Сказки Кота Учёного. Правдивое жизнеописание
графа Фёдора Толстого-Американца (10)
(в начало)
Часть III
Толстой и Пушкин
Граф Ф. Толстой был ураган,
С приятной внешностью,
Умом и обаянием;
Что сотворит сей ураган,
В любой момент,
Не знал он сам...
А любим мы смотреть
На ураган...
- Теперь закончим сказку эту
Про «беззаконную комету»,
Как она с Пушкиным шалила,
Едва его не погубила,
Ну а потом его спасла,
И под венец устроила,
- Мурчит мне мой знакомый,
Кот Учёный,
При новой встрече в Лукоморье,
Где дуб зелёный всё стоит,
Златая цепь на нём висит,
Крылатый конь копытом бьёт,
Когда по зелену лугу идёт...
Толпа... в подлости своей
радуется унижению высокого,
слабостям могущего.
При открытии всякой мерзости,
она в восхищении: он мал, как мы.
Он мерзок, как мы! Врёте, подлецы:
он и мал, и мерзок —
не так как вы — иначе.
А.С. Пушкин
Как вышел Пушкин из Лицея,
В Санкт-Петербургский свет большой,
Он не был «нашим всем»:
«Юнец вертлявый» и живой,
За словом он в карман не лез,
И в свете шумном, лицемерном
Подстерегало много бед его.
Наш пушкиноцентризм известен,
Я сам его поклонник,
Но есть другая сторона монеты всякой,
И рассмотреть её — тоже сторонник.
Конфликт острейший, долгий
Поэта с Фёдором Толстым — не сказка,
Бедная сюжетом, что нам всегда преподают,
Где явное добро прижало, наконец,
Отъявленное зло...
- Это страница верная эпохи, где зыбко всё:
«Добро» и «зло» друзьями станут,
Как, почему? - об этом кто нам скажет?
Раз на «чердак» Шаховского поэт пошёл,
С самим Толстым-Американцем сел играть,
Легендой света и полусвета,
И стал Толстому на нечестную игру
Пенять: вы передёргиваете...
Толстому уж под сорок лет,
Георгиевский и Владимирский он кавалер,
Он Пушкину в отцы годится,
И слушает сентенцию юнца о том,
Что век «в законе» за карточным столом.
О сем обычно нам не сообщают,
Даже не намекают,
И этим дело сильно искажают,
А Пушкин ведь и молод, и горяч,
На вековой уклад ему плевать.
В игре за карточным столом —
Вся жизнь Толстого,
И мог дуэлью кончиться скандал:
В свой адрес колкостей граф не прощал,
Но в этот раз, видя юнца младого,
Сентенцией он отвечал:
- Я это знаю сам, да не люблю,
Чтобы мне это замечали.
Что было дале? -
Свидетели нам не сказали...
Граф во первопрестольную уехал,
Но случай этот не забыл,
И грубой шуткой «наглецу» он отомстил:
«Черкнул» Шаховскому, что Пушкин де
В секретной канцелярии был высечен.
Толстой хотел бы высечь сам поэта,
И поручает это МВД, через Шаховского,
Расчёт был точен:
Князь-драматург не удержался,
«Повёл себя нескромно, способствовал
Распространенью сплетни средь «светской черни», -
Расследует поэт сей сплетни след.
До Пушкина, в Одессе иль в Кишинёве,
Доходят оскорбительные слухи, что
«В светском обществе он опозорен»...
Подумывая о самоубийстве,
Он упражняется в стрельбе,
Готовяся к дуэли: граф не убьёт меня,
Мне смерть от белокурого колдунья
Обещала...
Пушкин взбешён, и «почитая мщенье
Первейшей добродетелью христовой»,
Войну литературную Толстому объявляет,
И издали в него кидает, в журналах, в письмах,
Желчны эпиграммы, хулит его как может:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружён,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор
И теперь он, слава Богу,
Только что картёжный вор.
В послании «Чедаеву» он продолжает:
Глупца философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картёжный вор.
Князя Шаховского он тоже обличает,
Своим презреньем награждает:
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренней клеветы,
На чердаке вралём рождённой,
И светской чернью ободрённой,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой
В кругу порядочных людей
Без всякой злобы и затей
Не повторял сто крат ошибкой...
Толстой журнальны эпиграммы прочитал,
Хоть офицер, он тоже рифмы складывал,
Александрийской эпиграммой отвечал:
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует ни мало, -
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл!
Презренным чту тебя, ничтожным, сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки,
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки.
Так тлеет карточна вражда, съедая целые года,
И наступает, наконец, год 1826-ой,
Когда короновался новый царь земной;
Николай Павловичем наш поэт прощён,
Из Псковской ссылки возвращён,
И что ж он делает сперва?
Он Соболевского к «известному американцу
Графу Толстому» шлёт с вызовом.
Тот возвращается ни с чем:
Графа Толстого «не случилося в Москве»,
Ну а потом их помирили.
Ведь Пушкин - друг друзей Толстого,
Знакомец князя Вяземского,
Американец это позже разглядел,
К тому же оба — москвичи,
И поединок эпиграмм
Пошёл в зачёт дуэльным выстрелам.
Когда в кругу друзей поэта,
Среди сплошных дуэлей света,
Негласно принято решенье:
Как можно, Пушкина от них
Оберегать,
То старый дуэлянт Толстой,
Сей заговор принял,
И делом позже доказал.
….....................................................................
Однажды в клубе Пушкин
Повздорил крепко
Со скандалистом и бретером
Всем известным,
И бросил ему вызов...
Американец тут играл, и всё видал,
И в секунданты Пушкин его выбрал.
Они уже давно друзья, и граф Толстой
Задумался: что делать, как спасать поэта,
Ведь завтра в девять будет мёртв,
Рука того бретера всем известна...
Пушкин уехал отсыпаться пред дуэлью,
А граф Толстой придумал план простой.
Наутро Пушкин, в чувствах, бледный,
Является за секундантом,
А граф Толстой сидит в халате за столом,
И ехать явно не готов...
- Поссорился я с ним, как ты ушёл,
Дуэль уже была, сегодня в шесть утра,
Он мёртв, помянем же его...
….............................................................
Всё, что теряем безвозвратно,
я называю нещастием...
Граф Ф.И. Толстой
На склоне лет Толстой-Американец
В философы подался...
«К пятидесяти лет он зримо постарел,
И поседел, но шарм мужской остался,
Он в меру за собой следил,
Власы его по-прежнему кудрявились,
Глаза подчас по-молодецки загорались».
Знакомит Пушкина с Натальей Гончаровой,
Красавицей московской,
И поднимает чашу пенну за «Карса взятие»,
За счастье молодых, и счастлив сам за них.
Ещё чрез десять лет о нём напишет Герцен:
«Наружность старика, широкий лоб,
Покрытый седыми кудрями,
Глаза сверкают, стареющий атлет, -
Всё говорило, сколь много силы и энергии
В нём от природы было...»
Он шутит Вяземскому, по старой дружбе:
«Конечно, я в агонии, но всё ж не умер,
Потребны мне лекарства, а не гроб...»
Так брёл по жизни, спотыкаясь, он,
И думая о близкой домовине...
С своей деревни Глебово уже не выезжает:
«Сад полюбил, со страстью много занимаюсь,
День хорошо коротит...» - философ сельский
Рассуждает, свои записки начинает...
«Эх, кабы встретиться с Жуковским,
Кабы напиться с ним...
Он, верно, по доброте своей,
Уж более не пьёт, всё изменилось,
Время губит всё...»
Когда случилось с графом «два припадка»,
Он покорился докторам, отставил рюмку:
«Я уж не графствую, не графинствую,
Плохо здравствую, смотрю
Протёкшим пасмурным августом,
А на душе — грядущий октябрь...
На днях смотрел, как у меня обедали,
И любовался, как гости пили...»
Но всё ж былой задор остался,
«На воды» ехать он отказался:
- Толстому ли ты предлагаешь
Исцеление водою?
Не оскорбляй его без-винно!
И новое несчастье:
Уходит «несравненна Саррынька»,
В семнадцать лет...
«Теперь я квит», - в молитвеннике
Граф запишет.
Была она одиннадцатая дочь,
Все умерли младенцами -
Одиннадцать убил граф на дуэлях...
Двенадцатая дочь Прасковья
До старости глубокой дожила,
Оставив нам загадку на века.
….................................................
Концы с концами должно свесть.
Князь П.А. Вяземский
За смертью Сарры наступил
Последний всплеск Американца,
Последни десять лет:
«Седой как лунь старик» на время
Вдруг ожил:
Граф в храмы зачастил,
Читал о христианстве,
Но Бога всё искал умом,
С былым своим философическим,
Застольным скепсисом.
Бывал в Москве, ходил к родне,
В театры, в клуб, и к Чаадаеву
Заехал, полуопальному тогда,
Философ жил в нём до конца.
Нащокин, Соболевский, Глинка, Щепкин -
Их общество ценил, и память о себе оставил,
Славянофилом напоследок стал,
Апологетом «русской партии»,
С речами ревностными выступал,
И другу Вяземскому, мягко, но пенял:
«Ты уличил народ в его несовершенстве,
Недостатках: мне было больно...»
Былой задор и ярость его не оставляют,
Авторитетов он не знает, тень Пушкина
Над ним витает?
Аксаков вспоминает:
- Я сам слыхал, как граф Толстой-Американец
В доме Перфильевых однажды выступал,
И Гоголя хулил, врагом России называл,
И в кандалах в Сибирь его услал...
Так вот откуда В.В. Розанов,
Философ-разночинец, это позже взял!..
…................................................................
В последние Американца годы вино и карты
Почти исчезли, он Саррынькин архив издал,
И с Вельтманом, писателем, сошёлся близко,
А у него Липранди повстречал,
Которому на поле Бородинском мадеры предлагал,
И тот опять оставил мемуар:
- Старик, с седыми и густыми волосами, мне не знаком,
Хотя физиономия казалась не чужой,
Но я далёк был угадать: кто он?
Когда представили, то оба мы вскричали:
Не вы ли, не вы ли, когда-то там-то были?
Граф сообщил, что шпензер князя Долгорукого
Он до сих пор хранит, и слово взял,
Что мы к нему приедем отобедать.
На следующий день заехали к нему,
Он разливал уже для всех толстовский суп...
Какая всё ж судьба бывает баловница,
Так угодить седым бойцам, на склоне лет!
А говорят, что Бога нет...
«Старею, болен, глуп, и сам себе несносен», -
В ту пору пишет граф, но всё же совершает
Свой последний «подвиг»: заехал, напоследок,
В рожу буфетчику-пруссаку, в Ревеле,
Где он с семейством отдыхал, под уголовный суд попал.
Об этой «казни бусурмана» он Вяземскому отписал:
- «Залон» мне опостылел, буфет его мне опротивел,
Но верхняя небритая губа буфетчика имела прелесть,
И можно видеть по сей день на уязвлённой сей губе
Патриархальный и душевный след мой...
…...................................................................................
Остались два последних года,
Возобнавилася болезнь,
Граф похудел, он на «болезненном одре»,
Жена Дуняша и дочь Полинька
Его последняя отрада...
Он таял не по дням, а по часам,
Только глаза его блистали,
Когда не спал, молился,
И переставился под Рождество,
Было ему шестьдесят четыре...
Отпели в храме, в Трёхсвятительном,
У Красных памятных ворот,
И на Ваганьковском похоронили,
Что же сказать ещё?
Дочь «цыганёночек» Полинька
Стала женой Перфильева,
Он вышел в губернаторы Москвы,
Прославился, стал прототипом
Героя Льва Толстого Стивы Облонского,
Тогда Полинька кто?
Жуковский эпитафию оставил:
- Хорошего в нём было много,
Мне только оное известно,
Всё остальное — по преданью,
И у меня всегда к нему лежало сердце...
Таким был граф Ф.И. Толстой,
(06.02.1782 — 24.12.1846).
…........................................................................
«Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю», -
Как сильно Александр Сергеевич сказал,
- Мне Кот Учёный промурчал, -
Американец свой Георгий бы ему отдал,
За эпитафию такую...
Он тоже слёзы лил, но ничего не забывал,
Сравним, что Вяземскому напоследок написал:
«Я от грехов любезных и весёлых,
Не облегчаю совести своей,
Как тяжело на свете жить без них:
Живая святость есть, однако,
Преддверье разрушенья...»
- В сердечны свои тайны граф Фёдор,
Говорун известный, друзей пирушек
Не посвящал, а Вяземского убеждал:
- Не «по Сенату», ни на женщин,
И смолода ходоком я не бывал...
Кто знает, кто знает... а может,
«Шиш потомству» он показывает?
Но утаённая любовь всегда бывает,
Графиня Прасковия Толстая (Барыкина)
Об том не рассказала, как гащивал в их доме
Царскосельском Американец,
Когда был молод, а она прекрасна...
Потом пути их разошлись, графиня овдовела,
Но к смертному одру Американца она поспела,
Дочь Полинька об этом вспоминала:
«Вид у отца был праздничный какой-то,
Воспоминания любви? Сокрыта радость,
В предсмертную минуту последнего блаженства?»
...Пред смертью стал философом
Граф Ф. Толстой, хорошая кончина,
И вам задуматься причина, -
И Кот Учёный замурчал,
Повёл хвостом,
И прыгнул ко Владимиру, на щит его
С крестом.
Кот Учёный Руслан
Иллюстрации: Кот Учёный Бова
03.06.2024
#белгород#пушкин#клуб_лукоморский_дуб#пушкинский_клуб#стихи
