В российский прокат вышло «Золото Рейна» Фатиха Акина — биография реального и очень популярного на родине немецкого рэпера Хатара, выходца из семьи иранских курдов, прославившегося не только хитовыми треками, но и участием в громком и до сих пор до конца не раскрытом ограблении инкассаторской машины, набитой золотом. Акин, сын турецких иммигрантов, родом из Гамбурга (именно там происходит действие большинства его фильмов). Хатар вырос на злых улицах Бонна. Но географические различия не помешали режиссеру сложить очередную зажигательную, кровавую и при этом временами очень веселую историю из любимых мотивов: семья, миграция, любовь, поиски идентичности, уличный броманс. Ксения Реутова расспросила Акина об участии в молодежных бандах, влиянии Мартина Скорсезе, классовых комплексах и профессиональном бесстрашии.
О Хатаре
— В Германии Хатар — большая звезда. Но как бы вы объяснили, кто он такой, человеку, который впервые слышит это имя?
— Я бы сказал, что это гангстер с незаурядной жизнью. Его родители принадлежали к интеллигенции, они пережили войну (ирано-иракскую. — Прим. ред.), приехали в Германию беженцами и вынуждены были начать все с чистого листа. После переезда они развелись. И, чтобы содержать семью, юный Хатар стал криминальным элементом. Это был шанс, которого не дала ему легальная система. А потом он занялся музыкой, чтобы больше не быть преступником. Что еще о нем нужно знать? Что у него отсутствует традиционный моральный канон. Наверное, именно это меня и привлекло. Тому, кто сам мыслит в нормах и терминах морали, всегда интересно исследовать аморальность.
— Подождите, но вы же упустили главное — историю с золотом…
— Да, Хатар вместе с сообщниками украл 120 килограммов золота. В основном это был металл с зубных коронок. Так что он классический грабитель. И тайна, кстати, до сих пор не раскрыта. Никто не знает, куда это золото делось.
— И вы не пытались на съемках это узнать?
— Нет, что вы. Я знаю таких людей, я рядом с ними рос. Поверьте, им нельзя задавать такие вопросы. К тому же для съемок мне нужно было завоевать доверие Хатара. И именно потому, что я никогда не спрашивал его о золоте, он начал мне доверять. Так что я тоже не знаю, где оно. Есть у меня, правда, одна догадка. Но вам я ее не скажу. (Смеется.)
— Идея соединить биографию Хатара с мифом о золоте Рейна, прямо скажем, неочевидная…
— Она появилась во время одной из наших встреч. Хатар показывал мне места, в которых вырос, гимназию, в которую ходил. А она находится на берегу Рейна в Бад-Годесберге, очень состоятельном районе Бонна. И там совсем рядом гора Драхенфельс — то самое место, где Зигфрид, по легенде, убил дракона. Хатар мне так и сказал: «Вот отсюда и пошли Нибелунги». И тут все в моей голове сложилось. У меня есть исконно немецкий миф о золоте, которое охраняют русалки Рейна, и есть история об ограблении, которая тоже стала мифом, но уже современным. И во второй истории герой иммигрант. В этом много иронии. И, конечно, тут открывается пространство для серьезного высказывания: я тоже экранизирую миф, и он на самом деле тоже немецкий, потому что иммигранты — часть Германии.
— Как вы утвердили на главную роль Эмилио Сакрая? Были ли у него конкуренты?
— Я долго не мог понять, кто способен сыграть такую роль. Думал даже, что, может, Хатар самого себя сыграет. Но этот вариант сразу был отброшен: он не актер; я не знаю, способен ли он соблюдать дисциплину на площадке, и мне в любом случае нужно показывать его в молодости. А кастингом для моих фильмов занимается моя жена Моник. И она спросила: «Что конкретно мне искать? Ты хочешь кино гламурное или полудокументальное?» То есть она хотела знать, будет ли это что-то в духе «Славных парней» Скорсезе (мы ведь понимаем, что реальные гангстеры не выглядели так, как Роберт Де Ниро или Рэй Лиотта) или что-то максимально реалистичное, похожее на «Гоморру» Маттео Гарроне. Я ответил: «Ищи гламур». И Моник нашла Эмилио. Я, когда впервые увидел его, удивился: он совсем не похож на Хатара, такой худенький. Но мы познакомились, пообщались. Он сказал: «Я очень хочу это сыграть, я все сделаю, доверься мне». И он действительно все сделал. Набрал вес, накачал мышцы, отрастил бороду, побрил голову. Поменял манеру речи. Просто невероятно! Самое смешное, что реальный Хатар, который был довольно полным, перед съемками начал худеть. А Эмилио вес набирал. При этом они постоянно тусили вместе, и в какой-то момент я увидел, что по габаритам они сравнялись и выглядят почти одинаково.
— Как Хатар отреагировал на фильм?
— Он впервые увидел его целиком, сидя рядом со мной на сведении звука. Было видно, что картина захватила его с первых же секунд. И когда пошла та сцена, в которой его мать рожает в пещере под бомбами, у него полились слезы. Потом был эпизод, когда отец оставляет семью, — у него снова слезы. В итоге он проплакал почти весь фильм. С перерывом на смешные моменты — на них он смеялся.
Об улице и комплексе неполноценности
— Вы почти во всех интервью говорите о своей любви к Мартину Скорсезе. Есть ли в «Золоте Рейна» еще какие-то следы его влияния, помимо «гламурности», которую вы уже упомянули?
— Думаю, да. Это влияние заключено в самом стиле повествования. Я использую стоп-кадры, рапиды — все это, безусловно, от Скорсезе. Но, наверное, самое важное из того, что я у него взял, — это юмор. Потому что юмор создает дистанцию. В Германии после премьеры фильма меня много критиковали за то, что по отношению к главным героям у меня якобы нет никакой дистанции. Это неправда, она там есть, и она достигается благодаря юмору. В фильме много комедийных эпизодов, и я использую их не только для того, чтобы зритель в зале выдохнул и рассмеялся. Я в этот момент тоже смеюсь над этими людьми, для меня это шанс показать, насколько они бывают туповаты и нелепы. И в фильмах Скорсезе тоже почти всегда присутствует такой юмор. Может быть, кроме его последних работ.
— Я знаю, что вы в юности тоже состояли в молодежной банде. Чем вы там занимались?
— Я был, скорее, хроникером. Описывал происходившие события, снимал их на камеру. Я не был настоящим бандитом и не был вовлечен ни в какие реальные криминальные истории. И никогда ничего не крал. Но я рос бок о бок с людьми, которые все это делали. Это было частью жизни в моем социально неблагополучном районе. Отделила меня от банды школа. Моя мама была учительницей, и она всегда настаивала на том, чтобы я пошел в гимназию, чтобы хорошо учился. Это не мешало мне дружить с людьми из банды. Но это отличало меня от них: я всегда помнил, что сначала надо сделать уроки.
— А сейчас вы уважаемый и успешный режиссер, ездите на международные фестивали, показываете фильмы по всему миру. Много ли в вас осталось от уличного парня из гетто?
— Кое-что осталось. «Золотая перчатка», моя предыдущая картина, — тоже уличный фильм. Там основная часть действия происходит в пабе, который посещают алкоголики, сломанные личности, люди со дна. Я очень быстро нахожу с такими людьми общий язык. Гораздо быстрее, чем, например, с интеллигенцией. Да, сегодня я тоже часть образованной буржуазии, но я таким стал, а не родился. Моя жена тоже. Мы оба вышли из рабочих семей. И на тех же больших фестивалях, в Каннах или Венеции, меня на протяжении многих лет преследовал комплекс неполноценности. Это во мне говорила улица.
Дело было не в том, что мне не хватало таланта. Просто большинство режиссеров, фильмы которых там показывают, — это люди из высшего общества. Их родители — тоже деятели культуры, художники, актеры или режиссеры. Часто академические профессора. А я сын учительницы начальных классов и простого рабочего. В фестивальных кругах мне временами было очень некомфортно. Прошло много времени, прежде чем я научился принимать себя таким, какой я есть, и прежде чем я преодолел этот комплекс. Вот вы спрашивали меня про Скорсезе. Его родители были рабочими на швейном производстве. А он стал режиссером. Я еще и поэтому так его люблю. Не только за прекрасные фильмы, но и за эту биографию, за этот опыт, с которым я всегда мог идентифицироваться.
О Голливуде и запретных темах
— Есть ли новости о сериале про Марлен Дитрих, который вы хотели снять с Дайан Крюгер после фильма «На пределе»?
— К сожалению, нет. Мы задумали этот проект еще до пандемии. Тогда мир был другим. Сейчас в индустрии многое поменялось, денег стало меньше. Сериалы теперь совсем не такие дорогие, как раньше. А воссоздание того мира, в котором жила Марлен Дитрих, — это очень затратно. Возможно, это все-таки будет полнометражный фильм. Мне такой вариант кажется более реалистичным. На картину я сейчас смогу получить больше денег, чем на сериал. В любом случае, я не отказался от этой идеи. Я вообще обычно работаю над шестью-семью проектами одновременно. В понедельник одно, во вторник другое и так далее. (Смеется.) Через пару недель я начинаю съемки новой картины.
— Можете рассказать, о чем она будет?
— Для меня это не просто проект. Это миссия. Одним из моих учителей в киношколе был актер и режиссер Харк Бом. Он хотел сделать свой последний фильм, а я должен был его продюсировать. Но он очень пожилой человек, сам он его, к сожалению, уже снять не сможет. Поэтому фильм снимаю я. Это картина о детстве Харка, действие разворачивается в конце Второй мировой на немецком острове в Северном море. Продовольствия не хватает, люди выживают как могут. Главный герой — мальчик, который пытается раздобыть для семьи еду. Его родители — нацисты. И мальчик уже понимает, что они выбрали не ту сторону. Это очень актуальная для Германии история, потому что у нас существует огромная проблема с правым экстремизмом.
— Лет шесть назад пресса много писала о том, что вы скоро поедете в Голливуд. Назывался даже конкретный проект. Наверное, сейчас не имеет смысла о нем спрашивать. Но есть другой вопрос: осталось ли у вас желание поработать в американском кино?
— И да и нет.
Нет — потому, что та свобода, которая есть у меня как у автора в Германии, очень важна. Такой свободы в Голливуде у меня не будет. Это здесь я признанный режиссер. А там придется все начинать с нуля, там всем плевать на то, насколько ты знаменит у себя дома. И если говорить об авторском кино, то, по-моему, его в Голливуде стало ощутимо меньше.
А да — потому, что я по-прежнему мечтаю поработать с замечательными американскими актерами и актрисами. Это главное, что прельщает меня в Голливуде. Но сейчас я думаю, что, возможно, есть какой-то другой способ осуществить это желание. С таким же успехом я могу поехать в любую другую страну. Там тоже будут новые впечатления и новые люди.
Еще я чувствую, что становлюсь старше. Мне 50 лет. Сколько фильмов я успею снять до конца карьеры? Может быть, десять. И это если снимать по одному каждые два года, что здорово, но на практике не всегда осуществимо. То есть десять — это в лучшем случае. Это не так много, поэтому я должен тщательно подходить к каждому проекту. У меня нет времени что-то просто пробовать. Всего десять фильмов! И все они должны быть хорошими.
— У меня всегда было ощущение, что вы абсолютно бесстрашный режиссер. Особенно на контрасте с другими немецкими авторами, которые часто выбирают безопасные или социально одобряемые темы и опасаются заплывать за буйки. А у вас кино смелое и страстное, вы как будто вообще не боитесь провала или общественного неодобрения. Что дает вам эту смелость?
— Я делаю фильмы, которые сам хотел бы посмотреть. Так было всегда. Как только ты начинаешь думать о том, что хочет увидеть публика, ты профессионально слабеешь. Но если мы берем фестивальный мир, то в нем всегда есть некая нигде не прописанная тема дня. Мои фильмы когда-то в нее попадали. С «Головой о стену», с «На краю рая» я был на волне. Но это была удача, случайность. Я снял эти картины не для того, чтобы попасть на фестивали, а потому что я сам хотел их увидеть, потому что затронутые в них проблемы меня волновали. Но время меняется, общественные интересы меняются. И теперь другие люди оседлали волну.
Когда я снял «Золотую перчатку», мне говорили: «Зачем? Не нужен сейчас фильм о мизогине, об убийце женщин. Не время такое снимать». Но мне было плевать. Мне было интересно, что связывает меня с людьми, которых я описываю. С женщинами у меня проблем нет, я их не избиваю и не убиваю, совсем наоборот. Но, возможно, так я смогу заняться темой алкоголизма. У многих людей, которых я знаю, была склонность к злоупотреблению алкоголем. А дальше я решаю, как выстроить этот фильм с точки зрения ремесла. У «Золотой перчатки» есть поклонники, в своей нише она была успешна. Но вот эти лидеры мнений, эти люди в белых пальто мои последние фильмы возненавидели. «Золото Рейна» тоже.
— ???
— Я хотел сделать кино о Германии, о немецком рэпе, о мигрантах. Я снимал фильм во время пандемии. И мне хотелось, чтобы он был максимально кинематографичным. Я смешал жанры, я хотел, чтобы зрители пришли в кинотеатр как на праздник и увидели пять разных фильмов по цене одного билета. И, знаете, публика меня поняла. «Золото Рейна» на данный момент — моя самая успешная картина. Но лидеры мнений сказали: «Нет, там насилие и рэп, все это политически некорректно».
И я все понимаю. И про wokeness, про необходимость усиленного внимания к вопросам социальной справедливости, и про политическую корректность. Я это поддерживаю. Но есть граница, за которой требование политической корректности уничтожает свободу мнений. Она просто перестает существовать. И это такой же радикальный жест, как когда тебя цензурируют консервативные силы, это другой полюс того же самого явления. И я допускаю, что сделал два своих последних фильма такими, потому что мне хотелось отстоять свободу искусства. Мне еще на начальных этапах говорили: «Не надо!» Но я человек упрямый и своенравный. Если мне говорят чего-то не делать, то я точно пойду и сделаю.
Автор: Ксения Реутова
Иллюстратор: Даша Сурма
Фото: Stephane Cardinale /Corbis via Getty Images, Andreas Rentz / Getty Images
