На фоне судьбы омского поэта Аркадия Кутилова (1940-1985) жизнь французских «проклятых поэтов» может показаться довольно пресной. Чем-то похож на него непутевый Франсуа Вийон, но Кутилов, при всей мрачной биографии, тоньше и, пожалуй, сильнее, как поэт.
А жизнь делала все, чтобы превратить его из поэта в обычного бича, опустившегося алкоголика. Годами он бездомничал, попадал в психушки (впрочем, сам же туда периодически стремился, особенно в холодное время года – надо же где-то перезимовать), жил в подвалах и узлах теплотрасс. Если бы не поддержка неравнодушных друзей, ценивших талант Аркадия и пытавшихся, хоть и без особого успеха, хоть как-то вытащить его в люди, конец наступил бы наверняка быстрее. А так все закончилось осенью 1985 года, обыденно и страшно: труп омского бродяги Кутилова нашли в сквере возле транспортного института. Тело было «опознано, но не востребовано», поэта вместе с другими никому не нужными людьми похоронили в общей могиле. Лишь спустя годы исследователям удалось выяснить, где он покоится.
Мрачный конец Кутилов предчувствовал и незадолго до смерти написал пугающее своим жестоким черным юмором четверостишие:
Меня убили. Мозг втоптали в грязь.
И вот я стал обыкновенный «жмурик».
Моя душа, паскудно матерясь,
Сидит на мне. Сидит и, падла, курит.
Типичная маргинальная поэзия, пусть и талантливая? От творческой судьбы автора «страшилок» Олега Григорьева Кутилова спасла память детства. Голодного военного и послевоенного детства без отца в селе Бражниково. Здесь он открыл для себя природу и поэзию, раскопав в местной библиотеке невесть как попавший туда сборничек Цветаевой. Позднее о детстве он ярко и емко скажет в 12 строчках:
* * *
А в детстве все до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло…
И чешуя пятнистых щук,
цыпленок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый.
Как в кровь — молекула вина,
как в чуткий мозг — стихотворенье,
как в ночь июльскую — луна, —
в сознанье входит точка зренья.
«Точка зренья» ранних стихов Кутилова произвела впечатление на самого Твардовского, которому попались на глаза строки молодого участника литобъединения. Но продолжения – скажем, публикации в «Новом мире» - не последовало. Кажется, именно в этот период, когда, казалось, до начала известности осталось немного, жизнь Кутилова пошла не в ту сторону. Тогда он служил в армии и однажды устроил кутеж с другими солдатами, напившись антифриза. Выжил после попойки один Кутилов, демобилизованный по болезни.
О жизни после возвращения в Бражниково он написал так:
«В подавленном состоянии, потеряв интерес ко всему, я жил в деревне, считая, что жизнь прошла мимо. Самое яркое событие того времени — это момент, когда я впервые серьёзно оценил водку. Работал корреспондентом районной газеты, неумеренно пил, распутничал и даже не пытался исправить положение».
Эта жизнь была бы ничем не интересна, если бы не так непохожие на нее стихи. Вот, например, миниатюра «Топор», где «экологическая тема» неожиданно соединяется с антивоенной:
(Не всяк поёт, идя в солдаты,
но всяк поёт, идя с войны…)
Топор, утерянный когда-то,
нашёл я в роще, у сосны.
Росою лезвие разъело,
уж непригодное к труду.
Железо радостно ржавело,
что возвращается в руду.
Ненависть к войне и засилью ура-патриотизма у Кутилова была яростная. В трагическом «Монологе убитого» награды как символ признания убитого солдата Родиной превращаются в каких-то мелких железных монстров:
«И вползают на грудь ордена, давят лапками божьих коровок».
Война – это кровь, ужас, холод и бездомье, а дом для бродяги Кутилова всегда был очень важен. В одном из поздних стихотворений он сформулировал это с замечательным добрым юмором:
…Поэт! Дорожи теплом,
как омский художник Дима!..
Когда он рисует дом —
всегда начинает с дыма…
Для самого Аркадия Кутилова единственным пристанищем на долгие годы стала одна лишь поэзия. Слава, которой он, не сильно скромничая, ждал при жизни, не спешила к нему и после смерти, несмотря на несколько замечательных, довольно полных книг, лучшая среди которых – «Скелет звезды».
* * *
Стихи мои, грехи мои святые,
плодливые, как гибельный микроб…
Учуяв смерти признаки простые,
я для грехов собью особый гроб.
И сей сундук учтиво и галантно
потомок мой достанет из земли.
И вдруг — сквозь жесть и холод эсперанто —
потомку в сердце грянут журавли!
И дрогнет мир от этой чистой песни,
и дрогну я в своем покойном сне.
Моя задача выполнена с честью:
потомок плачет.
Может, обо мне…
