Платочек
(Рассказ)
Леонид Пантелеев
Недавно я познакомился в поезде с одним очень милым и хорошим человеком. Ехал я из Красноярска в Москву, и вот ночью на какой-то маленькой, глухой станции в купе, где до тех пор никого, кроме меня, не было, вваливается огромный краснолицый дядя в широченной медвежьей дохе, в белых бурках и в пыжиковой долгоухой шапке.
Я уже засыпал, когда он ввалился. Но тут, как он загромыхал на весь вагон своими чемоданами и корзинами, я сразу очнулся, приоткрыл глаза и, помню, даже испугался.
«Батюшки! – думаю. – Это что же еще за медведь такой на мою голову свалился?!»
А великан этот не спеша разложил по полочкам свои пожитки и стал раздеваться. Снял шапку, вижу – голова у него совсем белая, седая. Скинул доху – под дохой военная гимнастерка без погон, и на ней не в один и не в два, а в целых четыре ряда орденские ленточки. Я думаю: «Ого! А медведь-то, оказывается, действительно бывалый!»
И уже смотрю на него с уважением. Глаз, правда, не открыл, а так – сделал щёлочки и наблюдаю осторожно.
А он сел в уголок у окошка, попыхтел, отдышался, потом расстёгивает на гимнастерке кармашек и, вижу, достает маленький-премаленький носовой платочек. Обыкновенный платочек, какие молоденькие девушки в сумочках носят. Я, помню, уже и тогда удивился. Думаю: «Зачем же ему этакий платочек? Ведь такому дяде такого платочка небось и на полноса не хватит?!»
Но он с этим платком ничего не стал делать, а только разгладил его на коленке, скатал в трубочку и в другой карман переложил. Потом посидел, подумал и стал стягивать бурки. Мне это было неинтересно, и скоро я уже по-настоящему, а не притворно заснул.
Ну, а наутро мы с ним познакомились, разговорились: кто, да куда, да по каким делам едем… Через полчаса я уже знал, что попутчик мой – бывший танкист, полковник, всю войну воевал, восемь или девять раз ранен был, два раза контужен, тонул, из горящего танка спасался…
Ехал полковник в тот раз из командировки в Казань, где он тогда работал и где у него семейство находилось. Домой он очень спешил, волновался, то и дело выходил в коридор и справлялся у проводника, не опаздывает ли поезд и много ли ещё остановок до пересадки.
Я, помню, поинтересовался, велика ли у него семья.
– Да как вам сказать… Не очень, пожалуй, велика. В общем ты, да я, да мы с тобой.
– Это сколько же выходит?
– Четверо, кажется.
– Нет, – я говорю. – Насколько я понимаю, это не четверо, а всего двое.
– Ну что ж, – смеется. – Если угадали – ничего не поделаешь. Действительно двое.
Сказал это и, вижу, расстегивает на гимнастерке кармашек, сует туда два пальца и опять тянет на свет божий свой маленький, девичий платок.
Мне смешно стало, я не выдержал и говорю:
– Простите, полковник, что это у вас такой платочек – дамский?
Он даже как будто обиделся.
– Позвольте, – говорит. – Это почему же вы решили, что он дамский?
Я говорю:
– Маленький.
– Ах, вот как? Маленький?
Сложил платочек, подержал его на своей богатырской ладошке и говорит:
– А вы знаете, между прочим, какой это платочек?
Я говорю:
– Нет, не знаю.
– В том-то и дело. А ведь платочек этот, если желаете знать, не простой.
– А какой же он? – я говорю. – Заколдованный, что ли?
– Ну, заколдованный не заколдованный, а вроде этого… В общем, если желаете, могу рассказать.
Я говорю:
– Пожалуйста. Очень интересно.
– Насчет интересности поручиться не могу, а только лично для меня эта история имеет значение преогромное. Одним словом, если делать нечего – слушайте. Начинать надо издалека. Дело было в тысяча девятьсот сорок третьем году, в самом конце его, перед новогодними праздниками. Был я тогда майор и командовал танковым полком. Наша часть стояла под Ленинградом. Вы не были в Питере в эти годы? Ах, были, оказывается? Ну, вам тогда не нужно объяснять, что представлял собой Ленинград в это время. Холодно, голодно, на улицах бомбы и снаряды падают. А в городе между тем живут, работают, учатся… И вот в эти самые дни наша часть взяла шефство над одним из ленинградских детских домов.
В этом доме воспитывались сироты, отцы и матери которых погибли или на фронте, или от голода в самом городе. Как они там жили, рассказывать не надо. Паёчек усиленный, конечно, по сравнению с другими, а все-таки, сами понимаете, ребята сытые спать не ложились. Ну, а мы были народ зажиточный, снабжались по-фронтовому, денег не тратили, – мы этим ребятам кое-чего подкинули. Уделили им из пайка своего сахару, жиров, консервов… Купили и подарили детдому двух коров, лошадку с упряжкой, свинью с поросятами, птицы всякой: курей, петухов, ну, и всего прочего – одежды, игрушек, музыкальных инструментов… Между прочим, помню, сто двадцать пять пар детских салазок им преподнесли: пожалуйста, дескать, катайтесь, детки, на страх врагам!..
А под Новый год устроили ребятам ёлку. Конечно, уж и тут постарались: раздобыли ёлочку, как говорится, выше потолка. Одних ёлочных игрушек восемь ящиков доставили.
А первого января, в самый праздник, отправились к своим подшефным в гости. Прихватили подарков и поехали на двух «виллисах» делегацией к ним на Кировские острова.
Встретили нас – чуть с ног не сбили. Всем табором во двор высыпали, смеются, «уру» кричат, обниматься лезут…
Мы им каждому личный подарок привезли. Но и они тоже, вы знаете, в долгу перед нами оставаться не хотят. Тоже приготовили каждому из нас сюрприз. Одному кисет вышитый, другому рисуночек какой-нибудь, записную книжку, блокнот, флажок с серпом и молоточком…
А ко мне подбегает на быстрых ножках маленькая белобрысенькая девчоночка, краснеет как маков цвет, испуганно смотрит на мою грандиозную фигуру и говорит: «Поздравляю вас, дяденька военный. Вот вам, – говорит, – от меня подарочек».
И протягивает ручку, а в ручонке у неё маленький беленький пакетик, перевязанный зеленой шерстяной ниткой. Я хотел взять подарок, а она еще больше покраснела и говорит: «Только вы знаете что? Вы этот пакетик, пожалуйста, сейчас не развязывайте. А вы его, знаете, когда развяжите?»
Я говорю: «Когда?»
«А тогда, когда вы Берлин возьмёте».
Видали?! Время-то, я говорю, сорок четвертый год, самое начало его, немцы ещё в Царском Селе и под Пулковом сидят, на улицах шрапнельные снаряды падают, в детдоме у них накануне как раз кухарку осколком ранило… А уж девица эта, видите ли, о Берлине думает. И ведь уверена была, пигалица, ни одной минуты не сомневалась, что рано или поздно наши в Берлине будут. Как же тут было, в самом деле, не расстараться и не взять этот проклятый Берлин?!
Я её тогда на колено посадил, поцеловал и говорю: «Хорошо, дочка. Обещаю тебе, что и в Берлине побываю, и фашистов разобью, и что раньше этого часа подарка твоего не открою».
И что вы думаете – ведь сдержал своё слово.
– Неужели и в Берлине побывали?
– И в Берлине, представьте, привелось побывать. А главное ведь, что я действительно до самого Берлина не открыл этого пакетика. Полтора года с собой его носил. Тонул вместе с ним. В танке два раза горел. В госпиталях лежал. Три или четыре гимнастерки сменил за это время. А пакетик всё со мной – неприкосновенный. Конечно, иногда любопытно было посмотреть, что там лежит. Но ничего не поделаешь, слово дал, а солдатское слово – крепкое.
Ну, долго ли, коротко ли, а вот наконец мы и в Берлине. Отвоевали. Сломали последний вражеский рубеж. Ворвались в город. Идём по улицам. Я – впереди, на головном танке иду. И вот, помню, стоит у ворот, у разбитого дома, немка. Молоденькая ещё. Худенькая. Бледная. Держит за руку девочку. Обстановка в Берлине, прямо скажу, не для детского возраста. Вокруг пожары, кое-где ещё снаряды ложатся, пулемёты стучат. А девчонка, представьте, стоит, смотрит во все глаза, улыбается… Как же! Ей небось интересно: чужие дяди на машинах едут, новые, незнакомые песни поют…
И вот уж не знаю чем, а напомнила мне вдруг эта маленькая белобрысая немочка мою ленинградскую детдомовскую приятельницу. И я о пакетике вспомнил.
«Ну, думаю, теперь можно. Задание выполнил. Фашистов разбил. Берлин взял. Имею полное право посмотреть, что там…» Лезу в карман, в гимнастерку, вытаскиваю пакет. Конечно, уж от его былого великолепия и следов не осталось. Весь он смялся, изодрался, прокоптел, порохом пропах… Развертываю пакетик, а там… Да там, откровенно говоря, ничего особенного и нет. Лежит там просто платочек. Обыкновенный носовой платочек с красной и зеленой каемочкой. Гарусом, что ли, обвязан. Или ещё чем-нибудь. Я не знаю, не специалист в этих делах. Одним словом, вот этот самый дамский, как вы его обозвали, платочек. И полковник ещё раз вытащил из кармана и разгладил на колене свой маленький, подрубленный в красную и зелёную елочку платок. На этот раз я совсем другими глазами смотрел на него. Ведь и в самом деле, это был платочек непростой. Я даже пальцем его осторожно потрогал.
– Да, – продолжал, улыбаясь, полковник. – Вот эта самая тряпочка лежала, завёрнутая в тетрадочную клетчатую бумагу. И к ней булавкой пришпилена записка. А на записке огромными корявыми буквами с невероятными ошибками нацарапано: «С Новым годом, дорогой дяденька боец! С новым счастьем! Дарю тебе на память платочек. Когда будешь в Берлине, помаши мне им, пожалуйста. А я, когда узнаю, что наши Берлин взяли, тоже выгляну в окошечко и вам ручкой помашу. Этот платочек мне мама подарила, когда живая была. Я в него только один раз сморкалась, но вы не стесняйтесь, я его выстирала. Желаю тебе здоровья! Ура!!! Вперёд! На Берлин! Лида Гаврилова».
Ну вот… Скрывать не буду – заплакал я. С детства не плакал, понятия не имел, что за штука такая слёзы, жену и дочку за годы войны потерял, и то слёз не было, а тут – на тебе, пожалуйста! – победитель, в поверженную столицу врага въезжаю, а слёзы окаянные так по щекам и бегут. Нервы это, конечно… Всё-таки ведь победа сама в руки не далась. Пришлось поработать, прежде чем наши танки по берлинским улочкам и переулочкам прогромыхали…
Через два часа я у рейхстага был. Наши люди уже водрузили к этому времени над его развалинами красное советское знамя.
Конечно, и я поднялся на крышу.
Вид оттуда, надо сказать, страшноватый. Повсюду огонь, дым, еще стрельба кое-где идёт. А у людей лица счастливые, праздничные, люди обнимаются, целуются…
И тут, на крыше рейхстага, я вспомнил Лидочкин наказ.
«Нет, думаю, как хочешь, а обязательно надо это сделать, если она просила».
Спрашиваю у какого-то молоденького офицера:
– Послушай, – говорю, – лейтенант, где тут у нас восток будет?
– А кто его, – говорит, – знает. Тут правую руку от левой не отличишь, а не то что…
На счастье, у кого-то из наших часы оказались с компасом. Он мне показал, где восток. И я повернулся в эту сторону и несколько раз помахал туда белым платочком. И представилось мне, вы знаете, что далеко-далеко от Берлина, на берегу Невы, стоит сейчас маленькая девочка Лида и тоже машет мне своей худенькой ручкой и тоже радуется нашей великой победе и отвоеванному нами миру…
Полковник расправил на колене платок, улыбнулся и сказал:
– Вот. А вы говорите – дамский. Нет, это вы напрасно. Платочек этот очень дорог моему солдатскому сердцу. Вот поэтому я его с собою и таскаю, как талисман…
Я чистосердечно извинился перед своим спутником и спросил, не знает ли он, где теперь эта девочка Лида и что с нею.
– Лида-то, вы говорите, где сейчас? Да. Знаю немножко. Живёт в городе Казани. На Кировской улице. Учится в восьмом классе. Отличница. Комсомолка. В настоящее время, надо надеяться, ждёт своего отца.
– Как! Разве у неё отец нашелся?
– Да. Нашёлся какой-то…
– Что значит «какой-то»? Позвольте, где же он сейчас?
– Да вот – сидит перед вами. Удивляетесь? Ничего удивительного нет. Летом сорок пятого года я удочерил Лиду. И нисколько, вы знаете, не раскаиваюсь. Дочка у меня славная…
Ю. Друнина
***
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Зинка
Памяти однополчанки -
Героя Советского Союза
Зины Самсоновой
- 1 -
Мы легли у разбитой ели.
Ждём, когда же начнёт светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, гнилой земле.
- Знаешь, Юлька, я - против грусти,
Но сегодня она не в счёт.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живёт.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня - лишь она одна.
Пахнет в хате квашнёй и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждёт...
Знаешь, Юлька, я - против грусти,
Но сегодня она не в счёт.
Отогрелись мы еле-еле.
Вдруг приказ: "Выступать вперёд!"
Снова рядом, в сырой шинели
Светлокосый солдат идёт.
- 2 -
С каждым днём становилось горше.
Шли без митингов и знамён.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку.
Мы пробились по чёрной ржи,
По воронкам и буеракам
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы. -
Мы хотели со славой жить.
...Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Её тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав...
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
- 3 -
- Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то, в яблочном захолустье,
Мама, мамка твоя живёт.
У меня есть друзья, любимый,
У неё ты была одна.
Пахнет в хате квашнёй и дымом,
За порогом стоит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
...Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала?!
***
Я родом не из детства - из войны.
И потому, наверное, дороже,
Чем ты, ценю я радость тишины
И каждый новый день, что мною прожит.
Я родом не из детства - из войны.
Раз, пробираясь партизанской тропкой,
Я поняла навек, что мы должны
Быть добрыми к любой травинке робкой.
Я родом не из детства - из войны.
И, может, потому незащищённей:
Сердца фронтовиков обожжены,
А у тебя - шершавые ладони.
Я родом не из детства - из войны.
Прости меня - в том нет моей вины...
Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю,
Как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю
В кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы
Даже в самых слабейших из нас?..
Что гадать! - Был и есть у России
Вечной прочности вечный запас.
Евгений Винокуров
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
Но помнит мир спасённый
Мир вечный , мир живой
Серёжку с Малой Бронной
И Витьку с Маховой.
Песня о Земле
В. Высоцкий
Кто сказал: «Всё сгорело дотла,
Больше в землю не бросите семя!»?
Кто сказал, что Земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
Материнства не взять у Земли,
Не отнять, как не вычерпать моря.
Кто поверил, что Землю сожгли?
Нет, она почернела от горя.
Как разрезы, траншеи легли,
И воронки, как раны, зияют.
Обнажённые нервы Земли
Неземное страдание знают.
Она вынесет всё, переждёт,
Не записывай Землю в калеки!
Кто сказал, что Земля не поёт,
Что она замолчала навеки?!
Нет! Звенит она, стоны глуша,
Изо всех своих ран, из отдушин,
Ведь Земля — это наша душа,
Сапогами не вытоптать душу!
Кто сказал, что Земля умерла?
Нет, она затаилась на время.
Евгений Евтушенко
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берёз и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под берёзами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
„ПоэZия русского лета“ современных фронтовых поэтов
Дмитрий Артис
Со всех сторон предатели,
кругом одни враги…
Сто лет стоят у матери
в прихожей сапоги.
Отцовские, как новые,
с калошами рядком,
подошвы коронованы
железным каблуком.
На старте, что на финише, —
один потенциал.
Я раньше даже выпивший
сапог не надевал.
Отечества и отчества
ни разу не сменил.
Отец мой вроде плотничал
и пчёлок разводил.
У горизонта пасмурно.
Мне издали видать
разграбленную пасеку
и вражескую рать.
Играть судьбе изломанной
в бездомного щенка.
Горит, как зацелована
предателем, щека.
И жизнь ещё не прожита,
не набраны долги,
но я иду в прихожую
примерить сапоги.
Мария Ватутина
Они стреляли по донецким.
Они стреляли по луганским.
По сношенным пинеткам детским.
По каблукам и сумкам дамским.
По одеялам и подушкам,
Ночнушкам, шортикам, пижаме.
И в класс, где запрещённый Пушкин
По-русски говорил стихами.
По толстым словарям толковым,
По тощим козам, по колодцам,
Они стреляли по торговым
Палаткам и по огородцам.
Они не подходили близко,
Стреляя в школьницу у дома,
Она была сепаратистка,
Она абстрактна, незнакома.
Невидимы в прицеле пушки
Её косички и ладошки,
Её забавные веснушки,
Припухлые её губёшки.
Но в том абстрактном артобстреле,
Закрыв глаза на все детали,
Они – её убить хотели,
Они – по ней в упор стреляли.
С остервенением немецким,
С особой слабостью к гражданским,
Они стреляли – по донецким,
Они стреляли – по луганским.
ЗАЛИМАНСКИЕ СНЫ
Семён Пегов
Ползут на животе, как саламандры,
Облеплены насквозь червонной глиной,
Выстраивают дни в поход былинный,
Бубня под нос каштановые мантры
О том, как свирепеют волчьи морды,
Забрызганы отравленной слюною,
О том, как между солнцем и луною
Летят драконы жечь аэропорты.
Деревья спят, искромсанные в клочья,
Жужжит металл дремучих насекомых,
И каждый луч, нацеленный на промах,
Раскрошен, продырявлен, обесточен —
Лиманский яблок — вечностью надкусан,
И нету ничего для нас сочнее,
Чем перекличка сказочных значений,
Завязанных в один донбасский узел.
…и я там был, ходил донецким кряжем,
Смотрел в глаза осколистой волчице,
Пока её оскал за мной влачится,
Мы в глину умирать с тобой не ляжем.
Алексей Шмелёв
Умирал солдат, как говорится,
без ненужных фраз и медных труб.
И гуляла пьяная столица
и домой разъехалась к утру.
Облаков плыла по небу вата
от земли до самых райских врат.
И спросил апостол у солдата:
— За кого ты воевал солдат?
И солдат, убитый под Донецком,
протянул апостолу в горсти
в крови и поту рисунок детский
и услышал голос:
— Пропусти.
Дмитрий МЕЛЬНИКОВ
С утра снаряд прошивает дом,
убивает отца и мать,
теперь я один проживаю в нём,
спрятавшись под кровать.
У кошки кровью сочится глаз,
сгорела шерсть на лице,
но снова наводчик, не торопясь,
подкручивает прицел,
и снова флажок поднимает палач,
и новый летит снаряд,
не бойся, котя, не плачь, не плачь,
им за нас отомстят.
Людмила Гонтарева
Бог призвал к себе солдата
неоконченной войны.
Снова пламенем объяты
города родной страны.
И солдат в строю, как прежде.
Бьётся с нечистью лихой.
Пусть снаряды воздух режут
свистом на передовой.
Не готов он был к покою
на перинах-облаках.
Как всегда, с бедой земною
он сражается в веках.
У солдата до Победы –
лишь последний, трудный бой.
А потом – накроет небо,
и по радуге – домой.
Влад Маленко
Зимняя песенка
Посреди реки паром.
На пароме дети.
Жили мы в двадцать втором,
Едем в двадцать третий.
Слева горькая беда,
Справа город строится.
А под нами лишь вода,
А над нами Троица.
У меня к тебе вопрос,
Он из нашей сказки:
А бывает Дед Мороз
В бронике и каске?
Прилетит издалека
Он в красивом шлеме
И достанет из мешка
Будущее время!
Под счастливою звездой
Мы живём в ненастье.
Просто снег идёт густой
И скрывает счастье.
Мои благосклонные читатели! Чтобы не пропустить следующие публикации, подписывайтесь на канал, ставьте лайки, свободно высказывайте своё мнение в комментариях и делитесь с друзьями! Удачи и всех благ!