Глава 1.
Новая история - это продолжение автобиографической повести "Истоки". Мы остановились на том, что моего отца Ваняшина Александра Александровича назначили директором школы-интерната в рабочем поселке Никольское-на-Черемшане. Здесь прошло детство папы. Его отец Александр Васильевич занимал важные посты, был и председателем колхоза, и председателем Райисполкома. В то время Никольское-на-Черемшане было большим красивейшим селом на высоком берегу Волги, в которую в этом месте впадал Черемшан, живописная небольшая река. Сейчас Волга разлилась и затопила старое Никольское и устье Черемшана. В царские времена здесь была богатая барская усадьба, церковь в стиле барокко, леса, полные зверушек, ягод и грибов, заливные луга. В Никольском бывал писатель Аксаков, о чем писал в автобиографической повести "Детские годы Багрова внука".
В Никольское мы переехали в начале октября. Три часа в дороге, это не шутки. Ехали через золотую осень, над нами кружились в вальсе разноцветные листья. Помню, как старшая сестра важно восседала в кабине грузовика рядом с водителем. Она держала на руках кота Аристократа, который мужественно перенес дорогу и первый вошёл в новую квартиру.
Директорский дом находился на территории школы-интерната, был щитовым, но теплым и удобным. Свой дом в Сенгилее мы сдали за копейки в аренду районной больнице, там поселился врач с семьёй. Родители так поступили по просьбе дедушки Александра Васильевича, чтобы врачи были внимательнее к нему и бабусе.
В Никольском директорский дом был площадью больше сенгилеевского. Три просторные комнаты и кухня. Планировка была самая простая. Две комнаты с одной стороны коридора, две с другой, все одинаковые по размеру. Наша с сестрой комната находилась сразу у входа. Там стояли, как обычно, две кровати, между ними - стол со стульями. Напротив окна - наш шкаф, купленный ещё в Артюшкино. Он и сейчас живой, у мужа в гараже стоит. Дверь в дверь с нашей комнатой - кухня с большой печкой, за которой была ванна и умывальник. У окна стоял стол, слева газовая плита и у двери, ведра с водой друг на друге. Помню, как однажды зимой я их свалила. Чтобы сохранить тепло, кто-то из родителей не заметил недогоревшую головешку среди углей и закрыл печку. Мы могли не проснуться. Видимо, ангел-хранитель меня поднял. Я пошлепала босыми ногами на кухню, собралась пить воду и свалилась без сознания на ведра, произведя такой грохот, что папу, как ветром с постели сдуло. И что же он увидел? Ручей воды в коридоре, мои голые ноги, торчащие из двери, а на кухне я сама, среди вёдер, без сознания.
Всю ночь нас с Таней гоняли по территории интерната, а мы ныли и висли на заборах. От угара в висках стучал раскалённый молот, голова зверски болела, ноги отказывались слушаться. Так я никогда больше не угорала, хотя были случаи, но не такие жуткие.
Рядом с нашей была общая комната, мы называли ее зал. Там был трехстворчатый шкаф с зеркалом, черный кожзамовый диван, уже известный моим читателям (пьяный мужик на нем спал), круглый стол, покрытый скатертью, два кресла и новенькая радиола Рапсодия, наша с Таней гордость. Напротив зала находилась спальня родителей.
Рядом с домом был огромный сарай с погребом. Вспомнился другой погреб, сенгилеевский, куда я упала мимо лестницы, мимо бочек и здоровенного бутового камня, лежащего рядом. Удивительно, но нисколько не ушиблась, мягко приземлилась на пятую точку и смотрела вверх на голубое небо в твориле погреба. Тоже ангел-хранитель меня поддержал. А как иначе? Могла разбиться, а даже синяка не заработала.
Так вот, в этом сарае на лавочке лежали маски-лица из голубой целебной глины, что я приносила с Волги. Маски просушивались, а потом покрывались белой краской, оставшейся от ремонта. Папа, однажды увидев их, призрачно белеющих в полумраке, напугался до смерти:
- Что это, Ольга? Как это понимать? Зачем белила дефицитные, импортные потратила на эту ерунду?
Ольгой меня называли, когда я была провинившаяся в чем-либо. С тех пор я не переношу, когда ко мне так обращаются. Сразу в голове вопрос: "Что такого нехорошего я сотворила?"
Продолжаем осмотр нашего нового места жительства. За сараем росла раскидистая санинская ракетка с крупными сладкими продолговатыми плодами, сочными и рассыпчатыми. Под ней папа сделал огромный стол, служивший еще и топчаном, где летом спали отважные родители. С обеих сторон стояли длинные лавочки. Так чудесно летом за этим столом посидеть, поесть окрошки, разрезать сахарный арбуз или дыньку и наесться до отвала, вымазавшись сладким соком. Позади дома был участок, посередине которого находился колодец с очень вкусной и чистой водой. Водопроводную воду мы не пили. Около колодца росла малина и крупная черная смородина. А остальное - грядки с овощами, арбузами, дынями. Дынь было очень много, мы не успевали их съедать и они трескались. Арбузы росли и на бахче. В урожайные годы их вывозили с поля машинами. Наши арбузы ели и бабушка с дедушкой, и тетя Лида с семьей. А в погребе стояли: кадка с жирными вялеными лещами, кадочка с груздями, кадки с огурцами, помидорами, капустой, мочеными арбузами и яблоками. Это была какая-то Аркадия, край плодородия и счастья. Такой беззаботной и обеспеченной жизни у нас никогда не было.
Папа приступил к работе в новой должности директора восьмилетней школы-интерната. Мама начала работать и учителем, и воспитателем на полторы ставки. После сенгилеевского безденежья наступили благословенные времена. Мы почувствовали это в первые минуты жизни в Никольском.
Не успели мы переступить порог новой квартиры, как интернатский повар Иван Михайлович собственноручно принес, желая угодить новому директору, две кастрюли. В одной было мясо в жирном красном соусе, во второй куски жареного судака в растопленном и застывшем желтыми крупинками сливочном масле. Мы были поражены таким меню. Вот такая встреча голодных и уставших переселенцев. Спасибо Ивану Михайловичу и от нас, и от кота Аристократа. Правда, больше таких подношений не было, мама все пресекала на корню.
Началась жизнь, полная новых впечатлений и новых друзей.
