Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Как пел Министр-Администратор в "Обыкновенном чуде" "начало вернуть невозможно, немыслимо". Да, это так. Однако просто перенестись в "начало" хотя бы в нашем воображении теоретически возможно. Чем мы с вами, уважаемый читатель, и попробуем заняться буквально вот-вот... только полюбуемся левитановским "Вечерним звоном", да и перенесёмся в июль 1824-го...
- Слыхали ль вы поразительную новость? Пушкин застрелился! Да не московский Василий Львович, с этим всё в порядке, что с ним сделается, бог с вами, а одесский, молодой!.. - Как же так? Это, верно, от того, что с Воронцовым не поладил? - Сам не знаю, спрошу у Вяземского, у него сейчас жена там, в Одессе...
Подобный диалог вполне был бы возможен в одной из двух столиц где-нибудь в середине июля 1824 года. Кто распустил такую сплетню - неизвестно, да только 15 июля Александр Иванович Тургенев пишет князю Петру Андреевичу: "Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился; но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут; да и ты бы от жены лучше знал" Тем же днём Константин Булгаков сообщает брату в Москву: "Кто-то сказывал новость, которой я однако не верю, ибо конечно бы из Одессы мне кто-нибудь бы написал. Сказавший слышал, от кого, не знаю, что молодой поэт Пушкин застрелился. Вернее то, что он отставлен. Не ужился с Воронцовым, этого я понять не могу" "Один" - это всего лишь ничего не доказывающий факт. "Два" - уже в некотором роде статистика. Оба письма одним днём - из Петербурга. Стало быть, столица и есть родина сплетни. Что косвенно подтверждается Вяземским 21 числа: "Из Петербурга пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит". Финальную точку в этом анекдоте ставит сам князь в другом письме к жене:
- Если Пушкину есть возможность оставаться в Одессе, то пусть остается он для меня, чтобы провести несколько месяцев вместе. Мы создали бы что-нибудь! А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги мне, а барыш — кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе, сколько хочет. Я ему не помеха!
Вот так - с юмором и откровенным, вообще частенько свойственным в общении с Пушкиным (к тому же Вяземский знает, что все его письма Вера Фёдоровна даёт ему читать, а тот всё хохочет над ними, да так заразительно, что первая сама удержаться от смеха не может) цинизмом. Они и матерка иной раз могут к слову и по делу подпустить - не без этого. Они вообще - эта виртуальная троица - крайне симпатичны друг другу, особенно теперь, когда княгиня познакомилась с Пушкиным самолично, и симпатии этой длиться ещё более десяти лет - пока поэт не погрязнет в семейных и денежных треволнениях, интригах, а князь - в службе на государственных поприщах... И - да, никакого флирта меж ними, хоть мы довольно знаем о почти всеядной любвеобильности Пушкина, да и Вера Фёдоровна - хоть на 9 лет старше, и красавицею особой никогда не слыла - а всё ж дама весьма "с изюмом"!
Представь себе, что до сих пор не было ни малейшего покушения пококетничать даже самым невинным образом; единственный мужчина, которого я видаю, это Пушкин, но он влюблен в другом месте; это меня сразу поставило с ним в простые отношения, и мы очень подружились; его положение очень этому способствовало: он действительно очень несчастлив
"Другое место", в которое Пушкин влюблён, возвращается в Одессу из Крыма уже самым концом июля, и в те же дни, видимо, состоится их последнее свидание, после которого "место" дарит поэту медальон со своим портретом и то самое кольцо., что впоследствии - после пребывания в собственности сперва у Жуковского, а после у Тургенева и Виардо, исчезло для нас навсегда, но оказалось запечатлённым на пушкинском портрете кисти Тропинина.
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы,
Где луна теплее блещет
В сладкий час вечерней мглы,
Где, в гаремах наслаждаясь,
Дни проводит мусульман,
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан.
От недуга, от могилы,
В бурю, в грозный ураган,
Головы твоей, мой милый,
Не спасет мой талисман.
И богатствами Востока
Он тебя не одарит,
И поклонников пророка
Он тебе не покорит;
И тебя на лоно друга,
От печальных чуждых стран,
В край родной на север с юга
Не умчит мой талисман…
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя —
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!»
Ну, собственно, всё тут описано достаточно ярко, так что и воображение подключать ни к чему и не к чему...
Замечательные, кстати, воспоминания о "живом" Пушкине последнего месяца пребывания его в Одессе оставил ученик Ришельевского лицея Александр Сумароков. Нечаянно забредший туда поэт оказался в позднейшем пересказе столь ярок и фантастичен, что поневоле закрадываются сомненья - а не приукрасил ли автор спустя 60 лет что-либо?
"... В это время входит в класс незнакомая особа в странном костюме: в светло-сером фраке, в черных панталонах, с красной феской на голове и с ружейным стволом в руке вместо трости. Я привстал, он мне поклонился и, не говоря ни слова, сел на край ученической парты, стоящей у кафедры. Я смотрел на это с недоумением, но онъ первый прервал молчание.
— Я когда-то сидел тоже на такой скамье, и это было самое счастливое время в моей жизни.
Потом, обратившись прямо ко мне, спросилъ:
— Что вы читаете?
— Речи Цицерона, - ответил я.
— Как ваша фамилия?
— Сумароков.
— Славная фамилия! Вы верно пишите стихи.
— Нет.
— Читали вы Пушкина?
— Нам запрещено читать его сочинения.
— Видели вы его?
— Нет, я редко выхожу из заведения.
— Желали-бы его видеть ?
Я простодушно отвечал, что, конечно, желалъ бы, о нем много говорят в городе, как мне передали мои товарищи.
Он усмехнулся и, посмотревши на меня, сказал:
— Я Пушкин, прощайте.
Слова эти поразили меня, и хоть мне было тогда 16 лет, но я почувствовалъ какое-то особое волнение. Сказав это, он направился к дверям. Я проводил его до самого выхода и смотрел на него с особенным любопытством.
С этим мы расстались, и я уже никогда не видел Пушкина..."
Любопытно, однако, в параллель проследить как крутятся июльские жернова государственной машины - в то время, как Пушкин беспечно хохочет, читая послания Вяземского к жене, да беседует со школярами. Итак, в начале месяца Александр Павлович, выслушав Нессельроде, одобряет высылку Пушкина из Одессы. А ещё несколькими днями ранее неугомонный вечный ходатай Александр Иванович Тургенев сообщает Вяземскому в Москву о своей беседе с бывшим арзамасцем Севериным - тем самым, с которым Пушкин рассорился в Одессе из-за того, что Северин не захотел его принять. Извольте видеть - эти, прямо скажем, не самые близкие Пушкину люди (Пушкин сойдётся с Тургеневым короче незадолго до гибели) решают его судьбу!
- Желая... оставить его при нем, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно, что уже несколько раз, и давно, граф Воронцов представлял о сем..., что надобно искать другого мецената-начальника. Долго вчера толковал я о нем с Севериным, и мысль наша остановилась на Паулуччи, тем более, что Пушкин и псковский помещик. Виноват один Пушкин. Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?
Несомненно, эта остановившаяся "мысль" именно оттуда полетела и далее, и выше: уже 8 июля Высочайшим указом коллежского секретаря Пушкина увольняют от службы в государственной коллегии иностранных дел, а 11-го подписан перевод в Псковскую губернию под надзор местного начальства. Тем же днём (удивительная расторопность для высшего чиновничества той поры!.. Дел что ли других нет?) Нессельроде адресуется к - без сомнения осчастливленным по прочтении - Воронцову:
- "... После рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных в это время другими сведениями, полученными е. в. об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его на общественное поприще... Вследствие этого Е. В., в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение..."
А уже 12 июля (хотелось бы верить, что в Империи все дела решались столь скоро, но мы-то понимаем, что это вовсе не так!) всё тот же Нессельроде пишет в Ригу генерал-губернатору Филиппу Осиповичу Паулуччи: "... Е. В. положил сослать в Псковскую губ., вверяя его вашим, господин маркиз, неусыпным заботам и надзору местных властей". Колёсики крутятся исправно, дело, видимо, серьёзное, по получении депеши Паулуччи не медля ни дня, отсылает псковскому губернатору Борису Антоновичу Адеркасу предписание, в котором распоряжается "снестись с предводителем дворянства о избрании им одного из благонадежных дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина". Забавно будет после отследить, как "благонадёжные дворяне" во все руки и ноги станут отбрыкиваться от столь почётного поручения, покамест всё не сойдётся на... папиньке Сергее Львовиче (!!), но этим мы займёмся позже!
31 июля рвётся последняя ниточка, связывающая Пушкина с Одессой - Элиз Воронцова вновь покидает город. Получивший, наконец, сполна остаток денег за "Бахчисарайский фонтан" (1260 рублей), да имея 900 давеча выигранных в карты (300 - сразу, а 600 приходится взять у Вяземской с тем условием, что проигравший позже отдаст их княгине), да плюс прогонные 389 руб 4 коп, Пушкин расплачивается с наделанными за время пребывания здесь долгами, начав с извозчиков, немало почти год повозивших в долг чудного барина.
Как эпитафия "пушкинскому" июлю звучат слова от 31 июля Александра Яковлевича Булгакова к брату в столицу:
"... О Пушкине, несмотря на прекрасные его стихотворения, никто не пожалеет. Кажется, Воронцов и добр, и снисходителен, а с ним не ужился этот повеса. Будет, живучи в деревне, вспоминать Одессу; да нельзя уж будет пособить. Василий Львович утверждает, что это убьет отца..."
Сам дядюшка Василий Львович (а Булгаков явно перепевает с его языка) ему вторит:
"... Александр, мой племянник, впав в немилость графа Воронцова, только что отстранен от службы. Это внезапный удар для его родителей и истинное огорчение для меня. Мой брат, который находится теперь в Опочке, еще не знает об этом происшествии"
Примерно того же - чего уж, не вполне лестного о Пушкине мнения - придерживается и Константин Яковлевич Булгаков - сомнительно, чтобы хорошо знавший хотя бы поэта пятилетней давности:
"... Я не верил с самого начала самоубийству Пушкина. Он, может быть, душу свою погубит, а тело – никогда. Я слышал, что он исключен из списков служащих, и велено жить в деревне у отца. Вот и таланты без поведения – плохое дело. Я думаю, ему лет 25, а карьеру свою кончил не весьма лестным образом. Подлинно, кто с Воронцовым не ужился, тот вряд ли с кем уживется..."
Ну, да им всем, видимо, виднее... На сём расстанемся с Пушкиным, вернёмся к нему уже в августе, а уважаемых читателей приглашаю во вторую часть путешествия по июлю уже в четверг 4-го числа!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
