Побывав в церкви на праздник святых Петра и Павла, Надёжка как-то встретила Никушина, в неурочный час возвращавшегося, видимо, с пасеки. Он остановился в тени вётел у Тюляминого моста и явно поджидал её: как всегда, в кирзачах и сером мятом пиджачке. Надёжка хотела свернуть, но свернуть было некуда, и пошла напрямую. Она никогда не считала себя нахальной, но сейчас неожиданно налилась озорством, быть может, впервые после посещения церкви на Петров день. Так она устала в последнее время от череды переживаний, одиночества, что теперь, увидев Фадея, вспомнила, как месяца полтора назад он хотел «поговорить». Ещё тогда она наперёд знала все его мысли, но, видно, тогда не пришло время, когда можно забыть обо всём и отвести душу, а сейчас, видно, оно подоспело. Фадей словно знал об этом.
– Когда за мёдом-то придёшь? – спросил он, не поздоровавшись и не сказав ничего приветливого, будто укорил за какое-то невыполненное обещание. – Дождёшься, когда взяток закончится!
Вы читаете продолжение. Начало здесь
– Овёс к лошади не ходит, – с намёком сказала она, имея в виду не мёд, а самою себя, прекрасно понимая, что мёд – это всего лишь предлог, чтобы пригласить или напроситься в гости.
– Когда прийти-то?! – Он сразу понял её.
– Да хоть сегодня... – сказанула она и неожиданно рассмеялась, а в душе отругала себя: «Что же я, дура окаянная, делаю-то? Весь стыд потеряла!»
– Сегодня не получится... Завтра вечерком приду, если ждать будешь.
– Обязательно приходи, Фадей Александрович, да мёда побольше приноси. Я страсть как сладкое люблю!.. Ну да ладно, пойду, – добавила она уже без задора, пытаясь обойти Никушина. – Бабы из магазина идут – теперь только сплетни успевай выслушивать.
Ничего более не сказав, Фадей отступил в сторону, освобождая стёжку, и зашагал к себе. Он не ожидал, что разговор так многообещающе закончится, и сразу повеселел. Мог бы, конечно, и сегодня завалиться в гости, но не хотелось спешить, и надо было, как виделось ему, выдержать паузу, чтобы баба не возомнила о себе бог знает что. Хотя – насколько он знал Надёжку – она не из тех, какие могут натрепаться и не сдержать слова... Смолоду не замечал за ней ни скандальности, ни желания выпятиться на людях. При встрече поздоровается негромко и идёт своей дорогой. Это только сегодня неожиданно стала языкастой, будто кто нарочно её настропалил.
Поднявшись от моста на свой порядок, Никушин увидел прятавшуюся за сараем худую и сгорбатившуюся жену – от подсохи не отличишь.
– Ты чего это с Надькой лясы точил?! – спросила Глашуня насмешливо и с подковыркой, а в голосе – обида.
– Тебе-то какое дело, если давно отделилась?! Свой пай получила? Получила! Так и нечего лезть в мои дела и подсматривать... Баб в селе много, мало ли с кем захочу поговорить. Тебя это не касается! – с весёлой злостью сказал Никушин, радуясь в душе, что жена видела его с Надёжкой. «Пускай завидует, – усмехнулся он. – Вот уйду к ней жить, тогда, Глашуня, не так покрутишься! Или, думала, всю жизнь с тобой буду мучиться?! Нет, и так почти до пятидесяти собачился, может, остаток жизни поспокойнее поживу. А то жизнь-то пробежит – не заметишь как. А состаришься, заболеешь – ты ведь и воды не подашь, голодом уморишь!»
Весь вечер Никушин думал о Надёжке. Он вспомнил довоенные годы, хорошо помнил её свадьбу, на которой он, тогдашний пацан, катался на запятках саней. Он был на шесть лет младше, но уже тогда засматривался на неё по-взрослому и завидовал Павлу Савину, взявшего невесту из Городища, а, считай, из Мотовки, ведь Тоньшины тогда только-только переехали. Князевские девки мелкие, глазастые да кривоногие, а в соседних-то сёлах и деревнях поровней да поскладней, словно пошли от другой породы. Поэтому князевцы редко когда женились на своих. Да и то сказать: своих-то девок всегда не хватало, редко в какой семье были они, а так всё парни и парни. Волей-неволей приходилось им быть драчунами да хулиганами. Про них даже прибаску пели по району:
Энти князевцы-ребята ‒
Жулики-грабители.
Ехал дяденька с навозом ‒
И того обидели!
А потом, уж перед самой армией, Никушин стал встречаться с Глашуней. Родители собирались устроить ему свадьбу, да тут война началась. Написав с фронта письмо или два, он забыл о залётке, думал тогда не о ней, а о том, как бы выжить. Особенно когда бежал от немцев через всю Украину. На всю жизнь запомнилась переправа через Днепр. Хотя переправы никакой не было, а спасался каждый, кто как мог. Несколько человек их плыло по днепровским волнам, среди тысяч других, сложив на подвернувшуюся воротину винтовки и подсумки с патронами... А ведь не просто плыли, радуясь солнышку, а под обстрелом, бомбёжкой, и Днепр – это не Проня. Его наскоком не возьмёшь. После памятной переправы ещё несколько недель продолжали отступать с рубежа на рубеж. Только за Доном-рекой остановились.
Несколько раз бросали Никушина с фронта на фронт, и каждый день он ждал смерти, но только в начале 44-го понял, когда перевели в интендантскую роту, и попал он охранять тыловые склады, что судьбе суждено оставить его в живых. Иных в первой же атаке пуля доставала, а у него за всю войну ни одной царапины. Потом, когда, дослужив срочную, вернулся в сорок седьмом в Князево, никто из оставшихся в живых мужиков не верил, что он почти три года провёл на передовой. К нему даже прозвище приклеилось: Филон. В первые годы он пытался что-то доказать, а после плюнул на всех и ни с кем более не говорил об этом. Постепенно сами собой умолкли разговоры, потому что за это время Никушин успел выучиться на пчеловода, и определили его заведовать пасекой. Сначала у начальства стал не на последнем счету, а потом и у тех, кто попроще. Ведь пчеловод в селе, что врач: кому от простуды медку даст, кому от язвы или ещё какой напасти, а иному только пообещает, а тот уж готов авансом огород вспахать, сенца заготовить – с какой стороны ни подходи, у всех к пчеловоду отношение особое. И дружбу Никушин стал водить не абы с кем, а с людьми тоже заметными. Сперва сдружился с Пахомом Барковым, ставшим бригадиром молочно-товарной фермы. Встречался с ним на правлении, а после заседания добывали выпивку и солидно отмечали встречу. Со временем к ним прибился Сергей Архипов. Тот помоложе был и долгое время никак не мог пристроиться на денежную должность, которая давала бы твёрдую зарплату. Деньги небольшие получали тогда в колхозе на штатных должностях, но всё-таки «живые», не то, что трудодни. Походив несколько лет по наряду, Архипов всё-таки стал кладовщиком, и волей-неволей пришлось ему иметь дело с Барковым, коровьим бригадиром. На ферму фураж отпускают из кладовых по норме, да только кто и когда эту норму соблюдал? Мешок-другой комбикорма всегда можно завернуть налево, ведь не хапуги они какие-нибудь, в конце-то концов, ведь в родном колхозе работают, поэтому у них и запросы небольшие: на бутылочку-другую выгадать – оно и дай сюда. Так что, считай, всю зиму, пока скот в стойлах стоит, перепадало. А летом Никушин выручал: у того медовуха не переводилась. И так мужики сдружились, что один без других – никуда. Да и понятно ‒ партийные! Даже общее прозвище заслужили: «Три Святителя». Прозвище вроде бы насмешливое, но это только за глаза, а коснись с ними кому встретиться, то всяк на селе их называл по батюшке. Даже председатели колхоза, после Зубарева менявшиеся один за другим, иногда не удостаивались такого обращения.
Двое из троих Святителей были женаты, а Никушин пока находился в неопределенном состоянии. Хотя с женой собачился давно, считай, всю жизнь, а вот как по-настоящему разошёлся – и года не прошло. И весь этот год Пахом Барков, старший Святитель, постоянно подзуживал: «На Савиной женись. Баба одна какой год, никто о ней плохого слова не скажет, да и дети выросли и разъехались – мешать не будут!» Когда был выпивши, Баркову поддакивал Архипов. «Ты, ны, – говорил он, где нужно и не нужно вставляя своё «ны», – долго не думай, а то упустишь – потом, ны, жалеть будешь!» От этих разговоров, от собственной неустроенности Никушин мало-помалу и сам разохотился, всё чаще задумывался о Надёжке, а в последнее время не мог дождаться, когда призовут в армию её младшего сына, надеясь, что тогда можно будет поговорить без всякого стеснения.
С этим в душе и отправился на следующий день к Савиной. Надо бы, конечно, пойти засветло, открыто, но не получилось, не хватило духа. Пришлось в сумерках пробираться. Когда постучал в окно, в избе уж горел свет.
– Кто там? – услышал он в сенях её голос, и сразу сделалось не по себе, а банка с мёдом показалась тяжёлой-тяжёлой.
– Свои, – тяжело отозвался Никушин.
– А, это Фадей Александрович?! – разочарованно и притворно сказала она, словно ждала кого-то другого. – Проходи.
Они молча прошли в избу, Надёжка подала гостю стул:
– Присаживайся...
Прежде чем присесть, Никушин поставил банку на стол.
– Вот – пригодится в хозяйстве, – скороговоркой сказал он, желая побыстрее избавиться от ноши.
– И не подумаю! – сердито сказала она. – Мёдом купить хочешь, а я нынешним летом варенья вишнёвого наварила три ведра. Сейчас чай поставлю и угощу... А мёд своим детям отнеси, мне чужого не надо. Был бы он со своей пасеки, а то ведь с совхозной!
После этих слов Никушину захотелось подняться и уйти. О чём ещё говорить, если человек не понимает доброго отношения?! Но всё-таки сдержался: чего фыркать да обижаться, если пришёл по доброй воле. Поэтому ответил мягко и примирительно, интонацией давая понять, что ругаться не желает:
– Это правда, что совхозный, да только все бы так говорили, как ты, – сказал он, никак не обращаясь к ней. – Вот начальство, например, не спрашивает совхозный этот мёд или ещё чей – только бидоны успеваю отправлять. Так что бери, а то потом жалеть станешь...
Ещё после первых слов гостя Надёжка поняла, что мёд не возьмет, но, чтобы сейчас не пререкаться, словно бы пропустила его слова мимо ушей и пригласила к столу:
– Вот и чай поспел, садись, Фадей Александрович, отведай чайку из чабреца!
Никушин неловко подсел к столу и, не зная куда деть увесистые руки, будто действительно покусанные пчёлами, положил их сперва на стол, а после спрятал под скатерть. В душе он ругал себя за стеснительность и не понимал, откуда она? Ведь всю жизнь знает Надёжку, всю жизнь оба на виду и никогда не было стеснения, а сейчас словно кто подменил. В его ли годы стеснительно прятать глаза? Ведь всех и дел-то: поговорить откровенно. В какой-то момент Никушин даже пожалел, что пришел трезвым, сдержался, а может, и не надо было этого делать. Если выпил бы, глядишь, и язык развязался и чувствовал бы себя поуютнее. А то будто чаю он не пил!.. Это, конечно, с одной стороны, а с другой если посмотреть, то, приди он под хмельком, к нему и отношение было бы такое же. А так сразу видно, что мужик на серьёзной ноге стоит. Не пустозвон какой-нибудь.
– Горячий ещё, – отозвался Никушин на приглашение хозяйки, дотронувшись до стакана. – Подожду, пока остынет.
– А ты в блюдечко налей.
– Мне спешить некуда...
Почти ничего не значащие слова вдруг принесли неожиданное облегчение, словно помогли обоим переступить невидимый барьер, за которым слова срывались с языка сами собой. И они разговорились, но говорили о постороннем, к ним отношения не имеющем, словно сошлись соседи да посудачили кое о чём. Но, как оказалось, этого хватило, чтобы в конце чаепития они посчитали эту встречу началом новых отношений, потому что были готовы к ним, и уходил он, а она провожала уже без лишних слов, дав молчаливое согласие, которое он правильно понял.
– Заходи ещё как-нибудь, Фадей Александрович, – пригласила она напоследок. – Чабреца в этом году много уродилось. Да и одному чего куковать? Только мёда более не приноси, а сегодняшний забери назад.
– Приду, – отозвался Никушин и нехотя взял поданную хозяйкой банку. Не стал настаивать. Когда же на улице свернул за городьбу, то спрятал мёд в крапиве, чтобы не таскаться с банкой по селу.
Пришёл он через день, так же под вечер. За это время побывал в совхозной конторе, выписал четыре килограмма мёду, чем несказанно удивил бухгалтершу, оплатил сполна в кассе да квитанцию не забыл взять. С ней и отправился в гости. Банка мёда оказалась на месте, и теперь он смело шёл к Надёжке, понимая, что добился своего – уж теперь-то она не посмеет отказаться от мёда, а если посмеет, то... Никушин пока не знал, что будет, если случится такое. Скорее всего – ничего. Повернётся и уйдёт, решив, что она издевается.
Но она ждала и, как он заметил, обрадовалась, увидев его. Улыбнулась.
– Опять с мёдом?! – с напускной строгостью удивилась, открывая дверь, но руками всплеснула обрадовано, и Никушин понял, что сегодня от мёда не откажется. И никакой квитанции не потребуется.
– Опять... – отозвался Никушин, едва сдерживая гордость. – Но теперь всё законно – с квитанцией из бухгалтерии...
– Сам, что ли, выписал или Святители помогли?
– Вот до этого не додумался, а жалко, – не обиделся он. – Но учту на будущее, если такая привередливая. – И отдал банку, грубовато сказал, как приказал: – Чаем угощай, раз такое дело!
– Это мы с удовольствием, – засуетилась хозяйка. – Уж так по мёду соскучилась – слюнки текут...
Никушин от её слов млел, понимая, что сумел найти подход и интонацию словам, которые явно пришлись ей по душе. И сразу сделалось легко, исчезла стеснительность, и показалось, что в этом доме он прожил всю жизнь. Всю жизнь любезничал с уважительной хозяйкой, всегда относился к ней с ответным вниманием. Теперь ему стало окончательно ясно, что и она желает сойтись с ним, да, понятное дело, сразу не может решиться. Хочет показать независимость, гордость, которая есть у любой женщины, правда, не каждая эту гордость блюдёт.
Надёжка явно выдерживала паузу, не хотела показаться легкомысленной. Поэтому, наверное, и подарок сразу не приняла, тем более, что неправедный, но отказать не смогла, когда Никушин рядом с банкой положил на стол квитанцию, хотя и догадывалась, что квитанцию он подделал или, смеха ради, какую-нибудь другую положил, зная, что проверять она не будет. А надо бы посмотреть, чего он в ней нацарапал! Хотя дело, конечно, не в квитанции, а в человеке, в его искреннем желании понравиться, оказать знак внимания.
Он видел, что ему это удалось, хозяйка смотрит во все глаза, а от её откровенных взглядов он становился увереннее в движениях, начинал чувствовать себя хозяином. Поэтому и чай пил, пофыркивая да почмокивая, без стеснения и с удовольствием налегая на вишнёвое варенье... Пока чаёвничал, решил сегодня же остаться у Надёжки, но посидев и поболтав с ней час и другой, вдруг понял, что спешить не надо. Не подошло время, не те пока отношения. Ему не хотелось выглядеть легкомысленно и несерьёзно, так, как начинал строить отношения по-настоящему, и поэтому старался всё делать солидно, даже слова подбирал солидные, но в душе всё-таки усмехался над собой.
Остался он через две недели, когда так же вечерком зашёл на чай. Потом остался ещё разок, и ещё, а через месяц перебрался к Надёжке насовсем.
Всё это время она жила непонятной жизнью, когда радость мешалась с горечью. С одной стороны, была счастлива и пока ещё до конца не верила в своё счастье, а с другой – чувствовала себя растерянной и даже провинившейся, а оттого ещё более несчастной. Более всего боялась осуждения со стороны сестры. Недели три она не появлялась, и это, как поняла Надёжка, неспроста. Наверняка Вера всё знала о Никушине, и можно было представить, что она теперь думает о ней. Хотя, конечно, и прежде так думала, когда появился Дмитрий Иванович, всегда недолюбливала его, словно тот лично перед ней чем-то провинился. Не хотела ничего понимать – и всё тут. Даже ребятишек голодных во внимание не брала. Так, наверное, до конца и не поняла ничего. И теперь только оставалось представлять, как она воспримет ходившие по селу слухи, которые и слухами-то быстро перестали быть, словно сестра давно, всю жизнь, путалась с Никушиным.
Надёжка хотя и переживала, но в душе всё-таки не чувствовала вины перед Верой. В эти дни, как никогда, захотелось быть самостоятельной и независимой. Это прежде, когда дети оставались сиротами, – и от первого мужа, и от второго, – она зависела от неё, зная, что сестра всегда поддержит, иногда в ущерб своей семье. Поэтому, конечно же, Вера была вправе рассчитывать на уважение к своему мнению, которое у неё всегда оставалось постоянным по отношению к Надёжке: мол, живи одна, молись побольше – никаких тебе мужиков не надо, а ребят твоих не брошу – всегда помогала им, и буду помогать! Попробуй после такого настроения убеди сестру в чём-то другом – слушать не станет. Как ни настраивалась она на разговор с ней, как ни заводила себя, готовясь защищаться, а встретилась у пруда и растерялась, чуть таз с тряпками не выронила, не зная, что сказать и как оправдаться. Рада бы первой слово молвить, да язык будто проглотила.
– Чего не зайдёшь-то? – спросила Вера. – Молока бы взяла.
– Ругаться ведь будешь! – вздохнула Надёжка, едва сдерживая слёзы и готовая разрыдаться.
– Не девчонка, чтобы ругать тебя да учить. Хотя могла бы и сказать, что решила сойтись с Никушиным, а не скрытничать. Думаешь, не понимаю, как тебе тяжело одной. Понимаю, девка, очень понимаю, и душа за тебя всегда болит, потому что не к кому тебе прислонить головушку. Тяжело было одной поднимать детей на ноги, а теперь ещё труднее будет... Ты вот знаешь, что Алексея моего нынешним летом посылали от совхоза куда-то под Шилово луга косить... Больше месяца мужик дома не был, а мне показалось – полжизни без него пролетело. Даже в войну так не переживала и не ждала. От тоски не знала, куда деть себя. Тебя часто вспоминала и удивлялась, как ты одна можешь столько лет жить. Уж лет двенадцать, наверное, прошло после смерти Дмитрия Ивановича?
– Тринадцать... – вздохнула Надёжка и неожиданно заплакала, закрыла лицо руками, стыдясь слёз. Ей не хотелось плакать, и причины для этого сейчас не имелось, но слёзы почему-то лились сами собой, и она не могла остановить их, будто хотелось выплакаться за все эти долгие годы.
– Перестань, не надо, – обняла её Вера. – Разве не знаешь, что всегда желаю тебе счастья, всегда хочу, чтобы твоя жизнь наконец-то наладилась, и теперь рада, что сошлась с Никушиным: ведь одна совсем засохнешь. Ведь молодость у обоих прошла, теперь самое время подумать о самих себе, свить к старости тёплое гнёздышко, пока остались кое-какие силёнки.
Всё правильно говорила Вера, упоминая «тёплое гнёздышко». Надёжка и сама не раз в последние годы думала о своей избёнке, которую, начиная с военных лет, ремонтировали бессчётно. И пусть последние пять лет она стояла под шифером, но нижние венцы давно подгнили, простенки держались на винтах. А пол? А потолок? За что ни возьмись – прикоснуться не к чему... Всё это, конечно, она давно знала, да только этим знанием всё и заканчивалось. Разве можно думать о новом доме, если за крышу окончательно расплатилась лишь в прошлом году! Нет, о доме и думать не моги. Доживай век в гнилушках да ещё радуйся, что они есть, и никого не слушай, не надейся ни на кого. А то советы давать все мастера. Хоть ту же Густю взять. Как-то пришла и ну заливать. Послушаешь её, так ни о чём и думать не надо: живи, как живётся. Мол, вот я-то живу. А уж на что головушку прислонить не к кому, а у тебя детей бригада. Вот мало-мало оперятся, квартиры в городах получат – у кого хочешь, у того и живи. «Так-то бы хорошо, – вспомнив разговор с Густей, размечталась Надёжка, – да только опоры на них нет: один бузотёр, другой с кем попало в рюмку заглядывает, а третьей кадриться надо... Есть ещё двое, но те пока в армии, и когда это они оперятся, на ноги встанут. А вдруг от старших отставать не захотят?! Вот тогда и надейся на них!»
Все эти мысли мелькнули в голове, пока она стояла перед Верой и, слушая её, пыталась успокоиться... И действительно вскоре успокоилась от сестриной поддержки, другими глазами посмотрела на неё и вокруг себя и поняла: не так уж всё плохо на свете, оказывается.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь