В 2023 году в издательстве Канон+ РООИ «Реабилитация» вышла книга Игоря Давидовича Джохадзе «Современный американский прагматизм». В монографии рассматриваются идеи трех ведущих представителей неопрагматизма – Ричарда Рорти, Хилари Патнэма и Роберта Брэндома. Мы побеседовали с автором о ключевых темах, которые обсуждаются на страницах книги, об интересе и о будущем прагматизма.
З.И.: Прагматизм конца XX – начала XXI в., как показано в Вашем исследовании, существенно отличается от его более ранних версий. Можно ли говорить о преемственности в развитии этой традиции?
И.Д.: Безусловно, да. Я бы выделил несколько моментов, определяющих такую преемственность. Прежде всего, это инструментализм и акцент на практическом. Хотя само понятие «праксиса» ставилось под сомнение и дезавуировалось разными подходами и теориями, в том числе близкими к прагматизму, сфера экзистенциально-практического всегда находилась в центре внимания прагматистов, как ранних, так и поздних. Далее – характерный для У. Джеймса, Ф.К.С. Шиллера и их последователей в ХХ в. антиинтеллектуализм, критическое отношение к философской традиции, в том числе к наивному эмпиризму с его догмой о непосредственно данном. Наконец, антискептицизм в сочетании с фаллибилистским подходом, согласно которому любые принятые теории и модели объяснения могут быть скорректированы, дополнены или отвергнуты. Все перечисленные особенности составляют теоретическое «ядро», квинтэссенцию прагматизма.
Но интереснее посмотреть, чем новый прагматизм как раз отличается от классического, какова его differentia specifica. Если кратко, то это, во-первых, лингвистический поворот: вместо «опыта», базового понятия философии У. Джеймса и Дж. Дьюи, новые прагматисты вводят понятие «дискурса». Во-вторых, ориентация на гуманитарные дисциплины, литературу и cultural studies как своего рода образец-модель для философии (вместо, например, математики или физики): на первый план у неопрагматистов выходит проблематика диалога, социальной коммуникации, интерпретации текстов, перевода. В-третьих, коммунологическая тенденция (если использовать термин Ю. Мельвиля), наиболее четко выраженная в этноцентризме Р. Рорти. Неопрагматисты подчеркивают интерсубъективный, социальный характер знания как закрепленного верования (fixed belief), принимаемого и разделяемого большинством участников разговора, исследователей, аудиторией. Идея сообщества – «лингвистического», «культурного», «интерпретативного», «правового» – становится центральной для прагматизма XXI в. Впрочем, не для него одного.
З.И.: Насколько однороден прагматизм сегодня? У Рорти, Патнэма и Брэндома, кажется, не так много общего.
И.Д.: В развитии американского прагматизма, особенно в последние десятилетия, четко просматриваются две доминирующие тенденции. Правому, философски «консервативному» прагматизму Пирса и его последователей – С. Хаак, Х. Патнэма, Дж. Марголиса и др. (“pragmatism of the right”, по выражению Н. Решера) противостоит левый, более открытый и плюралистичный, менее фиксированный на эпистемологической проблематике прагматизм джеймсианцев – Р. Рорти, Р. Шустермана, К. Уэста, К. Купмана (“pragmatism of the left”). Полемика Патнэма с Рорти важна для понимания сути этого теоретико-методологического размежевания. Впрочем, тенденция к дивергенции и определенной поляризации внутри заданных теоретических рамок характерна для большинства крупных философских течений и школ ХХ в., прагматизм здесь не исключение. Всюду ортодоксам противостоят новаторы, консерваторам – либералы, правому крылу мыслителей – левое, революционное. В очень многих случаях, как показывает история философии, такое противостояние оказывается полезным и продуктивным, ведь в борьбе мнений рождаются новые аргументы, идеи, гипотезы.
З.И.: Чем обусловлен Ваш интерес к прагматизму. Разделяете ли Вы идеи философов, которых обсуждаете в книге?
И.Д.: Скажем так: я симпатизирую прагматистам, но не более. Как Вы понимаете, исследовать философское направление и принадлежать к нему – не одно и то же. Дело вот в чем. Все представители прагматизма, классического и современного, критерием истины признают полезность идеи (ее «благие» последствия). Истинные знания суть знания полезные, в том смысле, что они удовлетворяют потребностям человека – либо практическим, либо теоретическим. Для меня ни то ни другое не очевидно. Возьмем практический аспект. Ч.С. Пирс, вслед за психологом А. Бэном, оказавшим значительное влияние на ранних прагматистов, связывал убеждение (верование) с решимостью действовать определенным образом. «Вера – это готовность действовать», – утверждал он. Но если Бэн рассматривал диспозицию к поведению как признак, своего рода «маркер» веры, у Пирса она становится единственным ее содержанием. Как же быть, в таком случае, с идеями, которые не предполагают никаких действий, т.е. практически бесполезны. Если они рождаются в моей голове, это означает, что я не мыслю? Могут возразить, что такого рода идеи отвечают нашим теоретическим, а не практическим потребностям. Но что понимают под этим прагматисты? Джеймс высказывается вполне определенно: когда мы строим свои теории, говорит он, мы ищем такое объяснение фактов, событий, вещей, которое дало бы нам максимальное «субъективное удовлетворение». Он рассуждает так, как если бы субъективное удовольствие, или удовлетворение, было главной целью познания, а не побочным эффектом, не относящимся к сути дела. Я не настолько эвдемонист и утилитарист, чтобы разделять подобные взгляды.
С пресловутой максимой прагматизма (т.наз. «принципом Пирса») тоже не все просто. Вот ее классическая формулировка: «Рассмотрим, какие следствия практического характера могут производиться объектом нашего понятия; наше знание об этих следствиях будет полным знанием об объекте». Отсюда Пирс делает вывод: если две на первый взгляд разные идеи или два разных верования имеют в качестве следствий одни и те же действия, предполагают одно и то же поведение, то фактически никакой разницы между ними нет, это одно и то же верование, только выраженное разными словами. В схожем ключе рассуждает Джеймс. В «Принципах психологии» он утверждает, что наш ментальный аппарат якобы так устроен, что мы просто не замечаем различий в вещах, если они не представляют для нас практического интереса. Не найдя существенной разницы в практических следствиях между двумя или несколькими доктринами, мы должны признать, что они равноценны, и спорить здесь не о чем. Но почему? Взять, хотя бы, заповедь «не укради». Один человек скажет: я не буду красть, чтобы не подвергать себя риску быть пойманным и наказанным. Другой скажет: это противоречит нравственному закону, не должен – следовательно, не буду. Третий: моя честь и достоинство пострадают, я потеряю уважение к самому себе. Четвертый: не стану этого делать, чтобы не причинять никому вреда. Во всех этих случаях действие (вернее, уклонение от определенного действия) будет одинаковым, но вправе ли мы утверждать, что не существует никакой разницы в убеждениях, которых придерживаются эти люди? Конечно, нет! Их образы мыслей ни в чем не схожи: по сути, они живут в разных этических мирах. Так что максима прагматизма не работает.
З.И.: Какими Вам видятся перспективы прагматизма как философской традиции?
И.Д.: В США на сегодняшний день это одно из наиболее динамично развивающихся направлений. Каждые пять-десять лет появляются новые имена и концепции: «прагматический натурализм» Филиппа Китчера, «сомаэстетический прагматизм» Ричарда Шустермана, «генеалогический прагматизм» Колина Купмана, «риторический прагматизм» Стивена Малуа… Причем ареал распространения прагматистских идей и теорий не ограничивается американской интеллектуальной средой. К концу прошлого века неопрагматизм приобрел популярность в Европе, у него появились сторонники в Германии, Италии, Финляндии, Нидерландах и целом ряде других стран. Напомню, изначально прагматизм опирался как на традицию британского эмпиризма, из которой выросла нынешняя аналитическая философия, так и на немецкий идеализм, Канта и Гегеля. Так что с европейской мыслью он связан многими нитями. Прагматисты всегда стремились преодолеть свой философский провинциализм и национальную «ограниченность». Р. Шустерману, С. Хаак и Р. Брэндому сегодня, как прежде Р. Рорти и Х. Патнэму, хорошо это удается. Н.С. Юлина когда-то очень верно подметила, что живучесть прагматизма во многом объясняется его «минусами»: размытостью теоретических оснований, отсутствием строгой и ясной методологии; с этим же связана и «всеядность» прагматизма, его способность интегрировать различные точки зрения и способы рассуждения. Некоторые исследователи полагают, что в контексте известной поляризации и взаимного отчуждения англосаксонской и континентальной традиций прагматический «стиль мышления» мог бы прийтись ко двору, способствуя сближению и взаимообогащению американской и европейской философии. В действительности, это уже происходит благодаря усилиям того же Брэндома в США или Ю. Хабермаса и Х. Йоаса в Германии.
З.И.: А как обстоит с рецепцией прагматизма в России? Насколько он близок русской мысли?
И.Д.: Пожалуй, из основных направлений западной философии конца XIX – XX в. (позитивизм, неокантианство, марксизм, феноменология, экзистенциализм) американский прагматизм в наименьшей степени оказался востребован русскими/советскими мыслителями. Но если представителей русского религиозно-философского ренессанса смущала, главным образом, инструментально-практическая трактовка религии, то в советский период критике подвергся «волюнтаризм» и субъективный идеализм Джеймса и его последователей. Тем не менее, прагматистов активно читали и переводили на русский язык уже в дореволюционный период. Особенно ценили Джеймса как автора «Принципов психологии» и «Многообразия религиозного опыта» – ценили, но вместе с тем и критиковали. Джеймс, казалось бы, выступал в защиту и «оправдание» религиозной веры, однако эта апология если и достигала цели, то, как отмечал С. Франк, не через возвышение авторитета веры до уровня объективной истины, а наоборот, за счет понижения авторитета всякой истины – научной, философской, религиозной – до уровня субъективной веры. Существование Бога не утверждалось, а допускалось в качестве полезной гипотезы. У Джеймса встречается даже выражение «ценность Бога» (в переводе П. Юшкевича эта фраза – the worth of a God – звучит совсем несуразно: «стоимость Бога»). В советский период мистико-религиозная составляющая прагматизма также подвергалась критике, но уже с иных теоретический и идеологических позиций. Сегодня работы классиков американского прагматизма представляют для нас преимущественно историко-философский интерес. Что же касается идей неопрагматистов, то, на мой взгляд, никаких препятствий для их продуктивной рецепции и усвоения в России не существует. Есть ли будущее у русского прагматизма, сказать не берусь. В философии и ее истории случается всякое.
Беседу вела Зинаида Игоревна Рожкова, к.полит.н., м.н.с. Института философии РАН.
