на стенах висело золотое наградное оружие старых образцов отца и деда полковника, турецкий ятаган, круглый бухарский чеканный щит, со свисающей металлической бармицей, пара пистолетов периода Крымской войны, дагестанская кривая сабля и портреты. Портреты были написаны недорогими художниками, и с них на ротмистра глядели очень суровые генералы с длинными бородами и похожими на меховые, торчащими в стороны бакенбардами; в шитых золотом эполетах, орденах — шейных на лентах и муаровых через плечо.
— Ну что же, ротмистр, спасибо, что так коротко решили это дело! А вы к нам из Петербурга или с фронта? — спросил полковник.
— С фронта! В Петербурге я не был с тех, когда он ещё был Петербургом.
— А у вас в столице…
— Семья, и я служил при Главном штабе. Перед войной был переведён в Одесский военный округ, а с началом кампании Жилинский истребовал всех, с кем раньше служил, на Северо-Западный фронт, вот с тех пор…
— Даа! — протянул полковник. — Любопытно, каково сейчас в столице?
— Думаю, что как везде — дороговизна, а главное, сумятица в головах…
— Понимаю, все думали, что война будет короткой, долгого века германцу никто не сулил, однако…
— Они подготовились к войне лучше, чем мы…
— Здесь вы правы, ротмистр, у них оружие… сравнение не в нашу пользу!
— Оружие, граф, — это одна сторона дела, есть и другая, которую никто не ждал, что против войны окажется общество, так называемая интеллигенция, духовные назидатели народа, оттуда очень много настроений протеста…
— И Гришка на их стороне…
— Тут ничего не могу сказать. Это в точности неизвестно…
Младший Розен почти всё время молчал и произнёс:
— Неизвестно, но гнильцой попахивает и оттуда!
— Вы удивитесь, граф, — ответил ему Быховский, — но от демократической прессы достаётся и ему…
— А вы что же? Ваше ведомство?..
— Мы бессильны, мы выполняем приказания…
— Я так чувствую, что все бессильны, а солдатик в это время теряет веру в царя и Отечество, военный кадр выбит, и на их место приходит гражданский хлястик… Ну да ладно! А что сейчас? Вы давно из действующей армии?
— Неделю, граф!
— И что?
— Вы зря мучаете гостя, папа, — вступил в разговор Георгий Розен, — каток пущен с горы, и надо молиться, чтобы он не налетел на большую кочку и не опрокинулся сам и вместе с ним все мы! А у меня к вам, ротмистр, будет просьба, надеюсь, она вас не обременит…
— Я весь внимание, Георгий Константинович!
— Я слышал, вы после Симбирска собираетесь в Тверь.
— Да.
— В гарнизонный госпиталь…
— Именно так…
— Не передадите ли вот это письмо, — Георгий Константинович положил на стол конверт, — Елене Павловне Ярославцевой, она служит в этом госпитале сестрой милосердия…
Ротмистр согласился, взял письмо и уложил его в портфель.
***
Ротмистр ехал из губернского жандармского управления. Он уже дал телеграмму в штаб фронта, что вопрос с графом Розеном может быть решён положительно и он, ротмистр, выезжает в Москву, а потом, возможно, в Тверь.
На душе было странно — после общения с графом и его сыном ни о чем не хотелось думать. Он ехал и просто смотрел по сторонам.
Было шесть с четвертью пополудни. Горожане стояли вдоль домов длинными хвостами, и мало кто из них куда-то двигался.
«Очереди!» — подумал ротмистр.
По всему пути, который ротмистр проделал с Северного фронта от Риги до Симбирска, во всех городах, через которые он проехал, стояли очереди. Короткие, длинные и везде страждущие. По улицам колоннами ходили солдаты маршевых рот пополнения, их водили офицеры в плохо сидящих шинелях и без выправки, командовавшие или излишне громко, или невнятно тихо. Рядом с колоннами вышагивали и бегали мальчишки в штанах с заплатками и великих, не по размеру, кепках. Женщины на улицах, даже в центрах больших городов, опростились и лишились кокетства, жеманства и шика. Всё стало серым, безликим, мертвенным. Ничего не случилось с Волгой, небом, землёй, осенью — тёплый сентябрь на исходе дарил спокойствие и умиротворение, изменились люди.
«Бедные люди, — глядя на очереди, думал Быховский. — Понятно, Розен! У него имение, хоть какой, а доход, потому и мука белая, и с денщиком повезло, что печь умеет, и икра, и балыки, а эти — бедные люди!» Эти слова напомнили ему о Достоевском, о его бедных людях, мыслях, текстах великого русского писателя, которым увлекался в юности, и не только он, а вся читающая молодежь империи — сладостный вкус смерти.
И вдруг ему стало не по себе!
«Бедные люди! А что же?.. Фёдор Михайлович? Что же вы так всё извратили? Что же для вас смерть стала такой желанной и всеискупляющей, и все ваши герои так и мечтают об том, чтобы умереть!» — от этой неожиданной мысли Быховский поёжился и стал смотреть по сторонам, пытаясь от неё отвязаться. Но мысль не отвязывалась, а, напротив, уязвляла его, мол, как это ты замахнулся на великого русского писателя? Как смеешь? Быховский стал ёрзать и тереть руки. Вокруг него распространялась сентябрьская погода, тёплый день, тихий воздух с запахом тлеющих кучами опавших жёлтых листьев. Во рту ещё стоял привкус коньяка и поданных на десерт сладких симбирских яблок, сочных и ярких. И вечер наступал такой, что садись в городском саду и слушай гитару, на которой ктонибудь в студенческой фуражке и шинели на какойнибудь недалёкой скамейке играет меланхолические романсы, а мимо ходят молчащие, поражённые в самое сердце романтическими настроениями пары.
«Вы меня, конечно, извините, многоуважаемый Фёдор Михайлович, но не дожили вы до этой войны, и слава богу! Разве можно сравнить вашу смерть, как вы её описывали, и ваши вспышки счастья, в которых, как в огне молниеносной любви, как на жертвенном костре, сгорали ваши герои? Только ради чего они сгорали и почему вы это подавали как любовь? Почему они, эти ваши герои, — всамделишные бесы, — так жаждали смерти, разве они видали её? Разве в этом смысл? И что вы вкладывали в человекобога? Вон они, выстаивают в очередях за мукой и спичками! Обманули вы нас! Если кто и был у вас настоящий и живой, так это старец Зосима! Так вы его, верно, гденибудь подглядели! Такими полна русская земля!»
Быховский сощурился на заходящее солнце, закрылся рукою и вдруг вспомнил взрыв. Издалека прилетел тяжёлый германский снаряд. Быховский только-только выходил из блиндажа штаба полка и увидел, как снаряд упал в окоп, и прежде, чем поднялась дыбом земля, Быховский увидел, как на воздух полетели куски... Это было полтора месяца назад, и сейчас ему казалось, что они летят медленно и он различает, что вот летит босая нога, а рядом папаха и пустая уже шинель без одного рукава... Быховский с силой тряхнул головой, он посмотрел на людей в тёплом желтеющем Симбирске, а увидел их же в залитом водою окопе и одновременно в промозглом, просквоженном сырыми ветрами, сумеречном Санкт-Петербурге, в достоевских дворах-колодцах, где он, сын обедневших дворян, сам квартировал и снимал угол, будучи студентом; где метались в поисках выхода из тёмной ловушки бронзовый Петр и взбесившийся балтийский ветер.
«Фу, ччёрт! — Быховский отмахнулся. — Вы, конечно, мессия и великий философ, но идите вы к чёрту, господин Достоевский, с вашей сладенькой смертью и мучительной любовью! Жаль, что вас самого не уморили в вашем мёртвом доме!»
Он с досадой стукнул в пол коляски шашкой, стоявшей у него между ног. Извозчик обернулся:
— Приехали, ваше благородие?
Быховский уставился на него:
— С ума сошёл, подлец? — Он таращил глаза, у извозчика была длинная писательская борода. И вдруг будто очнулся. — А где тут, братец, ресторация, чтоб попьяней да с девками? Знаешь? Получишь целковый!
— Как не знать, барин, ща, мигом! — просиял глазами извозчик, мужичок в поддёвке и картузе, встал на козлах, протянул кнутом лошадь от уха и до хвоста и, оглядываясь на Быховского и, размахивая бородой, заорал: — Пошлаа, милая!
Жандармское расследование уголовного дела в тылу.
Документы.
Начальнику Иркутского
Жандармского Управления
полковнику Балабину Н.И.
исх. № 1285 от «3» сентября 1915 г.
Многоуважаемый Николай Иванович!
Разрешите уведомить Вас о том, что по непроверенным данным в июне-июле сего 1914 года на станции Байкал Забайкальской железной дороги произошло изнасилование крестьянки села Лиственничное Иркутской губернии Четвертаковой (в девичестве Иволгина) Марии Ипатьевны, 1896 г. р., ур. ст. Мостовая, православной, работавшей поденщицей на ст. Байкал, двумя оберофицерами, сопровождавшими маршевые роты (уточняющих данных, к сожалению, получить не удалось), от чего, по всей вероятности, указанная Четвертакова в положенные сроки родила ребенка.
Четвертакова М.И. является венчаной женой вахмистра 22-го драгунского Воскресенского полка кавалера Георгиевских медалей 2-й, 3-й и 4-й степеней Четвертакова Иннокентия Иванова.
В связи с настойчивой просьбой командира полка подполковника А.И. Вяземского прошу, по возможности, проверить сей факт на предмет проведения уголовного расследования и в случае его подтверждения установить виновных, если таковые обнаружатся.
Начальник контр-разведочного отделения
делопроизводства генарал-квартирмейстерства
Штаба Северного фронта
жандармский ротмистр Быховский М.Е.
Действующая армия.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк, написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
======================================================