На десятый день она получила сразу два письма. Одно от Дмитрия, а второе от Бориса из Орехово-Зуева, куда тот уехал в середине пятидесятых и сперва жил в интернате общества слепых, а после, женившись, так там и остался, перебравшись из общежития в выделенную комнату. Письма от него приходили редко – сам видел плохо, а просить чужих людей – каждый раз не напросишься. От ровного и спокойного почерка на конверте сделалось тревожно, потому что Борис – плохо ли, хорошо ли – адрес всегда писал сам, жена его Ульяна не могла написать из-за полной слепоты – поэтому писал кто-то другой, кого, видимо, попросили из-за крайней необходимости. «Что-то случилось!» – заволновалась Надёжка, распечатывая конверт, и почувствовала, как задрожали руки, а когда начала читать, то строчки запрыгали перед глазами...
Вы читаете продолжение. Начало здесь
«Здравствуйте, Надежда Васильевна! С приветом к Вам сноха Ульяна. По моей просьбе и с моих слов Вам пишет моя мама. Новость у нас плохая: мой муж, а Ваш сын Борис совершил преступление и находится под следствием в ожидании суда. Дело произошло так: Борис выпивал на кухне с нашим соседом по коммунальной квартире, во время выпивки они из-за чего-то поругались, и Борис ударил молотком соседа по голове. Сосед был пожилой и через два дня скончался в больнице, а по закону это считается преднамеренным убийством, и Бориса будут судить по этой статье. Приезжайте, пожалуйста, на суд и разделите наше общее горе...» – не дочитав письма, Надёжка почувствовала, как голова поплыла куда-то вбок, а перед глазами всё закружилось и не хватило сил удержаться на лавке...
Сколько времени пролежала на полу, она так и не поняла, а когда очнулась, то увидела валявшееся рядом письмо, и силы опять оставили. Правда, теперь забытье длилось несколько минут, после чего она кое-как выбралась на воздух и долго приходила в себя… Потом сквозь слёзы прочитала письмо и от Дмитрия, но почти ничего не поняла, лишь отложилось в памяти, что у него всё хорошо, и мысли сразу перескочили на Бориса. Надо было собираться в дорогу, но совсем не осталось сил тронуться с места. Она прикидывала, как одеться, что взять с собой, где занять денег... Когда на крыльце отдышалась – пошла к Вере, захватив оба письма. А как увидела сестру, то не смогла сдержать слёз, повисла на ней – не продохнёт.
Вера быстрее сестру под руку да в дом.
– Говори, что случилось?! – посмотрела она в глаза, словно сестра могла что-то утаить.
– Вот, – подала Надёжка письмо от Бориса, а та не поняла:
– От командира, что ли?
– У Димы всё в порядке. Добрался до места, служить начал. С Бориской беда – под следствием он!
Вера ничего не ответила, шевеля губами, начала читать, прочитав – хмыкнула:
– Может, они напутали... Ну, схулиганил, бывает, дадут пятнадцать суток и отпустят...
– Он человека убил, а ты – «пятнадцать суток»!
– Так ведь сноха написала-то! Ей и вера такая. На суде, глядишь, выяснится, что не виновен твой Борис. Может, сосед первым начал бить его, а он оборону держал... Всяко бывает. Так что раньше времени не сажай за решетку. Вот съездишь, всё разузнаешь – тогда и говорить будешь.
Надёжке не хотелось слушать сестру, потому что, будь на её месте, она говорила бы тоже самое. Она и шла-то к ней не за этим, а более для того, чтобы занять денег на дорогу. Знала – Вера не откажет, но как же тяжело просить, когда только недавно занимала на проводы. Поэтому и сказала через силу, еле ворочая языком:
– Я бы завтра уехала... Деньжонок-то дашь взаймы?
– Зачем спрашиваешь... Как же без денег ехать. Может, какая передача ему полагается. Так ты все сделай, как нужно.
Вера дала пятьдесят рублей взаймы, а еще пятьдесят от себя, тайно от Алексея, и попросила:
– Смотри, не проговорись, а то он живьём съест!
– Всю жизнь молчу. Что бы без тебя делала! – Надёжка обняла сестру, поцеловала и вновь, который уж раз, прослезилась, села на лавку и обхватила голову.
Этим же вечером она собралась, успев забежать к Густе и попросить присмотреть за хозяйством, и пораньше легла спать, чтобы завтра первым автобусом уехать из Пронска. Прежде всегда добиралась до Москвы через Хрущёво, но года три или четыре минуло, как проложили до Рязани прямую дорогу, пустили автобусы, и путь, на который прежде уходило полдня, теперь проскакивали за полтора часа. Даже не верилось, что можно так быстро доехать. А от Рязани и до Москвы – рукой подать.
И вот она в столице. Пришлась искать Любу по новому адресу. Уже несколько лет, как они переехали в квартиру на Нижегородской улице, как объясняла Люба в письме, а вот поди ж ты. Не сразу и найдёшь! Наконец, держа в руке конверт с адресом, она нажала кнопку звонка, всё ещё не веря, что за дверью может находиться сестра. Когда же дверь медленно отворилась и Надёжка увидела Любашу в легком, полураспахнутом халате, то слёзы почему-то потекли сами собой. Она смотрела на сестру мокрыми глазами и не могла произнести единого слова.
– Надя, Надюшенька! Откуда? Что случилось?! – выскочила Любаша из-за двери, а когда завела сестру в квартиру, то влепилась целовать её и успокаивать.
Когда же Надёжка умылась с дороги и бегло осмотрела квартиру, то показала сестре присланное снохой письмо. Любаша прочитала, жалобно и безвольно прихлопнув руками, и завсхлипывала. Теперь Надёжка стала успокаивать.
– Что же ты раньше времени-то убиваешься, – говорила она сестре. – Вот завтра поеду, даст Бог, всё разузнаю.
– Да я о тебе плачу, милка моя, – всхлипывая, говорила Люба. – Ни дня, ни минутки у тебя нет покоя – одни страдания всю жизнь! Как тут не убиваться, ведь не чужая – душа болит... Завтра с тобой поеду... Правда, с утра дежурю, – спохватилась она, но встрепенулась: – Позвоню сейчас, поменяюсь сменами.
Она быстро договорилась с кем-то по телефону и опять сидела с Надёжкой, узнавая сельские новости. Расспрашивала о Вере, Густе, о том, как живётся ныне в деревне... Чуть позже прибежала с улицы Любина тринадцатилетняя дочурка – чистенькая и нарядная, как кукла, – подсела к Надёжке, с интересом рассматривая гостью.
– Иришка, ты так смотришь на тётю Надю, будто никогда не видела её?! – удивилась Люба. – В позапрошлом году полмесяца ведь жила у неё! Не помнишь, что ли?
– Помню... Помню, как мы с тётей Надей гусят на пруд гоняли, а потом одного гусёнка коршун унёс.
Позже, когда вернулся с работы муж Любы ‒ Николай, то и вовсе стало не до тяжёлых разговоров. Николай пришёл под хмельком, сразу разделся до майки и, пока не зная о Надёжкиной беде, смеялся, подшучивал над свояченицей... Да и позже, когда Люба всё ему рассказала, не расставался с шутливым настроением.
– Не ты первая, не ты и последняя, – говорил он Надёжке, будто подобным вниманием мог успокоить. – Да и Борис твой тоже… На нашей автобазе чуть ли не каждый мужик когда-нибудь да за что-нибудь сидел!
Слова Николай, а более – его манера, не понравились ей, но промолчала, не стала перечить, не забывая, что она в гостях, хотя его слова вызвали в душе неудобство. Какое ей дело до кого-то? Думала, что в эту ночь вообще не уснёт, но заснула на удивление быстро и сновидений никаких не видела, а проснулась от голоса стоявшей рядом Любы.
– Просыпайся, пора! – тормошила она и улыбалась.
Надёжка испуганно села на диване и всплеснула руками:
– Ой, проспала! Что же раньше не разбудила?!
– Не волнуйся... Ещё семи нету. Вставай, а я пока своих начну будить.
Завтракали все вместе, только дочь пока тормошить не стали. За столом сидели молчаливые, насупленные. Потом, на вокзале, пока дожидались электричку, а более – когда поехали, Надёжка почувствовала надвигавшуюся тревогу, и это гнетущее неотступное чувство теперь так и преследовало. И чем ближе подъезжали к Орехово-Зуеву, тем чаще билось сердце и сильнее душили подступавшие слёзы.
Вскоре они нашли нужный дом на улице Козлова. В дверь позвонили, но никто не открыл. Пришлось подождать. Пока дожидались, разговорились с женщинами, развешивающими перед домом бельё на верёвках, и узнали, что Ульяна повела сына в детский сад.
– Ваша Ульяна возвращается! – указали женщины на угол дома, из-за которого действительно показалась сноха с палочкой. Как ни странно было это видеть, но она уверенно шла вдоль тротуара, нисколько не походя на слепую. Женщины окликнули её:
– Уля, к тебе Борисова мать приехала! – и подвели Надёжку к снохе, соединили их руки.
– Мама, здравствуйте! – немного испуганно произнесла Ульяна и повернулась в сторону свекрови, а из её прикрытых невидящих глаз потекли слёзы. – Пойдёмте в дом!
Когда Ульяна, едва касаясь палочкой бордюрного камня, пошла впереди, Надёжка сказала:
– Я не одна... Со мной сестра Люба приехала... Она в Москве живёт...
– Здравствуйте! – повернулась Ульяна в сторону Любы.
– Здравствуй, милка дорогая! – ответила та и неожиданно покраснела, стеснительно одернула тесноватый пиджак.
Они вошли в подъезд, Ульяна открыла дверь в квартиру, показала свою комнату, а сама пошла в кухню ставить чайник. Поставив, на ощупь достала из холодильника сыр, колбасу, сковородку с жареной рыбой, поставила сковородку на плиту разогреть.
– Не томи, расскажи, что случилось с Борисом?!
Сноха вздохнула и повернулась в сторону свекрови, словно посмотрела на неё:
– Под следствием он... Уже вторую неделю. Подрался в кухне с соседом – вот и результат... А получилось-то из ничего. Они сидели, выпивали... А потом, слово за слово, – поругались... Сосед возьми да ударь Бориса подвернувшимся под руку молотком. В плечо попал. Борису бы отойти, раз такое дело, не связываться окончательно, а он выхватил молоток и сгоряча ударил соседа в ответ... По голове.... – Ульяна вновь завсхлипывала, размазала по лицу светлые волосы, потемневшие от слёз, а Надёжка подошла к ней, прижала к себе, начала уговаривать. – Потом скорая помощь приехала, милиция – Бориса забрали, – продолжала рассказывать сноха. – Через день сосед в больнице умер – врачи сказали, что от нанесённого удара, – и теперь Бориса собираются судить за убийство...
– Так ведь он защищался! – не сдержалась, охнула Люба.
– Что из того, – продолжала всхлипывать Ульяна. – Следователь говорит, что Борис превысил оборону. Им-то чего, им лишь бы осудить, а по-настоящему разобраться, кто прав, а кто виноват на самом деле, – это им, наверное, и не обязательно. А кто просил соседа первым поднимать молоток?! Ведь пожилой был, а всё с молодыми связывался, а сил-то нет, чтобы связываться.
– Ну, хватит, милка, хватит. – Надёжка погладила по голове сноху. – Вот на суде во всём разберутся... Не таков мой сын, чтобы руку на человека поднимать. Он с самого детства муравья не обидел. Бывало, мальчишки проказничают, хулиганят, а он от материнской юбки боялся отойти. Всю жизнь у него «мнямня» на уме была. Ведь с самой войны без отца рос. Когда с ним повидаться-то разрешат?
– Пока не пускают... Следователь сказал, что, если удастся, перед самым судом дадут свидание, да потом на суде можно будет на него посмотреть!
– Что же получается: зря с работы отпрашивалась?! – встрепенулась Люба.
Она поднялась из-за стола, начала собираться, а Ульяна попросила:
– Вы только не обижайтесь!
– На что же, милка, обижаться, когда от нас ничего не зависит. Вы уж тут всё разузнайте получше да сообщите – я сразу и приеду.
Когда Люба уехала, из своей комнаты тихо прошмыгнула соседка, осторожно чем-то загремела. Услышав это, Надёжка всколыхнула в себе переживания, подумала о соседке как о враге, но эта несправедливая мысль не прижилась, когда она поставила себя на её место. Хочешь не хочешь, а надо перед ней повиниться, хотя и тяжело это сделать. Конечно, можно и не замечать её вовсе, сделать вид, будто она и виновата во всем, но нет – такого поворота не принимала душа. Поэтому не стала отсиживаться, а пошла всё-таки в кухню, где увидела стоящую у раковины женщину своих годов в чёрной кофте и строгим пучком на затылке.
– Здравствуйте... – тихо сказала Надёжка, хотя собиралась сказать громко и уверенно.
– Добрый день, – так же тихо ответила соседка.
Надёжка даже захотела уйти в комнату, чтобы не мучить себя, а заодно и эту несчастную женщину. Выручил внук. Он заглянул в кухню и, неожиданно обратившись к соседке, сказал:
– Полина Викторовна, а это моя бабушка Надя... Она из деревни приехала!
От бойких слов внука Надёжка растерялась, не зная, что сказать, а Полина Викторовна подошла к мальчишке, прижала к себе и заплакала.
– Простите нас... ‒ попросила Надёжка.
От её слов Полина Викторовна заплакала по-настоящему, и, отослав внука в комнату, Надёжка принялась успокаивать соседку, но не настойчиво: по себе знала, что в подобных случаях надо выплакаться, очистить душу от наболевшего. Что же теперь делать, если такая беда пришла.
Нина появилась накануне суда. Последний раз Надёжка видела дочь, когда та приезжала на проводы Володьки полтора года назад. Срок вроде бы небольшой, но она заметно изменилась. Вроде и одета, как прежде, неброско, не похудела, не пополнела, а всё-таки изменилась... Наверное, час прошёл после её приезда, а Надёжка только-только начала это понимать. И слово точное, каким можно определить её поведение, манеру говорить, держать руки с длинными ногтями – не сразу нашла, потому что на языке вертелись одни вульгарные, и душа не принимала их. Поэтому нашла другое определение, более спокойное, но даже и оно вызвало смятение.
– Ты что же такая грубая-то стала, задрыга?! – жалостно посмотрев на дочь, спросила Надёжка, когда та, приняв с дороги душ, вышла из ванной комнаты в Ульянином халате.
– Уж какая есть! – горделиво ухмыльнулась Нина, будто мать похвалила.
– Смех-то плохой...
– Мам, чем воспитывать, о Борисе бы рассказала...
– Пример незавидный, поэтому и спешить не хочется. Гордиться-то нечем.
– Тогда пойду в кино схожу.
Надёжка сперва подумала, что дочь шутит, разыгрывает, но нет – действительно надела туфли и, уходя, у двери всё-таки попыталась успокоить:
– Я недолго...
– Иди, иди, – отмахнулась она, а от обиды не знала, как сдержаться, чтобы в ту же минуту не разрыдаться.
Ей-то казалось, что дочь побудет с ней, поговорит о завтрашнем суде да о себе что-нибудь расскажет. Ведь не девочка – двадцать седьмой год идёт. У её сверстниц дети в школу бегают, а она всё по кино да танцам порхает. Думает, наверное, что всегда молодой будет. «Нет, милка, у стрекоз век короткий!» – горевала Надёжка.
Нина вернулась в первом часу: с кем-то долго разговаривала под окнами и смеялась. Надёжка не выдержала, вышла на улицу и чуть ли не силой привела дочь, которая никак не могла расстаться с каким-то мужиком, словно всю жизнь знала его... Когда привела, хотела отчитать, но, почуяв от неё хмельной запах, ничего не стала говорить. Слов от обиды не нашлось. Так и спать легли.
Утром на суд собирались молча. Люба приехала. Судебная обстановка подействовала на Надежку подавляюще, все чувства её смешались. Борис появился неожиданно. Он вошёл в зал в сопровождении конвоя милиционеров, сел в отгородке и, близоруко щурясь, исподлобья оглядел зал, собравшихся людей. Увидев мать, медленно поклонился ей, а она, забыв обо всём на свете, подбежала к нему, хотела обнять, но милиционеры оттеснили, усадили на место, а Люба, прижав к себе, зашептала:
– Наденька, милая, успокойся! Разве можно так убиваться?
– Встать! Суд идёт! – отвлек сестёр женский голос, и они, поддерживая одна другую, встали вместе со всеми, а Надёжка первым делом посмотрела на судью, словно хотела отгадать, что от неё можно ожидать для сына.
Слушание продолжалось до обеда. Когда же объявили перерыв, Надёжка вместе со всеми вышла на улицу. Чтобы не слоняться неприкаянными, расположились в ближайшем сквере; об обеде никто и не думал, но Нина откуда-то принесла пончиков и две бутылки молока. Этим и перекусили. Надёжка есть совсем не хотела, через силу, как резиновый, жевала пресный пончик и думала о Борисе, что его, наверное, не догадаются покормить, да и никто не будет этим заниматься в суде... Эта мысль окончательно отбила аппетит, и она кинула недоеденный пончик вертевшимся рядом воробьям. Не до еды было сейчас, когда судья вот-вот объявит приговор.
Когда после перерыва опять прозвучало резкое: «Встать, суд идёт!» – Надёжка почувствовала, что ей не хватает воздуха... Она поняла, что сейчас огласят приговор и сын превратится в совершенно другого человека. В осуждённого! Когда судья начала читать, то ещё теплилась надежда на прощение сына, быть может, на условное наказание, которое в последнее время стали часто применять к оступившимся людям. Но чем дольше судья перелистывала страницу за страницей, тем меньше оставалось этой самой надежды, потому что смысл произносимого ею становился всё более жестким, а беспощадные слова будто впивались в сознание. Надёжка словно окаменела: смотрела на людей – и не видела их, пыталась понять слова судьи – и не понимала. Только самая последняя фраза дошла до сознания: «...Приговаривается к девяти годам лишения свободы...» – и следом опять темнота в глазах... Пришла она в себя уже в коридоре. Рядом суетились Нина, Люба. Они что-то говорили, совали под нос ватку с нашатырём. Сноха продолжала всхлипывать.
– Где Борис? – спросила Надёжка и посмотрела на дочь.
– Увезли! – спокойно ответила та.
Женщины потянулись к выходу, все молчали, не зная, что сказать Надёжке, как утешить, потому что никакие слова сейчас не могли помочь. Да тут ещё Люба отвлекла. Она сначала пошла со всеми, но у остановки вдруг начала прощаться, а Надёжка сказала сестре:
– Ты уж не бросай меня. Вместе поедем! – И уговорила вернуться к Ульяне, понимая, что нельзя сразу оставлять сноху. А чтобы отвлечь её, Надёжка упросила забрать внука из садика пораньше, и та не сразу, но согласилась.
Внук, конечно, не понимал, что сегодня произошло в его жизни, что-то весело щебетал бабушке, а она не могла на него смотреть без слёз.
Уехали они в тот же день и засветло оказались в Москве. Люба с Надёжкой поехали на Нижегородскую, а Нина отправилась на вокзал купить билет на завтра. Молчавшая днём, дома Люба разговорилась, на всё у неё находилось бодрое слово, словно приехала с вечеринки, и Надёжке это не понравилось. «Разве нужно кому чужое горе!» – думала она, не находя себе места. Чтобы отвлечься, хотела помочь Любе готовить ужин, но та в кухню не пустила:
– Отдыхай, сама справлюсь!
Пока она стряпала, Николай первым заговорил с Надёжкой, но она говорила скорее из приличия, боясь, что он начнёт расспрашивать о Борисе, а зять и не думал этого делать. Другое не давало ему покоя: «Как там деревня?» А что деревня?! Она как была, так ею и осталась. Только успевай горб подставлять, из хомута люди не вылезают. Это вам не в городе жить: пришёл с работы – и на диван. Но об этом, понятно, не сказала – только подумала. А рассказала то, что не стыдно рассказать, потому что о родине говорила, которая, поди, в городе всю жизнь снится. По себе знала ещё с тех пор, когда жила в Вильнюсе, Белых Столбах, а потом в Алексине. Ох, как тогда хотелось заглянуть в Пронск, хоть одним глазком посмотреть, потому что ничто на чужбине не грело.
Разговоры не смолкли и после ужина, даже вернувшийся с улицы младший Любин сын Максим ввязался в них. Подростком он несколько раз ездил в Князево, и теперь со знанием дела тоже говорил о деревне. За разговорами не заметили, как стемнело. Глянула Надёжка на часы, и сразу вспомнила о дочери, которая давно должна быть дома, и начала собираться.
– Далеко? – спросила Люба.
– Пойду встречать. Как бы чего не случилось с девкой!
– Я с тобой...
Едва вышли из дому и направились к троллейбусной остановке, – а Нина навстречу с каким-то ухажёром. Увидели их, остановились. Парень достал из широкого пиджака авторучку и стал что-то записывать, а записав – ушёл, не дождавшись, когда женщины подойдут ближе.
– Это кто? – спросила Надёжка, когда Нина сама подошла.
– Так... Знакомый один... На танцах познакомилась.
– Ты вроде на вокзал поехала?
– Ну и что... Съездила за билетом, а потом в Парк культуры махнула. А то когда ещё придётся побывать в Москве!
– А мужик откуда взялся?
– Закадрила.
Надёжка ни о чем более не стала расспрашивать и даже не попыталась сказать дочери что-нибудь поучительное, ведь – не маленькая, сама должна понимать. «Кадриться», милка, надо в своё время, – подумала она в квартире, глядя, как дочь расправляется с оставленным ей ужином. – А то потеряешь себя, перед собой же потом и стыдно будет. Ведь не всю жизнь будешь козой скакать! Молодость-то уйдёт – не заметишь как. Кому тогда станешь нужна? Только и останется, что бражничать да распутничать!»
Под эти горькие мысли она и заснула, а проснулась от толчка Любы:
– Надь, вставай, пора собираться.
Наскоро позавтракав, сёстры собрались уходить. Надёжка подошла к спящей дочери, сказала:
– Письмо, как доедешь, напиши.
– Напишу, напишу, – сонно пробормотала Нина, не соизволив подняться с постели, а Надёжке сделалось обидно-обидно от её безразличия, будто не с дочерью говорила, а с чужим человеком. Но промолчала, не стала напоследок говорить ничего обидного, оставила её при себе и с нею вышла из квартиры, доехала с Любой до Казанского вокзала, где сестра купила билет на электричку до Рязани. Когда подошли к вагону, и пришло время расставаться – обе в слёзы. Стоят на перроне, ревут и ни на кого не обращают внимания. Наконец, разом вздохнули, вытерли слёзы, а Люба сказала:
– Держись, Надь! – А сама не продохнёт от жалости.
– Держусь, моя дорогая, – вздохнула та и, поцеловав сестру ещё раз, пошла в вагон.
Когда уселась, Люба подошла к окну, и до самого отправления электрички они смотрели друг на друга через стекло, пытаясь жестами что-то сказать напоследок.
После возвращения из Москвы, ей вдруг пришла мысль о том, что всегда, всю жизнь делала что-то не так. Вроде и причин не было особых упрекнуть себя, усовеститься, но всегда, как она теперь всё яснее понимала, ей чего-то не хватало, чтобы раскрылась душа, чтобы озарял её – пусть и неяркий, – но постоянный свет, чтобы тепло его всегда грело душу: и в радости, и горе. Теперь она вдруг поняла, что этого света ей всегда не доставало, всю жизнь она жила словно в потёмках, бесполезно блуждая. В этот же вечер она отправилась к Вере. Словно запасшись неведомой силой, Надёжка, как по писаному, рассказала о поездке, а Вера не удержалась, опять прослезилась. Вместе с ней и Надёжка всплакнула, но теперь уж другими слезами. Теперь они очищали душу, от них становилось спокойнее, увереннее, забывалось всё плохое. Успокоилась и Вера и, спохватившись, погнала из избы закурившего Алексея.
– Иди, иди отсюда! – стыдила она вдогонку. – Сообразил под шумок! Вот молодец!
Правда, через несколько минут позвала его ужинать, но теперь уж пришлось повторить несколько раз. Надёжка поужинала вместе с ними, ела с неожиданным аппетитом, будто вспомнила, что последние полторы-две недели ни разу и не посидела за столом по-человечески. После ужина она стала собираться домой, а когда ушла от Веры, договорившись пойти с ней в церковь на Петров день, то одиночества особенного не чувствовала. Дома опять помолилась, а после молитвы ещё сильнее укрепилась в уверенности, что всё будет хорошо с её детьми, с ней самой – молитвы не дадут пропасть в унынии и тоске.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь