Леонид жил отшельником, если это можно сказать о человеке, кто поселился не в пещере или в хижине, чья квартира была на верхнем этаже пятиэтажки. Двушка в «хрущевке», на краю «большого города», дальше начинался частный сектор. С балкона было видно реку.
Возле дома свернулось автобусное кольцо, был тут мини-рынок и несколько магазинов. Леонид спускался сюда за продуктами и, купив необходимое, почти сразу поднимался к себе.
Но иногда он все же гулял. То доходил до реки – старые домики тут давно уже оттеснили от набережной двух и трехэтажные особняки. И пройти к берегу можно было лишь одной дорогой – мимо глухих высоких заборов, надежно отгораживающих владения «элиты» от «черни». Леонид шел, не отдавая себе отчета в том, что гуляет по-тюремному, заложив руки за спину. И подолгу стоял у воды, даже если было ветрено и сыро, и на Волгу холодно просто смотреть.
Порой он выбирал другой маршрут и поднимался в горы. До них было рукой подать – всего-то пара улиц – и вот уже подножье одной из них. А на вершину вела асфальтированная дорога, плелась серпантином – по ней каждый день возили смену – на горе стояла телемачта, и здесь же – радиотелевизионная станция.
Серпантин намного удлинял путь, но идти напрямик не стоило, в теплое время на склонах часто попадались гадюки, только и следи, чтобы не наступить на одну из них.
Никто из друзей Леонида не жил так, как он – его считали чудаком, но соглашались, что возможно – профессия обязывает. Леонид писал книги. Те, кто знал его много лет, говорили, что раньше он был иным – романтиком с жаждой странствий, спортсменом, которому удалось достичь немалого, человеком, даже чрезмерно открытым.
И со своей Галей, Леонид познакомился во время одного из походов. Оба принадлежали к тем «безбашенным», о ком поется в старой песне:
Выверен старый компас,
Получены карты и кроки,
И выштопан на штормовке
Лавины предательский след.
Счастлив, кому знакомо
Щемящее чувство дороги,
Где ветер рвет горизонты
И раздувает рассвет…
Леонид привез девушку в свой город сразу после того похода, прямо с Кавказа. Они снимали комнату, потом в наследство от кого-то получили эту квартиру, которую Леонид с тех пор так и не сменил. И те несколько лет, что они с Галей прожили тут – дом их был открыт для всех, и не было вечера, чтобы не собирались друзья, и даже соседи приходили послушать песни под гитару и говорили:
— С вами, ребята, никакой Грушинки не надо…
Леонид писал тогда свою вторую книгу. Первую приняли хорошо, и это дало ему уверенность в том, что путь выбран правильно, нужно лишь идти и идти по нему, ежедневно отмеряя нужное количество шагов, то бишь, строк.
Заканчивать роман Леонид уехал к морю, и Галя, конечно, поехала с ним. Начинался уже низкий сезон, цены упали. И это позволяло надеяться, что можно будет прожить у моря несколько месяцев, с деньгами в семье пока еще было негусто.
Но в конце октября Леонид вернулся домой, чтобы похоронить Галю. Смерть молодой женщины стала трагической случайностью, но даже среди самых близких друзей никто ничего не знал доподлинно. Вроде бы Галя разбилась, упав с высоты – то ли во время экскурсии, то ли во время вылазки с мужем в горы, а может на скалы. В это можно было поверить – ребята не отличались особой осторожностью и прежде не раз позволяли себе всякие авантюрные приключения.
Хоронили Галю в закрытом гробу, и о похоронах Леонид никого не извещал – кто узнал каким-то окольным способом, тот и пришел. И сразу было заметно, что Леонид изменился разительно. Он молчал как воды в рот набрал, практически не отвечал на вопросы, пропускал мимо ушей соболезнования. И, видимо, хотел, чтобы его оставили в покое.
Что ж, горе на всех действует по-разному – некоторые идут «в люди», чтобы выплакаться на чужом плече, а некоторые не хотят обнажать кровоточащую рану в душе.
В конце концов, от Леонида отстали – дали ему возможность жить так, как он теперь хотел. А он жаждал затворничества. С той поры почти все время он проводил в квартире, не позволяя себе ничего, кроме редких прогулок. Но книги по-прежнему писал.
Правда и они изменились. Если прежде это были романы с закрученным сюжетом, где приключения героев не давали читателю лишний раз вздохнуть, то теперь Леонид, видимо, был неспособен на такое. Когда-то он увлекался биатлоном, занимал места на соревнованиях, и теперь писал повести о спорте – в стиле реализма, со знанием дела, но уже далеко не такие увлекательные.
Прежде у него была винтовка для биатлона, и отличные лыжи. Расставшись со спортом, он все это продал. Но позже снова купил ружье – дорогое охотничье. Теперь оно висело у него дома, над кроватью и было, пожалуй, самой ценной вещью в доме.
— Зачем оно тебе? — удивился как-то Андрей.
Он чаще других заходил к другу. Леонид не закрыл окончательно дверь для былых приятелей, и все знали, что к нему можно прийти, попроситься пожить на несколько дней, например, если случилась семейная ссора. И вот теперь Андрей у него чуть ли не прописался.
— Ты же все равно не ходишь на охоту. Говоришь, что не можешь никого убивать…
Леонид взглянул на друга без улыбки:
— Может быть, я об этом только говорю…Или это было раньше.
Андрей растерялся – не зная, воспринимать это как шутку или как… Что-то было во взгляде Леонида такое… До этого момента Андрей был уверен в том, что друг не способен поднять ни на кого руку. А теперь оставалось лишь поскорее оборвать неловкую паузу и перевести разговор на другое.
Впрочем, это было легко.
— Ну и как мне с Лизой помириться? – тоскливо спросил Андрей, — Она ни по телефону со мной разговаривать не желает, и дом не впускает…
Для всех ясно было: Лиза хочет, чтобы прощение у нее вымаливали, но в душе она тоже боится, что у Андрея не хватит терпения. Она ходит по грани – по ее версии Андрей должен продемонстрировать такую степень раскаяния и вымаливать прощения такими способами, чтобы это стало легендой среди общих знакомых. Но есть и обратный вариант – Андрей может плюнуть на все и найти себе другую. Тогда Лизе тоже придется начинать жизнь с чистого листа, а для нее ничего нет хуже.
— Я не понимаю, — сказал Леонид, — Чего ты переживаешь? Лиза твоя жива – это самое главное. Все остальное…
И он махнул рукой, так что Андрей осекся, и больше ничего не мог сказать.
*
У Инги в левом ухе было украшение – сережка. Почему-то одна. Маленькая рубиновая «слезка». Она была продета в мочку всегда, сколько Инга себя помнила.
Сережка была неброская, и Инга почти никогда не вспоминала о ней, за исключением одного раза – когда она лет в тринадцать решила «по-настоящему» проколоть оба уха и вдеть серьги. У девочек в этом возрасте это прямо поветрие. Почему-то в определенный момент жизни ничего так не хочется, как эти самые сережки в ушах.
— Хорошо, сходим к косметологу, — согласилась мама, когда Инга, не удержавшись, рассказала ей о своем желании, — И на день рождения я подарю тебе серьги. Золотые не смогу, конечно. Но вот серебро…
— А эту я сниму, — Инга подцепила ногтем красную капельку, — Все равно парной нет, хожу как пират, ношу в одном ухе.. Сниму…
— Нет! — вскрикнули одновременно мама и бабушка.
— Почему? — Инга подняла брови, — Я чего-то не знаю? Это какая-то семейная легенда? Сережка вам дорога как память?
Она переводила взгляд с одной женщины на другую, и чувствовалось, что близкие мнутся, не решаются ей что-то рассказать.
— Просто носи, и все, — сказала, наконец, мама.
— И считай, что это страшная сказка, — добавила бабушка.
У Инги загорелись глаза — страшные сказки она любила больше всего на свете, в детской библиотеке ею были прочитаны все томики. И гораздо больше, чем веселые истории про разных белочек и зайчиков, любила она те, где были лешие, русалки, колдуны. Когда такого начитаешься, что ночью решаешься выйти из своей комнаты в туалет, только если зажжешь свет во всей квартире.
И если какая-то мистика живет в истории их семьи, как близкие надеялись от нее что-то утаить?
— Мам?
Мать явно была более «слабым звеном». Если кто-то и проговорится, то именно она. Но Антонина лишь глаза отвела.
— Да бабушка же, — взмолилась Инга.
— Будем надеяться, что все уже все забыли, — сказала бабушка веским тоном, — Мешает тебе эта штучка? Нет? Вот и забудь про нее. И запомни, что не все вещи нужно знать.
— Но это же мое ухо!
— Просто нас когда-то угораздило оказаться не в том месте, не в тот час, — вздохнула мама.
Поймала на себе взгляд бабушки, замолчала на полуслове – и как отрезало. Больше, сколько Инга к ней ни приставала, мама ни словечка не сказала на эту тему.
И только много позже, прибегнув к недостойному приему – подслушиванию, Инга хотя бы приблизительно поняла в чем тут было дело.
Мама часто приходила к бабушке посидеть перед сном. Как ни уставала она, но поговорить, обсудить то, что произошло за день, на что-то пожаловаться, в чем-то спросить совета – это было важнее сна. Порой мама устраивалась рядом с бабушкой на краешке дивана, и шепталась с ней так долго, то тут же и засыпала.
И вот из обрывков этих шепотов-перешепотов Инга и узнала историю.
…Когда-то в той старой крепости на горе жили правители здешних мест. Подумать только – там, где сейчас только ветер гуляет по пустым улицам, где почти и домов не осталось, даже руин – уж и все камни растащили, там прежде кипела жизнь, и тысячи человек ежедневно ходили по дорогам, вымощенным камнями. Из долины наверх привозили воду. Тут была и школа, и рынок и, конечно, крепостные стены. А хозяин этих мест имел власть неограниченную. Его дом (дворцом бы назвать – но слишком уж построен он был как крепость – глухие стены, окна – только во двор) был самым большим, стоял на самом краю, над обрывом.
А внутри – это доподлинно знали – вот только никто не мог подробно рассказать об этом – были и темницы, и даже место, где совершались казни. Случалось, что те, кто прогневил хозяина, или пленники, которых он надеялся выгодно обменять, сидели тут и по двадцать лет.
С годами крепость перестала играть свою роль, у людей уж не было нужды укрываться за ее стенами. И жителей тут становилось все меньше и меньше. Это ведь своего рода испытание – каждый день карабкаться в горы – жить пусть и «вблизи неба», но наособицу от всех прочих. Экономить воду, за каждой малостью спускаться вниз, в долину. Оставались старики, те кто верен традициям, кто хочет умереть вблизи родного очага и быть похороненным на старом кладбище, рядом со своими близкими.
Настало время, когда и семья хозяина покинула свой дом. Теперь бывшие правители здешних мест жили внизу, у моря. С годами они вроде бы смешались со всеми прочими, но не затерялись среди них. Было в прежних властелинах нечто такое… Все представители рода продолжали считать себя высшей расой, теми, кому принадлежит эта земля, вместе со всеми проживающими на ней людьми.
И обязательно один из мужчин рода становился, как сказали бы в Италии, местным «доном», тем, кто неофициально, но по-настоящему правит, решает вопросы жизни и смерти. К кому идут на поклон, и кто жестоко мстит тем, кто задел его интересы.
…Они тогда приехали к морю. Инге было лет пять или шесть, и она очень любила такие вылазки, хотя домашние совершали их нечасто – всегда или работа находилась, или денег не хватало. Но несколько раз за лето, они все же садились в машину и отправлялись на целый день к морю. Чтобы вдоволь наплаваться, посидеть на берегу, насладиться полюбившимися местами, пообедать где-нибудь в кафе, побродить по магазинчикам, где продают то, чего нет у них в городке, и с наступлением темноты вернуться домой.
И матери, и бабушке этот день не мог не врезаться в память. Инга была одета в сарафанчик – светлый в голубую клетку. Она уже сильно загорела, белокурые волосы спутал ветер. Народу на пляже было меньше, чем обычно – ветер, что нес в лицо песок, отпугивал отдыхающих. Да и волны на море поднялись приличные. Но Инга носилась по кромке берега как дух. То по щиколотку забегала в воду, то отступала, чтобы волна не окатила ее с головой, то выхватывала из воды какой-нибудь особенно ярко раскрашенный камушек.
И даже мама, далекая от всякого творчества, в этот момент залюбовалась дочерью.
— Если бы здесь был сейчас какой-нибудь художник или фотограф – он бы точно восхитился — как Инга хороша! Как Инга хороша.
Она не знала, что в этот момент за ней наблюдает еще одна пара – отец и сын, что расположились неподалеку в шатре. Снять «домик» на пляже далеко не все могли себе позволить, поэтому большинство шатров пустовало. Но нынче день ветренный, и отцу с сыном было удобнее, когда их защищала от летящего песка яркая цветная ткань.
— Смотри, — сказал мальчик, указывая на Ингу.
Ему было лет двенадцать, у него был восточный тип лица, и что-то надменное читалось во всех его манерах.
Отец взглянул на девочку и вопросительно поднял брови:
— И что?
Продолжение следует
