В этот тёплый вечер середины мая Надёжка собрала проводы младшему сыну, призываемому с завтрашнего дня в армию. Застолье закончилось поздно, но молодёжь не спешила расходиться и устроила на улице танцы под радиолу и гармошку. Надёжка с сестрой в это время перемыла посуду, разложила по стопкам, отделив свою от чужой, занятой по случаю. Потом они собрали скатерти, подмели мусор в угол, но мыть полы из суеверия не стали, боясь накликать на Дмитрия какой-нибудь напасти. В перерыве танцев вернулся с улицы хромой Юрка-гармонист, одиноко уселся за стол и пил напоследок рюмку за рюмкой, словно навёрстывал упущенное за вечер. Он быстро раскраснелся, захмелел, а когда попытался подняться из-за стола – сразу не смог, и было не понять: то ли спьяну, то ли мешала негнущаяся нога. Наконец, выбрался и заковылял в сени, а на крыльце заиграл страдания, и пьяным не забывал обязанности приглашённого гармониста.
Утром первым появился шофёр Веня, обещавший отвезти призывника в военкомат. Он остановил грузовик в стороне, выйдя из кабины, хлопнул по коленям, приосанился, поправил мятый пиджак, приплюснутую кепку, из-под которой выглядывал казацкий чуб, и затряс по-цыгански плечами, повторяя раз за разом: «Опа, опа – Америка, Европа!» Надёжка вынесла им бутылку, и они живо глотнули по стаканчику, захрустели солёным огурцом и продолжили чудить. Вскоре стайкой собралась молодежь. Парни кучковались около дома, курили, по одному подходили к крыльцу, где стояла выпивка, охмелялись и подтрунивали над вышедшим из дома высоким, по-мальчишески худым Дмитрием, одетым по-походному, казавшимся немного бледным и уставшим после вчерашнего суматошного дня. Чуть позже появились цветасто разодетые девчата, остановились поодаль, не решаясь при народе подойти к парням. Пришли и соседи, стояли, переговариваясь, обсуждая последние новости. Вскоре появились Вера с Алексеем: она в серой кофте и чёрной юбке, он – в тёмно-коричневом хлопчатобумажном костюме и белой рубашке. К ним вышла Надёжка, заплакала, запричитала:
– Милка, родная моя сестричка, как же теперь одна-то буду мыкаться? Сердце разрывается от мыслей. Разве можно вынести такое горе?
– Не переживай – побереги себя, – успокаивала Вера сестру. – На всё воля господняя!
– Как же не переживать, когда один не вернулся, а уж второго забирают! Это, какое материнское сердце выдержит?!
– ...Д-дать, хватит, – начал успокаивать Надёжку и Алексей. – Ныне мирное время – не тужи... Машину дров тебе наберу.
Алексея перебил шофёр, по опыту знавший, что если сейчас не остановить эту канитель с причитаниями, то потом никого не соберёшь.
– Занимай места! – крикнул он и сдвинул кепку набекрень.
Парни забрались в кузов, потянули за собой девчонок, подняли на руках гармониста и усадили на табуретке. Последним, умостив мать в кабине, забрался в кузов Дмитрий. Шофёр завёл мотор, посигналив провожающим, хотел уж было тронуться, но кто-то увидел Густю, неторопливо шагавшую от моста и одергивавшую на ходу сиреневую маловатую кофту. Вскоре тётка остановилась у машины, высматривая Дмитрия, и не смогла его разглядеть в пёстрой толпе, позвала:
– Димка, ты где?
– Вот он я, тёть Густь, – выпрыгнул Дмитрий из кузова и обнялся, прощаясь с двоюродной тёткой, благословлявшей крестным знамением. – Ну ладно, тёть Густь, нам пора! – И с колеса скакнул в кузов, крикнул шофёру: – Поехали, Веньямин!
Ехали недолго – могли бы и за часок не торопясь дойти, как прежде ходили в Пронск, но теперь другая мода пошла – везде на машине, хотя это и к лучшему: чего зря ноги мять, а сегодня – тем более. Правда, Веня до самого военкомата не довёз, а остановил свой «газон» в переулке за полкилометра до места назначения, боясь нетрезвым показаться в людном месте, где обычно в дни проводов дежурит милиция. «Всё-то у меня наперекосяк, – подумала Надёжка, когда выбралась из кабины, а парни поснимали из кузова визжавших девчат, и все пеши направились к военкомату, устроив на ходу пляску. – Не мог этот Веня не пить, нет – нельзя ныне без этого обойтись. Обязательно надо в горло залить. Всё не по-людски. Гармонист – и тот хромоногий достался, будто в селе других нет. Вон как подпрыгивает – смех смотреть! Вспотел, бедняжка, в свитере!»
Шумным сборищем они прошли мимо старого военкомата, и Надёжке вспомнилось, как в начале войны здесь служил первый муж. Вспомнилось, как вызывали сюда в войну и выдали две тысячи тогдашних денег, а потом затребовали назад, когда она со свёкром Григорием купила на них муку... Из-за тех денег Павел, наверное, и голову сложил, но, даже если это так, то разве можно осудить его, когда для своих детей старался, для жены, да и о родителях, наверное, тоже помнил... Эти внезапные воспоминания вдруг острым ножом резанули по душе, комом застряли в горле и сделали ватными ноги. Столько сразу всего припомнилось, что на какое-то время воспоминания унесли Надёжку в давно минувшее время. И не было ей дела до пляшущих девок, пьяных ребят и хромого гармониста. Только сейчас она поняла, что, проводив младшего, окажется в другой, новой жизни и превратится в человека, отжившего своё. Наконец-то вырастила детей, все они – кто разъехался, кто призвался в армию – теперь далеко, и дело даже не в расстоянии, а в их оторванности. И что ей оттого, что почти во всех семьях происходит похожее, даже в тех, где есть живые отцы. Хотя и прежде находились смельчаки, отрывавшиеся от родителей, но большинство всё-таки всегда оставалось в родных местах. А сейчас как поветрие пошло! Молодым-то, может, и хорошо в городах, весело, трудов меньше, но всё равно в их движении виделась несправедливость. Надёжка не знала, как это всё объяснить, лишь догадывалась, что так не должно быть. В таком случае что-то происходит с людьми нехорошее, хотя сами они этого до поры не замечают.
Суета около военкомата Надёжку словно и не касалась. Народу собралось много: провожали из слобод, из самого Пронска. Гармошки разрывались. Гармонистов собралось полдюжины, и все они, соревнуясь друг с другом, наяривали без умолку. В толпе кто плясал, кто плакал, а кто не забывал ещё разок приложиться к бутылке и пытался угостить шофёра армейской крытой машины. Солдатик улыбался, раз за разом заправлял гимнастёрку под туго затянутый ремень и с сожалением отказывался, с подножки рассматривал толпу, подмигивал девчонкам и, наверное, вспоминал собственные проводы. Все находились в ожидании: призывников полчаса назад завели во двор военкомата и вот-вот должны вывести, усадить в машину.
Надёжка пробилась поближе к выходу, чтобы не пропустить момент, когда поведут ребят к машине, хоть напоследок успеть посмотреть на своего. А то потом то ли дадут отпуск, то ли нет. Гадай, когда доведётся свидеться... Она всё-таки пропустила момент, когда немного растерянные призывники показались из дверей. Увидев новобранцев, толпа придвинулась к ним, замолкли гармошки, и непривычно жёстко для гражданского уха прозвучал голос сержанта, сопровождавшего призывников: «К машине – марш!» А молоденький армейский лейтенант пытался сдерживать толпу, отталкивал отчаянных девчонок, пока ему на подмогу не подоспели милиционеры. Они расчистили путь к машине, и призывники шли по живому коридору, оглядываясь на родных и знакомых, улыбаясь им. Димка, увидев мать, крикнул: «Не переживай – скоро вернусь!» – а Надёжка помахала ему и, сложив у подбородка руки, не сдержала слёз. Пока она промокала глаза, призывников разместили в крытой машине, офицер, стоя на подножке, дал водителю команду трогать и, когда заревел мотор, скрылся в кабине. Кто-то засвистел, кто-то закричал, и все разом рванули гармошки. Но играли они недолго. Люди стали расходиться: кто жил поближе – отправились по домам пешком, кто подальше – разъезжались на машинах.
Надёжка возвращалась со своими князевскими, которые тоже поутихли: гармонист ковылял сзади всех, и кто-то из ребят нёс его гармошку. В машине разбудили спящего Веню. Тот спросонья долго не мог разломаться, а когда немного пришёл в себя, то без лишних слов завёл мотор... На пятачке около клуба остановился, дождался, пока из кузова выберется народ, и поехал домой досыпать. Парни попытались продолжить гулянку, но без водки ничего не получилось, и мало-помалу все разошлись по домам.
Надёжка плелась одна, повесив на руку пиджак, и ноги почему-то не шли. Мысли заслоняли всё остальное. Никогда в жизни она не оставалась в одиночестве, даже в самые трудные времена. Всегда ей надо было о ком-то заботиться, всегда кто-то находился рядом, с кем-то можно было обмолвиться словом. А теперь сиди дома пеньком, жди, когда пенсию принесут. И ладно хоть пенсия была бы приличной, а то – по инвалидности. А много ли получаешь за третью группу? Работать бы надо идти, да разве в совхозе найдёшь лёгкую работу? За что ни возьмись – везде сила нужна. А в конторе сидеть – грамотность необходима, а где её, грамотность эту, теперь взять, если смолоду не сумела выучиться. Хочешь не хочешь – одна по дому ковыряйся, сама с собой разговаривай... Надёжка не заметила, как ноги понесли к Вере, да вспомнила об Алексее – ведь будет в душу лезть, а хотелось тихого, спокойного разговора. Вернулась. За мыслями не заметила, как прошла мимо дома и оказалась на другом порядке у Густиного крыльца, а когда погремела для приличия вертушкой и услышала возглас из избы «Кто там?», то немного забылась и радостно переступила порог, надеясь услышать один-единственный совет: как дальше жить? «Научила бы – что тебе стоит. Ведь всю жизнь одна, и всю жизнь тебе завидовала: никаких лишних забот. Мне-то и пожить в одиночестве пока не довелось, а уж не по себе. И это уже сейчас, а что дальше будет?» – думала Надёжка, мысленно обращаясь к двоюродной сестре.
Дверь в избу отворила, а навстречу Густя, сама с вопросом:
– Проводили?
– Проводили! – вздохнула она и тяжело опустилась на лавку. – Теперь то ли начинай жизнь заново, то ли помирать собирайся – впору местечко на кладбище присматривать...
Густя села рядом с сестрой, обняла, тоже вздохнула:
– Не первая ты, и не последняя. Все матери детей своих на службу отдают – тут уж никуда не денешься. Обязанность! Да и кому, как не ребятам, служить! Девок, что ли, под ружьё ставить?
– Тебе, Густя милая, легко рассуждать.
– Это ты верно сказала, – совсем не обиделась Густя или не показала обиду. – Да, у меня не было мужа и детей, и я – помоложе была – переживала. А сейчас обвыклась. Чего переживать, раз уж так жизнь слепилась. Ты вот мне позавидовала, а я, может, рада кого-нибудь в армию проводить, да некого.
– Прости, Густенька, не обижайся – я ведь действительно не знаю, как дальше жить. Не могу одна.
– Почему одна? К тебе ещё летось Никушин сватался. Что ему тогда сказала? Или не помнишь?!
– Просила подождать, пока Димок в армию уйдёт.
– Вот теперь ушёл... Так что решай!
– Так ведь Никушин младше меня – люди смеяться будут.
– Кому какое дело. Посмеются и перестанут!
– Я так не могу... Надо хоть какое-то время переждать!
– Подожди, конечно, подумай, но не очень долго.
Густя вышла с чайником в сени, где стояла керосинка, а Надёжка сидела неподвижно, обдумывая разговор. Сразу припомнилось, как прошлым летом Никушин приходил, да не с пустыми руками – банку мёда принес, хотя ему, пчеловоду, эта банка ничего не стоила. Посидел, поговорил, а когда Надёжка налила стакан водки – гость всё-таки! – отказался, но она-то хорошо знала, как он не любит выпить, особенно после того, когда ушёл от жены. Знала, что и поскандалить горазд, а тогда таким тихоньким сделался, таким горемычным, хоть плачь по нему... Конечно, ничего такого не сказала, но уж чтобы совсем не оставлять без надежды, дала понять, что вот, мол, проводит в следующем году младшего в армию – тогда и видно будет. А сейчас чего загадывать. Загад – не бывает богат. Так и ушёл тогда Никушин ни с чем, и банку мёда пришлось нести назад.
– Я вот что думаю, – заботливо вздохнула вернувшаяся из сеней Густя. – Хочешь не хочешь, девка, а тебе надо сходиться. Одной не прожить!
– Но ведь сама-то живёшь – и ничего!
– На меня не смотри – я приноровилась. А ты теперь спать – и то спокойно не сможешь. Жутью изойдёшь. К этому ведь тоже привычка нужна, а тебе уж поздно этому учиться. Ведь человек, особенно баба, как устроен: к чему привык – тем и живёт.
– Ну и что предлагаешь?
– А пока ничего... Вот сейчас почаевничаем, потом сходишь домой – кур покормишь, поросёнка, а на ночь ко мне вернёшься, чтобы у себя со страха не помереть. Тьфу, тьфу, тьфу.
С обнадеживающими мыслями Надёжка вернулась домой, легла спать и неожиданно быстро заснула. Правда, сон оказался лёгким, пугливым, будто и не спала вовсе, и, побывав в приятной, обволакивающей сознание неге, очнулась... Сквозь слабый свет розовой луны, плывшей в тонких облаках, она оглядела избёнку с едва различимыми в полутьме предметами, прислушалась к звукам гармошки, доносившимся из Барского сада, где, с приходом тепла, опять собиралась молодёжь, и ей совсем расхотелось спать; и темнота стала нипочём, и на душе сделалось легче лёгкого, голова посветлела, будто и не было недавних переживаний. До рассвета она находилась в сне-видении, словно новая жизнь начиналась именно ночью, и именно с колдовского восприятия окружающего мира... По-настоящему она забылась лишь на рассвете и неожиданно разоспалась. Когда проснулась, солнце пугающе высоко било в рамы, отчего всё в избе казалось выгоревшим и блеклым, а солнечный отсвет волнами плавал даже под столом и лавками.
Поначалу она ходила медленно, нехотя, но чуть позже бегала по дому как заводная. Сначала выскоблила полы, потом принялась за стирку. Всё делала с настроением, не ощущая усталости, и чем больше работала, тем сильнее хотелось работать, словно это был последний день и надо успеть всё сделать, потому что завтра... Впрочем, о завтрашнем дне она не думала – некогда думать. Цеплялась иная забота: перестирать Димкину лёгкую одежонку, высушить, выгладить, убрать и спокойно дожидаться его возвращения. Он, конечно же, в армии возмужает, раздастся в плечах и наверняка всё окажется мало́, но всё равно надо сохранить. Ведь хранит же она Володькино: пальто и костюм в шкафу – сам перед армией заработал, – а мелочь в отдельном уголке сундука. Придёт парень из армии – и, пожалуйста, – всё для него готовое. Она развешивала второй таз белья, когда кто-то окликнул:
– Надежда Васильевна...
Надёжка оглянулась и увидела рядом Никушина. Как всегда, в помятом хлопчатобумажном пиджачке, кирзачах и кепке на ухе. Правда, чисто выбрит... Увидела, и язык сразу отнялся от неожиданности, и мысли из головы улетучились.
– Зачем явился-то, Фадей Александрович? – спросила скупо и сердито, даже зло.
– Поговорить надо...
– Поговорить? – переспросила она и не заметила, как сменилось настроение. – А чего же без мёда?!
– Не сезон, – улыбнулся и сразу повеселел Никушин. – Это летом его девать некуда, а в эту пору пчелы сами на голодном пайке сидят.
– Вот и приходил бы летом! ‒ не удержалась Надёжка и тоже улыбнулась.
– Свататься, что ли?! – весело топнул Фадей.
– Прежде-то, у кого имелись серьёзные намерения, сватов засылали, а теперь женихи, оказывается, сами набиваются! – съязвила она, а гость промолчал. – Вдов в селе и без меня хватает: хоть Феньку Павлову возьми, хоть Манюню Бодрову... Вот к ним и иди, а у меня два мужа было – хватит.
– Бог троицу любит, – с явным нахальством, поняв, что ему терять нечего, опять заулыбался Никушин, и Надёжке это не понравилось.
– Ладно, Александрович, посмеялись – и хватит, – сказала она серьёзно, потому что, если с ним зубоскалить, – можно до такого договориться, что потом самой тошно станет. – Не по адресу вы пришли!
Думала, что-нибудь скажет в ответ, но нет – молча повернулся и скрылся за сараем – словно и не было его. Надёжка отнеслась к этому равнодушно, потому что ничего серьёзного в разговоре не видела для себя, хотя внимание мужчины было приятно. Ведь уж сколько лет прошло после смерти Дмитрия Ивановича, а у неё и мысли о мужиках не было никогда, а если и появлялись случайно, то она сразу выветривала их из головы, потому что все эти годы только дети по-настоящему заполняли душу: сначала переживала за старших, а когда они повзрослели и разъехались – за младших, а о своей жизни не хватало времени даже помечтать всерьёз.
Закончив стирку, она присела на крыльце передохнуть и невольно подумала о Никушине. Вспомнились довоенные годы, когда он ходил в парнях и его тогдашняя залётка Глаша, на которой он женился после войны. И вроде бы всё у них складывалось хорошо, двух ребятишек растили... А после начали ругаться, а сам Никушин выпивать, и в этом ему особенных преград не имелось: ведь на пасеке медовуха всегда под рукой, было бы желание. И то ли от этой медовухи, то ли ещё от чего, но стал ходить по селу слух, что Никушины плохо живут, расходиться хотят. Слухи мелькали несколько лет, а они всё жили и жили вместе. А недавно вдруг взяли и разделились: она с детьми на одной половине обосновалась, а он с матерью на другой. Разделились как положено: стену поперёк избы, два выхода с разных сторон. Надёжка тогда не придала этому случаю особенного значения: мало ли кто сходится и расходится – ей-то какое дело?! У неё своих забот хватает. По-настоящему задумалась о Фадее только в прошлом году после пустячного, ничего не значащего разговора, когда он набивался огород пахать. Мол, Володька в армии, а Димок-то пока слабоват и навыка нету... Она, конечно, ещё тогда поняла, с чего это он вдруг набивается помочь, и не захотела быть обязанной. К тому же ходили слухи, что Никушин путается с Манюней, и Надёжка не без ехидства сказала, что его на другом порядке заждались... Он сделал вид, что ничего не понял, она же стала и далее настырничать. Так тогда разговор и завял и целый год не наклёвывался.
С этими мыслями и стала ждать первое письмо от Дмитрия, почти не ощущая себя одинокой, потому что, казалось ей, победила одиночество и радовалась этому как ребёнок. Неделю жила по инерции, заразившись самовнушением, и всё это время не было минутки, которая могла бы её опечалить. Радостное ожидание весточки от младшего сына заставляло замирать сердце, прогоняло печаль, придавало сил и от этого постоянно хотелось что-то делать. Уж, казалось, всё переделала, но, глядь, находились ещё какие-то дела, какая-то новая заботушка наваливалась.
И так день за днём.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь