Чудо закончилось неожиданно, как внезапно заканчиваются (а это всегда внезапно) продукты в блокаду. Вот, они были. Только что. И вдруг – их нет. А это значило голод, холод, смерть.
Бабка выхлопотала для Ульяны место в школе-интернате поселка «Струпино», находившегося в пятидесяти километрах от родной деревни. Ульяна уже знала: близится расставание, и надолго. Уговоры, что она будет приезжать на выходные и каникулы, не убеждали. Ульяна не могла мириться с мироустройством, ее разрывало, колотило и било. Кто вообще придумал такую муть: отнимать детей у родителей? Кому это надо?
Наслушавшись про невозможные интернатные условия, про серые стены и почти тюремный режим, она ревела каждый божий день этого отвратительного, дождливого, и, как оказалось, последнего деревенского лета.
Гришка чуть не побил истеричную подружку:
- Дура! Я с тобой поеду! Вместе же будем учиться? Никто тебя там не обидит! Ни одна па*ла! Слышишь меня? Слышишь?
Ульяна затихала. О слезах напоминали лишь прерывистые всхлипы. Точно! Как же она так? Гришка ведь будет с ней! А это значило, что большая часть ее личной вселенной тоже будет с ней! Слезы высыхали на опавшем от переживаний лице, глаза искрились, и улыбка бродила на губах, бродила, как выпивший папа, убегавший от сердитой бабушки в поля.
Счастье?
Как бы не так. В последних числах августа приехала мать. Она практически не изменилась за все время. Даже еще больше похорошела. Ей очень шел облегающий брючный костюм. И даже безобразные туфли на платформе ей невероятно шли. Яркие губы, синие тени и щетка густых ресниц.
- Тьфу ты, - плюнула бабушка, - как ша*ава!
Мама не обращала внимания на плевки старухи.
- Я забираю Ульяну.
- Как это – забираешь? Куда ты ее забираешь? – бабушка осела по стеночке на табурет. Дед завозился на печной лежанке, начал торопливо спускаться.
- Куды ты ее забираешь? – затрясся он.
Красивая Лена, не обращая внимания на причитания, щелкнула заграничной зажигалкой.
- Я. Забираю. Дочь. – Внятно, чуть ли не по буквам, произнесла она, - что вам непонятно? Или у вас тут, как при царе, окончил церковно-приходскую школу, да и ладно? Девочка должна учиться!
- Так мы ее оформили уже. В интернат, - бабушка растеряла весь свой боевой пыл, губы ее дрожали.
Елена красиво, очень красиво уселась на стул, положила длинную ногу на другую и задумалась, пристально разглядывая чету стариков. Сигарета дымилась нехотя, пепел падал прямо на пол.
- Послушайте, милые, ну правда, неужели вы думаете, что я, родная мать, допущу, чтобы моя дочь сиротствовала в каком-то обшарпанном интернате? Вам самим ребенка не жалко?
Жалко. Очень жалко было Ульяну. Но ведь в словах матери было рациональное зерно. Интернат обладал не очень хорошей славой: дисциплина там была жесткая. А что делать – дети без родительского догляда, черт знает, что натворить могут. А отвечать кто будет? Правильно, педагогический состав. Вот и страховались, как умели – чуть ли не решетки на окнах. Зато все в целости и сохранности. А то, что у большей половины ребят психика раскурочена, так ведь на это смотрели, как на школу жизни. Советские дети, не буржуйские неженки…
- Так и когда? – обреченно уже спросил дед.
- Сегодня. Сейчас, - холодно ответила Елена, - у нас очень мало времени. Муж не любит ждать.
Муж… Это был удар ниже пояса. Елена успела развестись с Валерием. Выйти снова замуж (не зря же она крутилась по партийной линии). Муж ей и намекнул, что руководство начинает задавать вопросики: где дочь? Девочку необходимо забрать с собой, в Ленинград, на постоянное жительство, так как новая должность не будет ждать!
Валерий в это время был на работе. Ульяна старшая отправила Гришку:
- Беги, родный! Что хочешь, делай! Скажи – забирают девку!
Гришка побежал. Полетел, как ветер. Понес горестную весть.
В избе стояла мертвая тишина: герои драмы, каждый в своем углу. Елена дергала бабушку ненужными замечаниями, перебирала все документы дочери. Ульяна старшая собирала вещички Ульяны младшей. Дед нервно кусал свою цигарку во дворе, поминутно разглядывая черную волгу за калиткой, сравнивая ее с «черным воронком». Вот так же, не-по человечески, не по-людски забирают ребенка. Куды, не понять! От родного-то отца! Старик не выдержал и заплакал, некрасиво морща лицо.
Трактор Валеры чуть не разнес калитку вместе с волгой. Из нее выскочил упитанный дядя и замахал кулаками. Валера ткнул его кулаком в грудь и прошел в дом.
- Даже не начинай, Валера! – Елена умела охлаждать пыл, - мы в разводе. Вот бумага. Дочери необходимо учиться. Она будет жить в самом красивом городе страны: там музеи, университеты, театры и зоопарк. Она увидит жизнь! У нее будет новая судьба! Ты хочешь, чтобы она тут, на ферме пропадала? Я тебя спрашиваю?
Глаза отца, красные, горестные, бешено вращались. До него туго доходило. На порог дома влетел пышный господин:
- Это что такое, фамилия? Хам!
- Игорь, перестань, - Елене порядком надоели сборы, - Ульяна, даю тебе три минуты на прощание!
***
Ульяна, все это время неприкаянно жавшаяся спиной к печи, впервые в жизни увидела, как плачет отец. Слезы бабушки и деда она видала. А вот слезы отца, большого, сильного и спокойного мужчины, для девочки стали потрясением. Он сграбастал ее в охапку, осыпал поцелуями сивенькую макушку, и ревел, ревел, ревел!
- Прости ты меня! Ой, прости-и-и-и-и…
***
Ее усадили на заднее сиденье большого автомобиля. Дяденька завел мотор. Мать снова схватила сигарету. Бабушка крестила внучку, прижав к лицу упавший с головы платок. Дед махал рукой. Отец вскочил в трактор и ехал следом.
И вдруг, откуда ни возьмись, из подворотни выбежал Гришка. Он бежал и кричал. Что – Ульяна так и не расслышала. Гришка кричал, кричал… Отец, в горе своем, не догадался подсадить Гришку к себе. И тот надрывался уже, теряя последние силы!
Мать, закурив, приоткрыла окно, и порывы ветра донеслись до слуха Ульяны:
- … ед-у-у-у! Жди-и-и-и-и!
***
Нет, она Гришку так и не дождалась. Папа, и то, приехал за всю свою жизнь только два раза. В первый раз – через год. Он мялся, одергивал неудобный, маловатый в плечах пиджак, стоя в дверях и не решаясь пройти в квартиру дяди Игоря и мамы.
- Можно мы во дворе посидим?
Ульяна тогда была деревянной какой-то, пустой. Она спустилась с отцом в зеленый, полный осеннего очарования воскресный сквер. Оба осторожно уселись на скамейку и долго молчали, не решаясь сказать хоть одно слово друг другу. Он суетился тогда, вынимал из смешной своей авоськи топленое молоко в бутылках, бабушкины пироги и варенье. А Ульяне было ужасно неудобно поглощать деревенские гостинцы на людях.
- Как ты, доченька?
- Хорошо, пап. Как бабушка, дедушка?
- Болеют все.
- Пожелай им доброго здоровья.
Томительные минуты свидания тянулись. Разговаривать было не о чем.
- У тебя когда поезд, папа?
- Через два часа.
- Ты иди. А то опоздаешь.
- Тебя никто не обижает? – отец грузно поднялся со скамьи.
Он не мог говорить. Ему очень тяжело было говорить. Ульяна понимала это: о чем теперь им говорить? О предательстве? О коровах? О Грише?
А еще Ульяна явно заметила то, чего раньше не замечала: отец, действительно, был глуп. Мама говорила правду: ужасно глуп, неповоротлив и слаб. Слаб и бессилен против своей бывшей жены. С ним даже сидеть неудобно: приехал с какими-то авоськами дурацкими… Ничего он не может. Ничего он не умеет.
Она тогда рассталась с ним очень легко и даже вслед не оглянулась.
Нет, ее никто не обижал. Мама была ледяной – это правда. Ну и что? Ульяна ни в чем не нуждалась, у нее всегда были личные деньги на кафе и мороженое. Она отлично училась и жила в роскошной квартире отчима. Маму можно было не замечать. А с отчимом, неплохим дядькой, кстати, можно было поговорить о делах, о культуре и истории. Они часто гуляли с ним, посещали музеи, театры и выставки. У Ульяны вдруг завертелась насыщенная, полная открытий, суетная жизнь. Появились новые друзья, и позже – новые любови и привязанности. Ленинград она приняла всей душой. Этот город был создан специально для нее, умненькой, шустрой девушки, чем-то, все-таки, похожей на маму Лену. И с годами их похожесть росла.
Вскоре она забыла Гришку. Какой-то Гришка… Зачем ей деревенский мальчишка? Здесь, в Ленинграде, жили настоящие люди, глубокие, творческие, сумасшедшие немного, гении, если хотите знать.
Отец приехал на свадьбу Ульяны. Он мало изменился, немного, правда, поседел и усох. Уже и пиджачишко не казался кургузым. Уля тогда мало обратила на это внимания. Она витала в своей самой сильной и «самой прекрасной» любви. Папа тогда подарил ей пачечку денег, перевязанных аптекарской резинкой. Не так уж и велика была сумма, но по глазам отца видно было: он отдал последнее. Он решительно отдал все, что у него было. И радовался, и гордился этим.
Правда, через неделю в стране началась какая-то крысиная возня в сберкассах, и папины деньги, скопленные с трудом и потом, сгорели, как никчемная папиросная бумага. А еще через полгода пришла телеграмма от бабушки, где сообщалось, что папа скончался от онкологической болезни.
- Господи, какой идиот! – ругался тогда дядя Игорь, - мог же сказать! Неужели я бы не помог человеку!
- Прекрати! – остановила его Елена, - он никогда и ни за что не обратился бы к нам за помощью. Это порода такая: живут молча, страдают молча и умирают наедине с собой. Вот он – вот Бог. Все!
Они собирались приехать в деревню, честно: навестить могилу отца. Помочь с лекарствами совсем уже старенькой бабушке. Что они, звери? Но – не получилось. У Ульяны была тяжелая беременность. Угроза выкидыша, то, се, постельный режим. А у отца и матери на работе такая чехарда началась… Союз раскалывался, разламывался, трескался на мелкие куски, словно арбуз, брошенный со второго этажа. Их любимая страна приказала долго жить.
***
А потом началась проклятая пора потерь, расставаний и похорон. Умерла бабушка Надя, глубоко обиженная на новое государство. Ее книги валялись по всей квартире, никому не нужные. «Обчество» требовало новенького: соленого и перченого, с клубничкой. Побольше перца, побольше клубнички и запрещенки. А бабушкины рассказы и повести про героев СССР давно никого не интересовали. Не то время! Увы.
Умер дядя Игорь. И мать неожиданно сильно переживала его смерть.
Ушел от Ульяны муж, бросив ее с ребенком на руках. Скатертью дорога. Золотой образованный питерский мальчик оказался настоящим дерьмом, не способным хоть что-то решать.
И вот бабушка Ульяна умирала там, в далекой деревне, заброшенной и почти пустой. Дед давно покинул белый свет. Зятья и дочки бились с тяготами «новой» житухи, добывая деньги на пропитание. А бабушка молила родственников:
- Вызовите мне Уленьку. Вызовите, прошу!
Ульяна давно поумнела и пожалела обо всех своих поступках. Да и отец уже не казался ей непроходимо тупым. Это она была непроходимо тупой. Не разглядела, не поняла его, приняв природную скромность за проявление глупости. Дура.
Бабушка лежала в светлой, пропахшей горькими лекарствами горенке. Сухонькая, маленькая, слабенькая, она только гладила волосы Ульяны старческими лапками и бесшумно рыдала.
- Девонька моя. Вернулась. Счастье какое, господи. Ты мне глаза и закроешь, рыбочка моя!
Она оказалась права: глаза ей закрыла внучка. А потом внучка смотрела, как опускают легонький гроб с бабушкой в благодатную, такую же легкую землю с песком пополам. Рядом покоился дед и отец. Какой красивый был у нее отец. Почему он казался ей жалким?
- Потому что, он принадлежал этой земле. Он был частью своего края, вот и все! – вдруг ответила Елена.
Она сидела рядом, скорбная и немногословная. Она всегда была такой: говорила мало и по делу.
- Ты любила его, мам?
- Нет. Я – дитя другой стихии. Как там сейчас поют про Дельфина и Русалку – разные фенотипы. Ему бы взять хорошую женщину из местных. Почему он не женился?
- Потому что он тебя любил по-настоящему. И плевал на все эти фенотипы, - сказала Ульяна.
***
На поминки собралось много народу. «Недобитки», как сами себя называли местные. Шутили, конечно. После третьей рюмки, когда стало удобнее говорить, Ульяна набралась смелости и спросила:
- А вы не знаете, что с Григорием? Где он? Как он?
- Пропал без вести, - ответил ей кто-то из сидящих рядом, - еще в первую чеченскую. Кадровый военный. Далеко пошел бы. А вот…
Ульяне стало невыносимо больно. Такое чувство, что она и его, мальчика с коричневыми, с зеленоватыми крапинками глазами, так же, как и отца, бесчувственно предала.
- Но ведь его не нашли? А, может быть, не умер? Бывает ведь так? А?
- Вот и мать Гришкина до последнего в это верила. В плену его искала, везде. Не нашла.
***
Сколько уже лет прошло! Давным-давно умерла мама. Вырос и возмужал сын. Народились внуки. Ульяна разменяла шестой десяток. Ей казалось, что все было только вчера. Почему так быстро летит время? Несправедливо. Человек только-только мудрости набрался, жизненного опыта, у всех попросил прощения и сам всех простил, а тут – бац, готовься. Сколько ей еще отмеряно? Десять лет, двадцать, сорок? Кто бы объяснил… От этого порой становилось горько и сосало под ложечкой.
День выдался погожий. Дети ныли и просились в зоопарк. Который раз – и как им не надоест? Пошли, куда от них денешься. Сотый раз поглазели на обезьянок, тысячный – на крокодила: вырос или нет? Покормили козочек. Столько восторгов! Для современных ребят козы – уже экзотика. Вон их сколько толпится возле вольера. Кричат, смеются, прилипают намертво к ограде – не оттащить.
Ульяна присела на лавочку – ноги устали от целого дня бродилок по зоопарку. Присесть – присела, но глазам никакого покоя – не хуже разведчика следит за внуками.
И вдруг, мужским голосом: Ульяна!
Ударило что-то под сердце. Откуда голос?
Седовласый мужчина, одинакового с Улей возраста, звал маленькую, шуструю девчурку домой. А та все никак не хотела уходить. Мужчина стоял к женщине спиной. Невысокий, крепкий, видна военная выправка. Хотелось, чтобы он повернулся. И, одновременно, не хотелось этого. Гриша мертв. Его нет на белом свете, ну чего она, дура, себе голову морочит? Мало ли на свете других Ульян?
И она не выдержала, достаточно отчетливо произнеся:
- Гриша!
Мужчина не обернулся. Ульяна позвала его громче.
- Гриш-а-а-а!
Тот вздрогнул, стремительно оглянулся и вперился глазами в ее лицо.
Глазами цвета рогоза, с прозеленью. Гришиными глазами…
***
Это потом он рассказал про тяжелое ранение, про полную потерю памяти, про долгое рабство. Григорий уважал своего хозяина: ему казалось, что яма была всегда. И плесневые лепешки были всегда. И всегда над ним потешались злые ребятишки, кидаясь в него камнями. Он родился для того, чтобы работать сутками и старательно влачить свое унылое состояние под жарким нерусским солнцем.
Он не помнил, как происходил обмен. За него отдавали отменного полевого душегуба, чернобородого, с хищным оскалом белоснежных зубов, сытого и наглого. Хозяин устроил тогда праздник - сын вернулся! Слава Аллаху. И Григория повезли куда-то в пропахшем бензином уазике. И только через день Гриша, очнувшись на белой, пахнувшей хлоркой госпитальной простыне, понял - дома. У своих. Хотя тогда ни бог, ни черт не сказал бы ему толком, почему те, с гортанными голосами - чужие, а эти, с круглыми, отчего-то, трогательными лицами - свои.
Память возвращалась трудно. Скачками. Фрагментами, порой не имеющими друг к другу никакого отношения. А однажды на госпиталь, на его хилый, запыленный палисадник упала гроза. Напористая, молодая, дерзкая, она обрушилась на сухую землю яростным летним ливнем. И отчего-то в памяти яркой вспышкой возникло лицо девчушки, прижатое к стеклу автомобиля. Тоскливые глаза, нос пипочкой и светлый пушок русых волос.
А он, почему-то маленький, бежал за автомобилем, как брошенная собака за хозяином, и кричал: Я к тебе приеду-у-у-у!
Григория мобилизовали, дали инвалидность. Побывав на могилах родителей, он женился на местной женщине. Очень хорошей и доброй. У той женщины была дочка, маленькая и беленькая, тоненькая, как тростиночка. Отчего-то Григорий звал ее Ульянкой. Хотя девочку звали Катюшкой.
-Она мне стала совсем родной, - сказал Гриша, кивнув на неугомонную девчушку у вольера, - а это - Катюшкина дочка, внучка моя. Катя уехала в Питер учиться. Она училась, а я выхаживал ее маму, ту самую, очень хорошую женщину. Онкология. Жалко.
Катя вышла замуж, плотно обосновалась в Петербурге и забрала меня с собой. И вот я стал постоянным жителем Питера. Не поверишь: веду сегодня Ульянку в зоопарк и воображаю, что увижу тебя. Вот так, запросто - увижу, и все!
-Наверное, это Божье проведение. А может, лотерея. Я не знаю, - задумчиво ответила Ульяна, - и все-таки, чудеса существуют.
-Ты знаешь, я постоянно доказываю это внучке, - согласился с Ульяной Григорий, - иначе зачем людям жить вообще?
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, не очень молодые и не очень счастливые, среди шумного многоголосья и смеха, смотрели на своих маленьких внуков, и что-то теплое и спокойное лелеяло их измученные сердца. Когда-нибудь закончится их жизни, и даже эти шумные ребятишки тоже пройдут свой путь до конца, но прорастут новые семена, и народятся новые Гришки и Ульянки, и вновь будет любовь, и радость, и горести, и огорчения, и встречи и расставания... Иначе, зачем она им всем, эта сложная, многогранная и удивительная жизнь?
Незачем.
Автор рассказа: Анна Лебедева