На снимке: Елена Викторовна Назарова. 2013 год
Прочитала у Вас в Дзене интересный мне материал про Андрея Свяцкого. https://dzen.ru/a/Zj1OfJYO-nsI6RSR Для общей картины - вот публикация из театрального журнала про его матушку, очень славная была...
Ольга Зяблова
Петербургский театральный журнал
23 мая 2017 года
ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ ВИКТОРОВНЫ НАЗАРОВОЙ
Каждый работник вуза знает, что есть в его, вуза, пределах люди легендарные. Такой была Елена Викторовна Назарова, многолетняя заведующая аспирантурой на Моховой и на Исаакиевской.
Человек насквозь театральный, с детства помнившая великих и их детей как друзей дома, она была остроумным и зорким наблюдателем жизни института, помнившим все «веселые случаи на уроках», оживавшие в ее бесконечных рассказах очень выпукло, по-киношному.
Кажется, только она дотошно помнила, кто и как возмущался в тот момент, когда с белой лестницы института исчез ковер (а это, как вы понимаете, означало падение культуры и образования вообще. Полное). Только она в свои 80 могла рассказать, когда, с кем и у кого был роман, кто когда был отчислен и кто был вообще-то антисемит, хотя и скрывал… Только она знала всех детей педагогов и студентов, часто справлялась о них, не путая имен… «Давайте поставим камеру на сутки, будем меняться и запишем все», — вполне не шутя предлагала год назад Е. Тропп, потому что все мы ощущали, что Елена Викторовна — кладезь, «уходящая натура», замечательно живой архивариус…
Что надо ее записывать (и не записали) — мы особенно остро почувствовали полтора года назад, когда, по инициативе неугомонной Назаровой, делали книгу «Театральный педагог Аркадий Кацман». Тихо-тихо она втравила нас в эту историю, а когда пошла верстка, каждый вечер, крадучись, приходила в подвал, извиняясь, понимая, что поздно, но несла, несла, несла и втюхивала нам с верстальщицей новые и новые найденные вдруг фотографии. А их сопровождали бесконечные рассказы. Мне было смертельно некогда слушать про каждого на групповой фотографии, Елена Викторовна это понимала, я довольно истерически нервничала, потому что с каждой новой фоткой мы все больше не успевали, а для Елены Викторовны каждое лицо было лицом реального человека — с биографией, судьбой, ролями…
У нее была прекрасная русская речь. Безупречно ленинградская интеллигентность. Неиссякаемый юмор. Так странно, что сегодня пришло это известие… Наверное, ее увел за собой муж Слава, замечательный переводчик, в заботе о котором проходили ее последние годы. Он ушел совсем недавно. Теперь вот и она. Со всем своим остроумием, памятью и доброжелательностью, с любовью к жизни, которая теперь закончилась…
Елены Викторовны Назаровой больше нет.
Много людей помнят добро и свет. Известие о кончине этого человека так больно ударяет, задевает душу. Она и была душой всех этих наших стен и коридоров, на Исаакиевской и на Моховой, независимо от чехарды названий института. И она хранила память обо всех. Не представить какого-либо события без ее участия, без ее заметок к случаю, полных чудесного юмора и просто тепла. В нашем присутствии творилась живая история института.
Вся ее паства не исчезала для нее с окончанием аспирантуры, ассистентуры-стажировки; она всегда видела, и очень хорошо, людей, именно людей. Такой дар.
Сама же была по-настоящему глубоким человеком, феноменально скромным, исключительно добрым. Она выросла в актерском доме, актрисой была мать, в ближайших друзьях дома был Николай Симонов. Мужем ее был Святослав Свяцкий, литератор, переводчик с польского. Его недавнюю смерть она не перенесла. Остались дети, в Петербурге и в Америке. Пишу это и слышу прекрасное пение Андрея Свяцкого. Звучит здесь и ее душа.
Мы публикуем сегодня текст Елены Викторовны из книги «Театральный педагог Аркадий Кацман», в котором отчетливо слышен ее голос, ее интонация:
Он был как выпад на рапире
Б.Л. Пастернак
Так сказал Б.Л. Пастернак о Ленине в «Высокой болезни» в свой ранний период. Но так хочется сказать о А.И. Кацмане. Фехтование — воспитание благородства, а Кацман был вечным рыцарем правды театра и остался им в памяти всех, кто его знал, как остался он и «домовым» Моховой 34, где было столько великих фигур, а «домовой» только он, личность возможно в чем-то комическая, но представлявшая собой много больше, чем иные предполагали.
Восхитительны и удивительны были все его учебные спектакли, а в профессиональном театре он так ничего и не поставил. В кино сыграл всего один эпизод, но сыграл блистательно — в фильме «Секундомер» своего ученика Вадима Гаузера.
По окончанию в 1946 году нашего театрального института попал в Нижнетагильский драматический театр, но к счастью, меньше, чем через год, вернулся оттуда на Моховую преподавать под началом своего учителя Леонида Сергеевича Вивьена, о котором все грозился написать, говоря о своем чувстве долга, но так ничего и не написал. И сам остался легендой.
Как-то разыскивал он в институте Александру Александровну Пурцеладзе — вот уж кого так же, как и Кацмана, Бог создал для того, чтобы учить будущих актеров и режиссеров. Она принимала устный вступительный экзамен по литературе и русскому языку. Последний отвечающий. На вид лет шестнадцать, из глубинки. В билете очерк Горького о Ленине и «Рудин» Тургенева. Хуже очерка в билетах был только вопрос по роману Горького «Мать». Это то, что почти никто не читал, а если и читал, то забыл.
Экзаменующийся был растерян и подавлен. А. А. задает наводящие вопросы и получает ответы: «Горький одобрял Ленина за то, что Ленин одобрял Толстого, что он хоть и граф ходил босиком и подпоясывался веревочкой…» Аркадий Иосифович — Александре Александровне: «Он живописью интересуется, уже хорошо!» И спрашивает юношу, хотя не имеет права не только спрашивать, но и присутствовать на экзамене, какие ему нравятся портреты Толстого, может быть, видел репродукции. Тот оживает и вдруг вспоминает из очерка: «Ленин смеялся от радости, что никого в Европе нет лучше Толстого». Мы не смеемся. А Аркадий Иосифович спрашивает, видел ли он кинофильмы или спектакли о Ленине, и просит показать, как Ленин смеялся. И тут происходит чудо: экзаменующийся вместе со стулом отодвигается от стола экзаменатора, лицо его перестает быть глупым и страдающим, становится лукавым, он смеется глухим коротким смешком непростого человека, да еще и руки потирает, как написано в очерке. Значит, читал, не врет!
Александра Александровна переходит ко второму вопросу. Он честно признается, что ничего про «Рудина» не знает, не читал. Читал только «Накануне», но забыл, кого как звали и что было. Зато хорошо помнит рассказ «Муму» — недавно сыграл Муму на экзамене по мастерству актера. Аркадий Иосифович опять оживляется, но Александра Александровна его останавливает и просит абитуриента показать схему разбора предложения (третий вопрос по русскому языку)… Это были какие-то кривые квадраты, соединенные тоже кривыми линиями, она сделала серьезное лицо и сказала «хорошо», передав листок мне. Я тоже сказала «хорошо». Кацман сказал «очень хорошо», хотя его никто не спрашивал.
Александра Александровна подвела итог: первый вопрос — четыре, второй — три, третий — четыре, общая — четыре. Шура сказала, что если он поступит, то хоть стипендию будет получать, и оба они улыбались. Какие замечательные были у них улыбки!
Эта приветливая искренняя улыбка отличала Аркадия Иосифовича и в те тяжелые годы, когда он был так одинок, так беден. Приехав вместе с выпускным курсом в Ленинград, оказался в общежитии института, тут же на Моховой 34, в одной комнате с Патей Крымовым, терпел его, заступался, когда того хотели отчислить за скверный характер. Уже тогда проявилось у него это редкое чутье на талант. Став педагогом актерских курсов, называл своих студентов мальчиками и девочками, почитал их за детей и часто сам был ребенком среди них.
Почему-то ему нравилось присутствие животных и птиц в аудитории, их участие в происходящем, иногда нелепое. Петух, оказавшийся на встрече студентов с Евгением Алексеевичем Лебедевым, так бурно себя повел, что встреча с Лебедевым превратилась во встречу с петухом. А на дне первокурсника по заявке Аркадия Иосифовича на сцене Учебного театра был ослик, который так нервничал, что перекричал всех. Во времена даргинской студии в спектакле участвовала собака, и студенты жаловались на мастера, который так орет, что не только они, но и собака не может репетировать. И даже в знаменитой стенгазете «Не верю!», из-за названия которой были такие неприятности с райкомом КПСС (кому это в театральном институте они не верят???!!!), появилась карикатура и стихи:
Сердце джигита — острый кинжал,
Мастер, будь осторожен,
Чуть не дожал, чуть пережал:
Не вынешь кинжал из ножен.
Аркадий Иосифович бранил студентов за то, что те неверно держат собаку за поводок, и решил показать, как надо. Он гордо вышел с собакой и поводком в руке, а та с испугу так рванула, что вместе с поводком и Кацмана утащила за кулисы.
Никто не помнит сейчас, когда Аркадий Иосифович стал носить длинный красный шарф, как у Бежара, но все уверяют, что до Пиотровского — знаменитого директора Эрмитажа. Вероятно, сам придумал. Отменный вкус у него был на все и всегда. А еще он мог увидеть этот шарф в Русском музее на автопортрете замечательного ленинградского художника Ярослава Николаева. Ведь Кацман так любил живопись и сам прекрасно рисовал.
Шарф появился у него еще до дубленки. Дубленка была мечтой, и когда в 1968 году он с А.З. Юфитом и группой студентов поехал в Болгарию, казалось, эта мечта осуществится. И вот посольство СССР в Болгарии приглашает наших в Дом приемов, а у него — приступ язвы, он болен, не может подняться. Вызваны врачи. З. Аврутин, легендарный председатель студенческого профкома тех лет, студент режиссерского курса Л.Ф. Макарьева, заходит его проведать, и Аркадий Иосифович слабым голосом просит: если будут что-то дарить — не забыть про него. Зорик клятвенно обещает и сообщает о его просьбе Юфиту. Подарки были знатные: каждому подарили по маленькой керамической чашечке для кофе. Когда вернулись, Юфит узнал, что Аркадия Иосифовича подлечили, приступ пришел, и больной чувствует себя нормально. Юфит просит Зорика разыграть Кацмана — сказать, что всем, кто был, подарили по дубленке. Зорик отказывается. Юфит уверяет, что встанет за дверью и придет на помощь по первому зову.
— Принес? — спрашивает Кацман.
— Да, — отвечает Зорик и подает ему чашечку.
— А другим?
— А тем, кто был, по дубленке.
— И ты мне не взял? Кацман бледнеет.
— Анатолий Зинович! — кричит Зорик.
Входит Юфит с чашечкой для кофе…
Сам Юфит говорил, что Кацман всегда был старше его. Потом почему-то решил, что они сравнялись, но самым удивительным для Юфита оказалось, что Кацман утверждал — он моложе.
Аркадий Иосифович тоже любил розыгрыши, а ходить на разные заседания терпеть не мог. Но тут его все-таки заставили посидеть на отчетно-выборном профсоюзном собрании института. На сцене был стол президиума. В центре рядом с председателем собрания А.Н. Куницыным сидела начальственная дама, по бокам — уважаемые члены нашего коллектива. М.Л. Рехельс на это собрание опоздал, и когда он бочком-бочком и сел на ступеньки, эта дама из обкома куда-то вышла. Тогда Кацман попросил свою соседку (кого не помню) написать Рехельсу записку, что его выбрали членом президиума, что если он уважает коллектив, то должен подняться и сесть рядом с Куницыным, так как ему, Рехельсу, поручено писать резолюцию.
Рехельс был человеком скромным, коллектив уважал, и на виду у всех снова бочком прошел на сцену и сел на место ушедшей дамы, которая не замедлила через минуту вернуться к своему месту. Рехельс обомлел, и вся аудитория — тоже, но тут вскочил Кацман, прервав кого-то, кто выступал, и громко обратился к Куницину:
— Товарищ председатель! Почему человек, опоздавший на собрание, вместо того, чтобы скромно сидеть на ступеньках, увидев свободное кресло в президиуме, никем не избранный идет и садится именно в это кресло, к тому же принадлежащее даме?
Что было с Рехельсом, словами не передать. Дама вообще ничего не поняла, так как Куницын тут же встал и посадил ее по центру, а сам вышел вперед. Собрание ликовало и довольно быстро закончилось, но не для Рехельса, так как рейтинг его подскочил настолько, что он единогласно был тогда избран председателем профсоюзного комитета ЛГИТМиКа.
Вообще присутствие Кацмана на любых мероприятиях, заседаниях, уроках всегда что-то привносило.
Когда он ездил принимать дипломные спектакли у своих студентов-режиссеров, всегда у тех был страх, что если Кацману что-то не понравится, он может выскочить и высказаться, даже если в зале уже сидит зритель. Студенты предупреждали Аркадия Иосифовича, что худсовет театра спектакль принял, это премьера, все замечания — потом. «За кого вы меня принимаете?» — возмущался Кацман… И выскакивал.
То же бывало и на зачетах. Он мог нарушить процесс. На курсе Л. Малеванной, его ученицы, показ — звери и птицы. Был у нее студент по фамилии Орел. Он изображал шакала. Аркадий Иосифович внимательно смотрел, как обычно морщился, не понимал, потом наклонился к Ларисе и тихо спросил: «Это кто?» — «Орел», — шепотом ответила Лариса. Нервы сдали. Кацман выскочил на площадку с криком: «Какой это орел? Это какая-то мерзкая противная собака».
Когда репетировали «Ах, эти звезды», он все хотел, чтобы Петя Семак-Челентано что-нибудь еще придумал: пел, стоя на голове или на руках, и тот придумал. Он пел, ступая по скользким, узким боковинам-перилам, идущим к ложам в зале Учебного театра. Это был почти цирковой трюк. Тогда в 1983 году на ногах у Пети-Челентано были кеды, потому что кроссовок не было еще ни у кого.
Аркадий Иосифович любил, сказав что-то резкое, сделать серьезное лицо и добавить: «Простите-извините». П. Семак в этюде «Митя Карамазов» где-то тоже произнес «простите-извините». «Петя! — сорвался Кацман. — Так не говорят. Люди говорят либо простите. Либо извините». И возвращаясь на свое место, произнес: «Простите-извините!»
…А. И. идет на урок. Это не просто так. Он настраивается, приветствует по дороге тех, кого знает. Это театр. Театр одного актера, но массовка тоже имеет место.
В тот день Левка Эренбург был командиром дня. Он с утра ничего не ел, бежал в столовую и увидел входящего А. И. Решил спрятаться за колонной, но не тут-то было. «Лева! Стойте!» — издалека кричал А. И. — «Случилось невероятное: студент нашего курса Александр Бельский смертельно оскорбил актрису БДТ Призван-Соколову. Георгий Александрович вне себя! Будем разбираться».
Лева потерял дар речи. Г. А. и так страшен, а когда он вне себя?! Но где и каким образом мог оскорбить Призван-Соколову Сашка Бельский, самый тихий и воспитанный студент их курса?
Разобрались, правда, быстро: во-первых, не Саша Бельский, а Саша Мирочник с курса эстрады, во-вторых, не Призван-Соколову, а Скопа-Родионову, а в-третьих, вовсе никто никого не оскорблял, а интересовался, почему у него три по сольному пению.
…1981 год. 35 аудитория. Товстоногов с комиссией обсуждает итоговую оценку по специальности поступающих на его режиссерский курс. Кацман называет фамилию «Эренбург». Товстоногов: «Четыре». А.И. просто вспыхивает:
— Гога, кто нам даст принять человека с фамилией Эренбург при четверке по специальности?! Ему надо поставить пятерку. Вы же с самого начала говорили, что вы его возьмете!
— Конечно, он мне интересен, и я его беру на курс, но он же не идиот, он прекрасно понял, что отвечал отнюдь не отлично.
Спор накаляется. Кацман даже встает для монолога.
В самом начале спора из аудитории тихо-тихо и незаметно по стенке выходит аспирантка Ирина Малочевская и довольно быстро возвращается и идет уже открыто по центру аудитории прямо к спорщикам: «Г. А.! А. И.! Какая радость!»
Товстоногов и Кацман одновременно: «Какая? Какая?»
Ирина громко: «Эренбург татарин!»
Товстоногов мрачно: «Четыре с минусом Эренбургу!»
…Это случилось, когда Аркадий Коваль был на курсе командиром дня, но он, по обстоятельствам, известным его окружению, не только не пришел заранее, но опоздал к началу. Ворвавшись в последний момент, натянул на себя тот хлам, который соответствовал месту действия этюда с условным названием «бомжатник» и в последний момент, забыв, куда бросил куртку, накинул на себя первое, что попалось из висевшей верхней одежды. А это «что попалось» была дубленка А. И.
Когда он выскочил на площадку, на ходу всовывая руки в рукава дубленки Мастера, аудитория оцепенела. А. И. побледнел, но сохранил лицо.
Хуже было с партнерами. Для них реальная дубленка А. И. совершенно не вписывалась в круг предлагаемых обстоятельств этюда. Коваль же ничего, ничего не видя, один оставался в замысле своего воображения и наигрывал, как шакал, пока А. И. не крикнул: «Стоп!»
Кроме этого «стоп» ни одного слова, ни по поводу этюда, ни об остальном он не произнес.
Моховая, 34 — это дом Аркадия Иосифовича, где многое было ему в радость, особенно аудитория, возникшая по его замыслу и проекту, в которой он работал в последние годы. Но одна мысль не давала ему покоя: почему нельзя снова положить на мраморную лестницу красную ковровую дорожку. Ведь по этой лестнице, по красной ковровой дорожке, ходили когда-то великие педагоги русской театральной школы и бегали многие тогда неизвестные студенты, ставшие потом гордостью этой школы…
Е.В. Назарова и педагог М.А. Ильин, у которого учился Андрей Свяцкий, на открытии выставки, посвященной 90-летию профессора В.В. Петрова.
Фотографии Ольги Зябловой