Людмиле начал являться по ночам муж, которого она схоронила три месяца назад. Посреди ночи открывала глаза — вот он, сидит в любимом продавленном кресле, уронил с колен тяжёлые кисти рук. В лунном свете серебрился жёсткий синеватый ёжик волос. Иногда смотрел в пол, иногда в окошко, чаще на Людмилу. Смотрел без упрёка, прямо и просто.
Звучит жутковато, на самом деле она не боялась Грегора даже мёртвого — он её любил и не стал бы пугать. Они ведь были только двое друг у друга. Но вот снится же, приходит, сидит… К чему?
Пришлось собраться в город к ворожее. Та не успокоила, наоборот, покачала головой: очень это нехорошо, тяжело ему, что-то крепче каната держит на этом свете. А чтО — силится сказать да не может, языка-то нет.
***
Людмила от ворожеи возвращалась в смятении. Что она может сделать, как разгадать молчание, чем помочь Грегору - простая слабая женщина? Она и до этого удивлялась: что он в ней нашёл? Столько в их стороне одиноких женщин, намного моложе и красивее её — будто война прокатилась и выкосила подчистую деревни и мужиков. Снова была актуальна частушка про я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик.
А тут он — пришлый, с яркой, рельефной южной красотой. Не курит, водки в рот не берёт! Немолодой, в годах, про него говорили: характер тяжёлый, неласковый - но уж, бабоньки, не обессудьте, не в нашем с вами положении гнуть губу и копаться.
Людмила тогда снимала комнату и работала в городе, Грегор у неё стригся. Их в салоне работало пять парикмахерш, он выбирал только её. Если была занята, упорно дожидался, с каменно-непроницаемым лицом просматривал журналы с красотками, непонятно качал головой и откладывал.
Людмиле подружки говорили: «О, твой хромоножка пришёл!». Он, действительно, прихрамывал, одна нога плохо сгибалась в колене.
Во всём остальном на неё не обращал внимания. Неловко, не глядя совал за работу комочек денег, буркнув спасибо. Ни комплимента, ни игривой шуточки. Садился в кресло и… засыпал!
Он много физически работал — это было видно по заскорузлым огромным ладоням, похожим на ковшики экскаватора, по черноватым обломанным ногтям, по вздутым венам. Говорили, купил в деревне Гришкино бывший клуб под пекарню, да просчитался: здание оказалось гнилое, пришлось сносить. И теперь он, практически один, рыл котлован, заливал бетон. Сильно уставал, не мудрено, что мгновенно засыпал под Людмилиными белыми пальцами.
Она щёлкала ножницами, жужжала машинкой, посматривала в зеркале на его спящее лицо с запавшими щеками, с полуоткрытым ртом, чёрное, грачиное, худое - и всё-таки красивое. Он стал приходить чаще, даже когда волосы не успевали отрастать — это тоже служило объектом насмешек в парикмахерской.
Однажды дождался Людмилу после смены и… сделал предложение. При этом хмуро глядел в землю и перебирал от смущения в пальцах подобранный с дороги камушек. Подружки на работе среагировали бурно:
- Быть не может, что не женат. Небось на родине жена с кучей детишек.
- Да кому он нужен, хромой. Нашёл себе русскую дурочку Людочку.
- Нет, девки. У них там, знаете, какой калым нужно за невесту платить, без штанов останешься, - стрекотала третья. - А он нищеброд, ни кола ни двора, весь в кредитах. А тут бесплатная жена.
- Калым — это у мусульман, а он армяшка...
Всё-то они знали, подружки-сороки. И то, что горные мужики страшные домостроевцы, грубияны и те ещё ходоки, тестостерон зашкаливает. Вот прям своё хозяйство в ведро с водой опустят — вода закипит. Так что, Людмилка, приготовься к десяти побудкам за ночь, и то будет мало, любовницу заведёт, хорошо если одну.
А вот тут просчитались: Грегор ей ни разу в жизни не изменил, уж поверьте, женщины это чувствуют кожей. Как был верен на всю жизнь старомодной стрижке полубокс, прочие эксперименты с волосами хмуро отвергал — так и тут. Одна женщина для него на всём белом свете — Людмила.
Его родня была категорически-угрюмо настроена против невесты с севера, у них для него была припасена местная девушка, Грегору не любая. Хотел свозить Людмилу для знакомства — дали понять, что не ждут. Приглашал сюда на свадьбу — никто не приехал.
И он обозлился, раз и навсегда выдернул себя из прошлого, оборвал корни, в зрелом возрасте стал сиротой. Только ещё больше осунулся, почернел, помрачнел. Но горе держал в себе, не грузил жену подробностями, сама догадывалась.
***
Когда Людмилу спрашивали, кто она по знаку зодиака, она смеялась: «Страус. Убегаю и прячу голову в песок от всякого выяснения отношений».
Перевёз её Грегор в деревню Гришкино, там у него был домик — беспрекословно послушалась. В избе дверные косяки деревянные — можно будет, как Людмилкин отец, делать зарубки для будущих деток: кто на сколько вытянулся ростом за год. За всю жизнь косяк не покрасил: берёг память. В нынешних городских квартирах дверные рамы пластиковые — затесей не сделаешь... Жалко, деток им бог не дал.
Велел Грегор молодой жене сидеть дома — грустно, конечно, но и тут подчинилась. Она ведь была парикмахер четвёртого разряда и даже победила в областном конкурсе профессионального мастерства «Золотые ручки».
Да и не было грустно. Было уверенно и спокойно за мужской спиной, избавилась от аллергии и варикоза (бич всех парикмахеров). Стала заниматься собою, увидев, что ему нравится её городская ухоженность, что он гордится ею и благодарит по-мужски, по ночам. Неласковый характер, говорите? Да он, как на тончайшую стеклянную вазу, боялся на неё дышать, боялся прикоснуться - откуда в заскорузлых пальцах бралась музыкальная трепетность.
Огородик, коза, птица, своё молоко и курятинка…. А то что это, совсем птицефабрики стыд потеряли. Берёшь курицу в магазине — тушка плавает в розовой воде. Надавишь на неё, бедную — перекатывается, накачанная водой, ходит волнами как надувной матрас. Не курица, а утопленница, такую в рот страшно брать. Ну и всякие ГМО.
И вот тут Грегор не понимал, хватался за голову: господи боже мой, столько вокруг заброшенных равнинных земель, тысячи тысяч гектаров, сколько озёр, родников для полива чистой водой! Можно золотым зерном скотину и птицу кормить, самим озолотиться, всю планету экологической продукцией завалить… Это в европах негде повернуться: тык-мык, полей и пашен с гулькин нос, приходится пичкать химией.
А здесь ни конца ни краю... Как в школьном учебнике сказал классик: отсюда три года скачи — ни до какого государства не доскачешь. Снял урожай — пустил под пар, дал земле отдохнуть, засеял озимой рожью или люпином, а там она уже новенькая и свежая, раскинулась как отдохнувшая, нежная и весёлая подруга. Метод называется — трёхполье.
И тогда никакие невзгоды и всадники Апокалипсиса не страшны. Однако же Грегор с негодованием убеждался, что земля зарастает, каждым год полыхают пожарами. Но и никто не собирается пахать и сеять, и строить элеваторы, зернохранилища, мукомольные комбинаты.
***
Однажды Грегора, в числе предпринимателей, пригласили на праздник. Там много и цветисто говорили про доступную среду, зону комфорта, мониторинг продвижения, точки роста, территории и драйверы опережающего развития и даже, прости господи, индексы борщевика… А сходя с трибун стыдились и прятали глаза друг от друга — вроде, взрослые люди, а ломают комедию как идиотики…
И деньги транжирятся всё на игрушки да глупости: скверики, фонтанчики, качели-карусели. Все пели и веселились как в фильме про Титаник, который идёт ко дну. В кино его водила Людмила, правда, в пыльной темноте его больше занимали её тёплые круглые колени, которые он, как мальчишка, пытался разнять под юбкой. И, в конце концов, решив, что досмотрят на кассете, сбежали с самого интересного места, будто шкодливые старшеклассники.
***
Однажды на восьмое марта он принёс Людмиле в постель кофе — и на блюде большой пшеничный каравай, который только что испёк в духовке. Пахучий хлеб обжигал губы, по пышности и упругости больше напоминал бисквит, а по вкусу так Людмила и забыла, когда ела подобное, может, у бабушки в деревне по большим праздникам.
«Вот таким хлебом я накормлю людей». И сразу стало видно, какой Грегор был в детстве: щёлочки глаз сияют как сплющенные маслины, пытается скрыть удовольствие и радость, но рот сам собой разъезжается до ушей, передние зубы немножко набекрень… Всё тот же мальчишка, детство которого кончилось в одночасье: отец пахал на мотоблоке, он бежал впереди, разбрасывая ячмень. Замешкался, штанину намотало на фрезы...
Ну, в то восьмимартовское утро едва успели убрать кофе, и он преподнёс желанной и тёплой со сна Людмиле (и себе) ещё один восхитительный подарок… И все хитромудрые многотомные труды сексопатологов и семейных психоаналитиков можно было захлопнуть и заменить одним-единственным словом: секс. Хороший понимающий секс между мужем и женой — залог крепкой семьи. И нечего тут копья и головы ломать.
***
Она обожала кино. Однажды в перестроечный годы пошла на фильм, о котором все только и говорили. В середине сеанса ничего не подозревающие зрители ахнули, не веря своим глазам. На огромном, с полстадиона, экране голая парочка занималась любовью. Фильм назывался «Маленькая Вера».
Это было подло, нечестно, шок, удар под дых. И из середины зала раздался мучительный, страдающий одинокий женский крик. Так кричит смертельно раненая птица, подбитый зайчик или оленёнок. Это был крик боли и прощания с девственностью, с девичьей чистотой, срывание полога с того, с чего срывать нельзя — с самого сокровенного, тайного, запретного, что всегда являлось делом двоих.
Кричала Людмила, и в темноте её глаза блестели слезами, отчаянием, ужасом. Рушился мир.
...А потом ничего, привыкли.
***
Грегору пришлось завоёвывать раненую Людмилу, в которой всё противилось: «Нет!». Действовал не напором, а великим терпением и нежностью. Южное всепроникающее тепло погружал в несмелую северную прохладу, ромашковую белизну бережно разбавлял смуглой бронзой. Неспешно и упорно покорял неприступные крепости целомудрия, водружал победные флаги на башнях стыдливости.
И разлуки и заносы не беда,
Только слаще от мороза ягода.
И был сполна вознаграждён неожиданно пробудившейся страстной и горячей покорностью госпожи и богини, потому что ведь если в жизни всё зависит от мужчины, то в спальных чертогах семо и овамо царствует и володеет женщина.
Ночевала кисть рябины, дочь огня,
Как царевна и рабыня у меня...
Грегор сдержал слово: накормил округу вкусным честным хлебом. За ним выстраивались очереди, спрашивали именно его хлеб. Нездешнюю фамилию Грегора запомнить не могли, поэтому называли хлеб просто Гришкинским. О деревне узнали в области и за её пределами.
***
- Что значит честный хлеб? - выпытывала бойкая корреспондентка областной газеты. - Поделитесь секретом.
- А нету секрета. Хорошая сухая сортовая мука. Будешь экономить на муке, разбавлять второсортицей — не жди хороший хлеб.
- Почему не участвуете в соревнованиях хлебопёков? - приставала дотошная корреспондентка. - Там получают липовые звания и премии, а народ за ваш хлебушек голосует рублём.
Грегор помрачнел:
- Я в их игры не играю. Без того хватает недоброжелателей.
Не будет же он рассказывать про знакомого владельца сети пекарен в соседней области, как у него бандиты отжали бизнес. Спасибо, остался жив. Спасся тем, что залез и скорчился в собачьем домике, пока алабай хрипя кидался на незваных гостей. К счастью, тем в голову не пришло искать хозяина в конуре.
А сколько Грегор колесил по стране — и не в самолёте бизнес-класса с шампанским, а в переполненном общем вагончике не хотите ли? И ночевал не в гостиницах люкс, а в дешёвеньком хостеле на третьей коечке под потолком — потому как не чиновник на казённых деньгах, каждая копейка на счету… не спал ночами, до всего доходил своим умом. Налаживал связи, добывал печи, шкафы, формы. Самое трудно было найти поставщиков честной клейкой муки, всхожих дрожжей...
***
Его увезли прямо с работы, врачи сказали: «Сердце». Людмила сидела в скорой у его изголовья, держала в руках голову, которая моталась на просёлочных ухабах и ямах. Грегор смотрел мутно от боли, не то в ясном уме, не то бредил:
- Не роняй дела… Не подводи… Слово дай. Корми людей честно…
Вот так. Добрые люди в такие минуты говорят о себе, о любви, а он про свой хлеб.
Грегор в гробу ничуть не изменился, только лицо было белое-белое как присыпанное мукой, непривычно отрешённое. Ветер шевелил на голове круто посоленные чёрные волосы и кружевное перламутровое покрывало. Казалось, что под атласом скрещённые руки всё двигаются как живые, не могут угомониться, ищут работу. Она гладила их холодную кирпичную тяжесть, успокаивала, урезонивала: «Ну хватит уж, отдыхайте, неужто не наработались?».
Собралось очень много народа, Шрегора любили и уважали. Сельчанки считали, что вдова вела себя на похоронах холодновато: не причитала, не ломала рук, не бросалась на тело. А она потом, когда никто не видел, исползала ступеньки, где он хаживал. Каждый крылечный столбик, все перила и дверные ручки, за которые он брался, исцеловала, прижималась лицом, тихо шепча слова, которые должен слышать только он.
***
В первое время еда казалась ей как вата, не чувствовала вкус. Но на сороковой день — хочешь не хочешь — надо было собирать стол. Резала хлеб - свой гришкинский, конечно, какой ещё. Батюшки, крошками засыпало не только стол, но и половицы, всю кухню. Корка в горелых пузырях - нож не берёт. Помяла, понюхала буханку — мёртвый лежалый душок, а ведь только из магазина, утренней выпечки. Подружка, которая помогала накрывать, не удивилась:
- Нашла новость! Проснись уже, все говорят: умер Грегор — и хлеб в рот взять невозможно. В могилу рецепт унёс.
Могила была ни при чём. Людмила собралась в пекарню, дела которой после смерти мужа передала технологу Гуле. Она в пекарне этой раньше бывала только в качестве экскурсантки. Румяная большая Гуля с надменно-обиженным лицом раскидывала перед ней бумаги, накладные, лабораторные подтверждения. Тыкала сдобным пальцем: все стандарты соблюдены, ни на полмизинчика от Гостов не отошла…
Людмила смотрела в бумаги и ничего не соображала: тёмный лес. Нечего делать, в пятьдесят с лишним лет охая засела за учёбу. В первую очередь пришлось осваивать компьютер — без него нынче как без воды, ни туды и ни сюды. Сколько раз кулачком била по монитору, в отчаянии вскакивала: «Не могу-у, не моё это, не моё, не по моим годам!». Ей казалось: как нож тупится о железо, так шестерёнки в голове тупятся о клятую, набитую микросхемами бездушную коробку.
Ничего, освоила. Потом началось: сырьё, тесто, закваска. Брожение, созревание, раскатка-закатка, посадка-подкручивание... Пекарь-самоучка. Я и лошадь, я и бык.
***
Можно долго и много описывать день Людмилы, который начинается в полпятого утра и заканчивается за компьютером за полночь. Хоть стихами описывай, хоть соловьём разливайся - читатель возмутится: он сюда рассказ пришёл читать или технологический процесс выпечки хлебобулочных изделий?! Ему вынь да положи любовь и чудо!
Скажу лишь, что я была той корреспонденткой, и что в магазинах народ снова спрашивает только гришкинский хлеб. Людмила не трубит об успехах, не хвастается, помалкивает. Считает: не только людское счастье и не только деньги, но и хлеб любит тишину. Это, лепя пельмени или вареники, можно горланить песни и трещать языками, а хлеб требует молчаливого сосредоточенного священнодействия.
...А Грегор с той поры перестал являться по ночам — как отрезало.