Немного истории: позволительно предположить (точка зрения историка А. Б. Шикорада), что автором предложения мог быть сам архимандрит кафедрального мужского Чудова монастыря, расположенного в восточной части Московского Кремля, Пафнутий, при котором в обитель пришёл Отрепьев, — активный участник событий Смутного времени на стороне Романовых. Именно в келье архимандрита Пафнутия жил чернец Григорий.
Забегая вперёд, после бегства Пафнутия в Польшу царь Борис отправил его в ссылку. Но при воцарении Гришка Отрепьев вернул Пафнутия из ссылки и сделал митрополитом Крутицким — вторым лицом в церковной иерархии. Позже В. О. Ключевский, профессор русской истории в Московской духовной академии и в Московском университете, выскажется о самозванце: «Он был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве». Правда, историк утверждал, что интрига самозванства родилась в боярской среде. Пушкин, вопреки традиционным представлениям, увидел её истоки в церковной среде.
О личности самозванца спор идёт уже 400 лет. Но факт остаётся фактом: появление первых слухов о живом царевиче по времени совпадает с опалой Романовых. И главное, пушкинская сцена «Ограда монастырская», прямо обвиняя духовенство в организации Смуты, поднимала крайне неудобный и неприятный вопрос — кто стоял за спиной самозванца. Поэтому Жуковский, готовивший к печати первые сцены «Бориса Годунова», не дожидаясь запрета цензуры, счёл нужным выкинуть сцену «Ограда монастырская». (Опубликована она была лишь в 1833 году в немецком журнале, издававшемся в Дерпте.)
А церковные власти, следуя поговорке «знает кошка, чьё мясо съела», постарались вычеркнуть имя «злого инока» из церковной и светской истории. В большом труде «История русской церкви», написанном митрополитом Макарием, имя Пафнутия упоминается вскользь всего дважды. Причём второй раз — с явной антипатией: «…как и когда он умер и где погребён неизвестно».
Но ключевой темой для Пушкина в «Борисе Годунове», смею заметить, были не Отрепьев и даже не царь и не народ. Вернее, не они по отдельности. Если глядеть на них «дробно», не увидишь общей картины. И тогда получается, что всяк вместо панорамы видит своё и не видит целого. Пушкинское произведение, которому на роду было написано стать важнейшим литературным манифестом, оказалось в определённых исторических обстоятельствах частью большого философского спора, развернувшегося между Карамзиным, декабристами (Никита Муравьёв и Николай Тургенев) и Пушкиным.
Затеял его, не предполагая, что станет зачинщиком принципиальной дискуссии, Карамзин, во введении к своему труду написавший: «История народа принадлежит царю».
Ему возразили революционеры, стремившиеся найти в истории обоснование прав и способности русского народа к самостоятельной политической жизни. В ответ на посвящение Карамзина своего труда Александру I Никита Муравьёв начал свою записку словами: «История принадлежит народу».
Такую историческую «оптику» счёл верной и Николай Тургенев: «История народа принадлежит народу — и никому более».
23 февраля 1825 года в спор «вмешался» Пушкин, он в письме Н. И. Гнедичу начертал свою знаменитую фразу-афоризм: «История народа принадлежит Поэту».
Таково было кредо, выдвинутое Пушкиным для постижения прошлого и подразумевающее, что ни царь, ни народ — конечно, главные действующие лица истории — не могут осознать своей роли, своего места без Поэта-Пророка.
Зададим себе «кощунственный» вопрос: прав Пушкин или нет?
Действительно, может ли история народа принадлежать самому народу? Нет. Среди него, к сожалению, совсем немного тех, кто пытается составить о том или ином историческом феномене собственное мнение. Остальных власть, справедливо заметил один умный человек, «ведёт на поводке». В советские времена, например, первых живо определяли в диссиденты, а для вторых нашли удобный и безальтернативный лозунг: «Народ и партия едины!».
Спрашивать, может ли история народа принадлежать царю, сегодня, когда царское правление само стало историей, было бы смешно. Даже если заменить слово «царь» на «власть», приходится согласиться с тем, что у любого «государя» всегда найдутся политизированные историки, готовые заняться мифотворчеством, как по собственной инициативе, так и по приказу: князя, церкви, царя, революционного вождя, генерального секретаря, президента. Поэтому, как известно, каждая новая власть начинает с того, что пишет новый учебник истории.
Может ли история народа принадлежать Поэту? Конечно, да. Но при одном жёстком условии: если этот Поэт не стихотворец, а Пророк, то есть посредник между людьми и Богом. Во всех остальных случаях даже гениальный создатель «Войны и мира» — лишь популяризатор истории, предлагающий свою, литературную, версию событий.
Не секрет, что и переписка, и мемуары, тем более исторические или литературоведческие исследования зачастую не воссоздают правдивую историю. В эти источники вмешивается частный интерес, субъективное восприятие, интерпретация, желание выглядеть лучше, чем на самом деле, кого-то приукрасить или представить хуже, чем он был.
Если строго объективно, то прошлое, надо признать, независимо. И народ со своими деяниями, и сменяющие друг друга властители, для которых «правильная история» — это их опора, а «неправильная история» подрывает их устои, и литераторы, как те, кто подыгрывают народу, так и те, кто «играет» с властью, все они, скорее, принадлежат истории, чем история принадлежит им. Так было в дореволюционную эпоху, и в советскую, и в постсоветскую.
Подобным образом можно рассуждать сегодня. Но Пушкин размышлял на эту тему два века назад. И хочется сказать: в своём осознании, что его пьеса — революция, до понимания которой пока не доросли ни критика, ни публика, Пушкин, увы, был, к сожалению, прав.
В исторической драме, обращённой к трагическому прошлому, времени русской смуты — годам потрясений, тревог и развала экономики, разрыва общественных связей, включая бегство людей из «горячих точек» и внутренние войны, — конечно, нельзя было пройти мимо традиций престолонаследия и не создать образ царя. Как нельзя было оставить без внимания и народные чувства в момент величайшего напряжения сил.
Но вряд ли, замысливая историческую пьесу, Пушкин собирался рассказать о трагедии царя Бориса и его «неспособности продолжать игру с толпой». Он удивительно чётко, прозорливо и исторически верно создал поэтическое произведение, в основу которого положил размышления о «фундаменте русского политического бытия» и о праве на власть.
Драма «Борис Годунов», в весьма малой степени навеянная древнерусской литературой, была чрезвычайно актуальна по своему содержанию в дни её написания и первой публикации (темой узурпации трона). Как, впрочем, сохранила это качество и по отношению к нашим, нынешним, дням. В ней и сегодня сквозь призму пушкинской трагедии о событиях, происшедших в Москве в 1605 году, прочитывается современная политика — о не менее драматических взаимоотношениях власти и народа. Движущие идеи тpагедии не потеpяли и, судя по всему, долго ещё не потеpяют для нас своей значимости.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—227) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: