Иногда можно услышать, что в своих публицистических сочинениях Лев Толстой «парадоксален». Что ж — если понимать «парадоксален» в смысле Ролана Барта, то есть, что Толстой мыслит против доксы — общепринятого усредненного мнения, то да, Толстой, конечно, парадоксален. Он не может полагаться на предрассудки и мнения большинства, ведь ясно видит его неразумие. Толстой стремится услышать голос разума и приблизиться к истине.
Людей, слепо подчиняющих себя безумию доксы и не умеющих мыслить хоть сколько-нибудь самостоятельно, конечно, корежит от того, что Толстой отказывается от слепого почитания конвенциональных социальных норм, потому что видит их безумие, жестокость, а в перспективе и разрушительность. Причем важно, что Толстой ставит под сомнение социальные нормы не только как мыслитель, но и как художник — неслучайно он так часто прибегает в своем творчестве к тому, что позднее Шкловский назовет приемом остранения. Толстой убеждает и очаровывает именно умением видеть человека не только конкретным, но и всеобщим — универсального человека вне сословных, национальных и иных границ, человека как раба Божьего, если хотите – именно это и обеспечивает тот повсеместный интерес, который сохраняется к Толстому в мире вот уже больше 150 лет. Смею предположить, что мир любит Толстого не столько как «русского» писателя, не из любопытства к экзотике «русской души» (вот уж отвратительный образчик колониального мышления), а как универсальный инструмент, пробуждающий в читателе — кем бы они ни был — интерес к самому себе.
Взять, к примеру, патриотизм, бескомпромиссное разоблачение которого так тригерит не отваживающегося заглянуть дальше кастрированной школьной программы современного читателя. В статье «Христианство и патриотизм», написанной за 20 лет до начала Первой мировой войны, Толстой разоблачает патриотизм как отжившую и вредную идеологию, противоречащую интересам человека и совершенно несовместимую с христианским сознанием. От чего людей неразумных, конечно, корежит — но так и должно быть. Для Толстого патриотизм — это своего рода ложная гражданская религия (ведь патриотическое сознание прямо противостоит сознанию христианскому). Во всяком случаем сам он в статье «Христианство и патриотизм» описывает патриотический подъем в обществе буквально как психопатическую эпидемию и сравнивает патриотов с сектантами:
«Последствия же от эпидемии тулонско-парижской, захватившей людей, обладающих страшной властью, огромными суммами денег, орудиями насилия и распространения своего помешательства, — могут и должны быть ужасны».
Вот к такой, неприемлемой для большинства не только в России, но и в мире, мысли подводит нас скучный школьный классик.
Но в статье «Христианство и патриотизм» Толстой не просто разоблачает патриотизм. Ведь он не высказывает мнение, но дает анализ. Показывает, как логика патриотизма и национального противостояния неизбежно приводит к войне. И задним числом мы видим, насколько прав и точен Толстой. Эта статья представляет собой в том числе и развернутый политологический комментарий, посвященный анализу очередного этапа формирования военных блоков в Европе. Давая такой комментарий Толстой наглядно и точно деконструирует логику взаимной вражды, вытекающую из идеологии патриотизма.
Так, рассказывая в восьмой главе статьи о своих спорах с французским гостем, доказывающим необходимость союза России и Франции нуждой Франции в восстановлении прежних границ и необходимостью защитить Россию от зловредных замыслов Германии, Толстой тут же приводит неотразимый рациональный аргумент, который наглядно показывает, что логика французского патриота уходит в дурную бесконечность взаимной вражды:
«На доводы его о том, что Франция не может успокоиться до тех пор, пока не вернет отнятых провинций, мы отвечали, что точно так же Пруссия не может успокоиться, пока не отплатила за Йену и что, если revanche французов теперь будет удачная, немцам надо будет опять отплачивать, и так без конца».
По сути Толстой за 20 лет до начала Первой мировой войны выводит ее логическую неизбежность из частного факта дипломатической жизни — патриотических франко-русских празднеств в Кронштадте и Тулоне, устроенных на фоне военного сближения двух стран. Толстой ясно видит, к чему это приведёт и рисует ужасающую картину скатывания в войну. Толстой показывает, как из дипломатической болтовни о мире, взаимной поддержке, прославления армии и флота, патриотических возгласов в газетах, а также прочих бездумных и безответственных публичных суждений рождается самое страшное, стыдное и нелепое социальное бедствие — война.
Век за веком эти толстовские соображения оказываются совершенно недоступны зараженному скверной национального противостояния сознанию. Но верными их делает не прекраснодушное желание мира во всем мире и победы всего хорошего над всем плохим, в чем Льва Толстого часто пытаются упрекнуть подлецы или невежды. Верным их делает, кроме прочего, и точность социального анализа, и прогностическая сила, и то, актуальное звучание, которое слова Толстого невольно приобретают в контексте сегодняшнего дня.
Поэтому да – Толстой парадоксален, ведь он отваживается лично отвечать на вопрос «как правильно жить», тогда как «огромное большинство живет одной животной жизнью; в вопросах же человеческих слепо подчиняется общественному мнению». И своего читателя Толстой тоже побуждает быть парадоксальным, то есть пробуждает к свободе, сомнению и совести вместо слепого подчинения доксе.