Весна 188.. года. Уездный город Селецк.
Коллежский регистратор Пафнутьев всем своим видом напоминал Миловидову пьяную мышь. Регистратор осоловело, но вместе с тем старательно таращил в пространство крохотные, красноватые глазки-бусинки. Выглядел при этом так словно только вот, едва-едва проснулся, но в случае чего быстро спрячется. Да вот хоть бы и под кровать. При этом Пафнутьев беспрестанно икал, распространяя вокруг себя сивушное амбре. Дал же Бог помощника, посетовал в который уже раз следователь Миловидов и попытался сконцентрироваться на распростертом перед ним теле.
Как назло, в этот самый момент дьякон Яков Фомич громко крякнул, видать от избытка нервов, и тут же принялся размашисто креститься и шептать молитву. Голос у дьякона был бархатистый и тренированный. Слов не разобрать, но отвлекало страшно!
А Оськин, держатель ночлежки, в которой и случилось страшное преступление, на всякий случай вздохнул, умело выражая одним этим вздохом уныние и желание услужить.
Миловидов и сам бы с удовольствием икал, крякал и вздыхал. Прямо перед ним, посреди неубранной, убогонькой комнаты на дощатом и не вполне чистом полу покоилось тело девицы. Абсолютно голое и совершенно мертвое.
– Опознал, Оськин? – спросил Миловидов.
– Яхонтова это, девица. Кажись.
– Вот и ступай. Если надо будет – позову. И вы, отец Яков, того самого. Ступайте. Вам-то чего здесь?
– Так отпевать же надо, – дьякон взмахнул широкими рукавами, как крыльями, словно какая-то огромная птица вроде грача или галки.
– Успеется, – поморщился Миловидов. – Пафнутьев, ну-ка давай-ка выведи всех, и сам там стой, не пускай никого.
Дышать в тесной комнатке было решительно нечем. А народ норовил втиснуться или хоть заглянуть. Слыхано ли дело – голая девица! Мертвая! Да уж, сложена девица Яхонтова идеально, было тут на что посмотреть. Выходило, правда, что уже не сама девица, а ее тело, в том смысле, что труп. Миловидов к трупам привык, и не такое видали за годы безупречной службы. А вот голые девицы идеальной пропорции ему как-то не попадались. Дафна! Венера олимпийская! Черствый по природе и профессии Миловидов даже пожалел девицу Яхонтову и заодно себя. Вот в мире какая красота бывает, и ее сдушегубничали, не пощадили, не дали самой радоваться и других радовать.
Доктор Кливер из англичан, не пойми как занесенный в их уезд год назад и тут прижившийся, тоже все вздыхал да покряхтывал, склонившись над распростертым телом. Еще и приговаривал на своем, непонятном.
– Будьте добры изъясняться по-русски, – раздраженно попросил Миловидов.
Доктор выпрямился, тщательно оттер салфеткой лоб, выправил исключительно белоснежные манжеты (пижон иностранный, сплюнул в сердцах Миловидов) и сказал на чистом русском:
– Нет крови.
– Ну, что вы с этой кровью, голубчик. Вы мне лучше скажите, где у нее голова?
Миловидов ткнул тростью в тело, в то самое место, где согласно анатомическому строению должна была располагаться голова. Но на шее наличествовал лишь аккуратный срез. А голова ёк. Cherchez la tete, как говорят французы. И в комнате ее нет. Даже под кровать она не закатилась. Пафнутьев, как пришли, произвел было обыск на предмет нахождения оной головы, но безуспешно. Тут Миловидов призадумался, как же они так сразу решили, что именно это и есть девица Яхонтова?
Теряю хватку, расстроился он.
– Оськин, – позвал Миловидов.
В проеме двери показалась сразу три головы – дьякона, Оськина и Пафнутьева.
– А что ж ты, Оськин, как так определил, что она того самого, именно и есть девица Яхонтова?
Оськин вновь принялся внимательно рассматривать распростертое на полу, полностью обнаженное тело.
– Кажись она, - через какое-то время сказал он.
– Кажись, – передразнил его Миловидов. – А точно кто знать будет? Смотри мне – доскесся. Закрою твою богадельню.
– Ваш высокородь, так тута полюбовник ее жил. Из благородных, отставной поручик. Гусар. Кажись.
– Так зови его сюда.
– Так и нету его. Съехал-с.
– Кажись съехал или точно?
– Точно так-с! Убег. Пять рублев задолжал и тулуп из дворницкой спер.
– Похоже не только тулуп. И голову ейную того этого, – встрял Пафнутьев.
Дьякон взмахнул рукавом и перекрестился.
С головой, похоже, картина ясно вырисовывалось. Миловидов не первый год служил, повидал. У преступников случается такое самое. Бам и помутнение. Взял голову будучи в красном тумане, а потом и не вспомнит зачем. Сувенир.
Оськин вздохнул. Миловидова обдало волной лука и квашни.
– Так, а с кровью чего там? – поспешно отвернувшись, спросил он доктора. – С кровью-то как?
– Ни капилючечки, – заверил тот и снова отдернул белоснежные манжеты.
– Выпил, – предположил Пафнутьев.
– Антихрист, – сказал дьякон. – А еще гусар. Тьфу.
– Дракьюла, вампая, – заявил доктор.
– Тулуп-то почти новый, – вздохнул Оськин.
Вампир, подумал Миловидов. И тут уже не удержался – перекрестился тоже и особо не таясь. Хорошо бы послать за урядником, пусть он с этой нечистью управляется. У него и денежное довольствие выше. Но урядник когда еще приедет. Лосьва разлилась, на дороге грязь, хоть курорт открывай. Ждать надо пока подсохнет. Недели три.
Миловидов распорядился так. Девицу Яхонтову, вернее то, что от нее осталось в погреб, на лед. На гусара-поручика словесный портрет составить. Комнату опечатать. Про вампира молчать. Но на всякий случай все странное подмечать. А самому пора домой – лечиться от нахлынувшего душевного недуга.
При мысли о доме у Миловидова растекся по жилам покой и сладость. Это он предвкушал графинчик рябиновой и записки свои всегдашние. Отрада и отдушина. Появилась у него с недавних пор такая позволительная слабость – дневниковые записи вести. Для себя и для потомков. Про службу, а также измышления о государственном устройстве и международной обстановки. Сдобренные, чтоб глаз и мозг читающего мог охолонуть после умных мыслей, лирическими отступлениями о погоде – большей частью меланхолическими. Эх, хорошо, размяк внутри себя Миловидов. А убийство – это плохо, но и будет, что в записочках черкануть вечером.
В коридоре Пафнутьев слюнявил кончик карандаша о язык и старательно записывал за Оськиным:
– Усища, значит, зубы белые, как сахара кусок. Росту высокого. Да не торопись ты! А звать-то его как?
– Евстратий Палыч. Кажись.
Два плюгавых мужичка потащили замотанное в холстину тело девицы Яхонтовой. Это ж надо такую красоту погубить, опять вздохнул Миловидов! Он вышел в сени и сунул ноги в большемерные сапоги, чтобы дойти до пролетки по грязному двору.
А выйдя на улицу почти врезался в доктора. Тот, задрав голову, стоял на крыльце и рассматривал небо – почему-то все в фиолетово-лиловых всполохах.
***
Осень, 199… года. Поселок Селецк, Лосьвинского района.
1.
Зинаида Пафнутьева открыла кухонные ящики, и в двадцатый, наверное, уже раз, тщательно их оглядела. Пачка соды, пакет серых макаронных изделий и мышиные какашки на выцветших газетках. Ничего нового. Собственно, ничего нового там давно не появлялось.
На столе тоже уныло – захватанная солонка в виде рыбки и вазочка с ирисками «кис-кис», такими старыми, что Зинаида ела их сразу с неотрывающимися фантиками. Швыркала по утрам пустой чай, с ириской за щекой.
Можно было еще слазить в погреб. Но, во-первых, крайний раз одна из ступенек треснула. Вот вспомнить бы которая? Жди теперь, что лестница рухнет под тяжелым Зинаидиным телом. Во-вторых, а чего она там в том погребе не видела? Мутные банки с огурцами? Еще мать катала. Ну, мешок старой картошки. Или морковки? Так ему тоже сто лет в обед. Он прошлой весной пророс, того и гляди побежит – во все стороны торчат желтоватые корни. Ничего в этом погребе нет. Разве что притаилась где-то у самой дальней стеночки баночка с вареньем.
Зинаида взяла фонарик и откинула крышку погреба. Снизу потянуло сыростью и гнилью. Осторожно, каждое мгновение ожидая, что ступеньки не выдержат, она спустилась вниз.
Батарейки в фонарике еле жили. Свет от него шел желтенький, слабенький, да и тот дрожал и грозил совсем исчезнуть. Зинаида наступила на мешки. Те уминались под ее мощными, толстыми ногами в калошах, хрюкали, скрипели, цеплялись за подол корнями. Она пролезла к самой дальней полке, к банкам с болотистой на вид жижей, внутри которой нет-нет да мелькнет в мутной водице белый бок огурца, словно животное на речном илистом дне.
Раздвинув тяжелые банки, Зинаида углядела что-то накрытое рогожкой в самом уголке. А под рогожкой вдруг обнаружилась настоящая человеческая голова. Пока Зинаида трясла фонарь, чтоб взбодрить еле живые батарейки, голова открыла глаза.
Зинаида фонарь выключила от греха и полезла наверх. Лестница предательски хрустнула, но выдержала.
Там она вышла на веранду – продышаться. Достала из неработающего холодильника початую бутылку беленькой, вынула пробку, плеснула в стакан, выпила и закусила ярко-красной гроздью рябины, что свисала с ближайшего дерева.
Потом повторила процедуру.
Вернулась в дом, потянулась было закрыть вонючий погреб, как из темноты, из самого нутра услышала:
– Эй, баба? Как там тебя? Слушай, чего скажу.
Была бы на месте Зинаиды натура более чувствительная, какая-нибудь балерина или библиотекарша, она бы непременно грохнулась в обморок. Но Зинаида оказалась не из таковых, поэтому немного поколебавшись, она наклонилась к зияющей в полу дыре и спросила:
– Чего?
2.
Выглядела голова так себе. Волосья все спутанные, внутри прически брошенное мышиное гнездо. Рожа чумазая – пыль да паутина.
Зинаида пробовала оттирать закопченное лицо тряпкой, но только намучилась. Налила в таз воды, положила туда голову вроде как арбуз и давай уже мыть по всем правилам – с шампунем «Ромашка» и хозяйственным мылом. Намывала и все думала, может ли голова захлебнуться? А голова только фыркала да отплевывалась, а под конец еще и напевать стала. Чего-то иностранное.
Да и чему у ней, у этой головы, захлебываться? Зинаида специально посмотрела – по шее шел аккуратный срез. А внутри, где должно быть мясо и всякие кости – ничего нет. Ровненько и красненько. Колупнула ногтем – твердо.
Вымыв голову, Зинаида зажала ее между колен и стала волосы расчесывать. Волосы черные, длиннющие, в колтунах – хрен расчешешь. И ножницы их не берут. Кое-как справилась.
Голова потребовала зеркала. Хуже всего с этой головой было то, что она безостановочно болтала. И пока Зинаида ее из погреба доставала, и пока рассматривала, и пока терла-скоблила, и в тазу. Все что-то лопотала под руку. Сначала Зинаида пыталась понять, о чем говорит голова, а потом вовсе перестала прислушиваться к тому, что она там несет.
Придирчиво осмотрев себя в зеркало, голова заявила:
– Хороша!
Что правда, то правда. Голова выглядела как голова миловидной, если не сказать красивой девушки. Черные брови, голубые, широко распахнутые глазища, пунцовые, чувственные губы и даже на щечках играл румянец. Сама Зинаида не прочь была бы такую голову носить. Вместо своей – шишковатой, с редкими рыжими кудельками.
Зинаида даже сунулась посмотреть на себя зеркало. Так, на всякий случай. Вдруг чудеса не ходят по одиночке. Но нет, все такое же невнятное лицо, как будто первоклассник лепил это лицо из пластилина, да не долепил, бросил что получилось в коробку, навалив сверху тяжестей.
– Хорош, Зинка, горевать, – весело глянула на нее голова. – Ты так сказать счастье свое нашла. Все теперь у тебя будет. А может у тебя и пошамать чего есть? Антрекоты, круасаны, божоле нуво?
– Не держим, – ответила Зинаида.
– Нищенствуешь? – голова щелкнула челюстью. Зубы у нее все были на месте, как горошины в стручке.
Зинаида привычно посчитала языком дырки-провалы в ряду своих.
– Вставишь, – голова словно читала мысли. – Золотые. Или платиновые. А теперь слушай меня, баба. Сто лет назад у вас тута бубийство случилось. Молодуху ухажер прибил. В ночлежке. Мне б тудой попасть. На то самое место.
Зинаида фыркнула. Ну опять какую-то околесицу понесла. Сто лет назад! Хватила! Сто лет назад тут хрен знает чего было. Вон даже Дом Культуры, в котором Зинаида работала, построили после войны.
– Давай там, про культуру-мультуру не заливай, – рявкнула голова. – Осталось чего поди! Всего-то сто лет!
Башка дурная! Она чего ей, краевед местный? Тот, как его там, Яков Фомич, все как оглашенный несет про родной край, пионеров по холмам да колодцам таскает, самого уже коленом под зад из ДК с его идиотским кружком, а туда же. Видеосалон там теперь будет. Вместо пионеров.
– Во, давай, к этому твоему. Якову Фомичу!
За окном собиралась вечерняя мгла. Скрипнул ставень.
Хрена тебе, подумала Зинаида. Все одно кружок уже закрыт. И сам Фомич видит поди шестой сон. Или ужинает.
При мысли об ужине желудок у Зинаиды вздрогнул и издал оглушительный рев. Жрать хотелось невозможно. Кто спит – тот обедает, решила Зинаида и стала укладываться.
– Зинка, – не унималась голова. – Зинка, дура старая. Кому сказала?
Зинаида накрыла голову салфеткой.
Но голова продолжала гундеть и из-под салфетки:
– Я тебе че? Канарейка? Зинка, нос откушу!
Зинаида поворочалась на панцирной кровати, не выдержала, снова встала и как есть, не снимая салфетки, убрала голову в комод, да еще и тряпьем заложила. Сказала:
– Будешь трындеть – холодец сварю.
И только после этого заснула.
3.
Яков Фомич, опустил ноги в огромных вязанных носках на дощатый, крашенный коричневой краской пол и проскользил – иначе и не скажешь, по этому самому полу на кухоньку. Там он набрал в чайник воды из-под крана, дождался пока вода в чайнике вскипит, морщась от сквозняка, который гулял по всей квартирке – оно и понятно щели в окнах с палец толщиной! и залил кипятком старую заварку. Уже раз на третий.
Тут в дверь позвонили. Яков Фомич удивился. Гостей он уже давно не ждал. Не иначе, пришли из ДК. У него назначена была в местном Доме Культуры встреча с пионерами. По краеведческой части. Встречу могли и отменить. Оно по нынешним временам неудивительно. Пионерам теперь подавай драки с визгами «кия» и американщину всякую. Разбегаются пионеры из кружков. Куда подальше.
Яков Фомич проскользил в коридор и открыл хлипкую дверь. На пороге стояла Зинаида, уборщица из ДК, невыспавшаяся, с неприятным, помятым лицом и полиэтиленовым пакетом в руках. В пакете лежало что-то объемное. Как если бы там несли кочан капусты.
Точно! Отмена занятий, подумал Яков Фомич, послали вот уборщицу предупредить.
– Здравствуйте, – поздоровался он. – Не придут пионеры? Опять не придут?
– Чего? – грубо переспросила Зинаида и потянула носом воздух, идущий из квартиры.
Яков Фомич извинился и предложил зайти. Искренне надеясь, что Зинаида откажется. Был он от природы человек деликатный и вежливый. Чего и от других ждал.
Но Зинаида зашла.
– Чаю не желаете? – спросил вежливый Яков Фомич.
Гостья желала. Она, оставив в прихожей задрипанное пальтишко и калоши, по-свойски прошла на кухню. Там уселась на табурет, руки сложила на коленях, но с пакетом так и не рассталась.
Яков Фомич разлил жиденькую заварку по пузатым кружкам, добавил кипятку, подвинул к непрошенной гостье сахарницу, а сам полез в буфет за сушками.
– Ну, – сказала Зинаида и закашлялась.
Яков Фомич обернулся, его вдруг охватило раздражение, до этого совсем ему не свойственное.
– Что, простите, – сказал он.
Зинаида пнула ногой по пакету и стала надувать, вытягивать в трубочку губы, словно собирая во рту нужные слова.
– Вы это… Яков Фомич, – начала она и замолчала. Потом отчетливо хмыкнула да так, что стекла в окне задребезжали и снова пнула пакет. – Яков Фомич, этого… ну... занимаешься всякой стариной. Знаешь там всякое, да?
– Вы принесли что-то показать? – ткнул пальцем на пакет Яков Фомич. Такое не раз бывало, что ему опытному краеведу люди несли найденное старье. Потом уходили разочарованные, когда выяснялось, что ценности эти предметы никакой не представляет. А вот музей с удовольствием примет в дар. Что только ему не несли! Один принес позеленевшего мрамора голову Государя императора, а монет да каких-нибудь ржавых утюгов без счета.
Зинаида с ужасом проследила за направленным на пакет пальцем, а потом сделала странное движение то ли перекреститься хотела, то ли воздух около рта схватить.
– Тут сто лет назад бабу одну убили, – сказала Зинаида. – В ночлежке на Стремоусовской. Громкое должно было быть дело. Ни крови, ни головы.
Тут пришла пора Яков Фомича удивляться. А вот не был бы так удивлен, то непременно бы заметил одну странность, что и голос у Зинаиды изменился, и речь гладкая без «того-самого», и слова эти она произнесла, не раскрывая рта.
– Вот уж не знал, Зинаида, что вы такими подробностями владеете. Действительно, был такой случай. И надо сказать, случай этот подробнейшим образом описан в записках местного следователя. Господина Миловидова. Вы не представляете себе, графоман он редкостный, но между тем, его записки — это прямо Клондайк, золотые прииски, в которых тщательным, хотя и несколько сумбурным образом, и даже в чем-то пафосно живописуются быт и срез мнений некоторой... хм... просвещенной, если так можно сказать, части нашего горо…
– Ближе к делу, дядя. Чего там про убийство бабы?
В этот раз Яков Фомич заметил, что слова прозвучали как-то сами по себе. Рот Зинаиды в этот момент был набит сушками под завязку. Он остановился – уж не показалось ли ему. Зинаида кивнула.
– Так вот, – немного сбитый с толку продолжил Яков Фомич. – Надо сказать, что… Убийство… Да… Собственно убийство… Этот случай, ну мне так, кажется, все-таки господином Миловидовым выдуман. Знаете, тогда в среде дворянства пошла волна увлечения романтизмом, и в некотором смысле, готическим романом. Шекли, Байроны, Эдгары По. Ну вы знаете… Да. Вот тут господин Миловидов и предпринял попытку написать что-то в этом роде… На наших… материях.
Зинаида послушно хрумкала сушками и швыркала горячим чаем. Якову Фомичу показалось, что пакет шевелится. Он мотнул головой.
– Да… Кажется… Ну и собственно. У него в записках фигурирует труп, ослепительной, как он пишет красоты, без головы и крови, который будучи помещен в погреб, собственно, там…
В пакете опять что-то шевельнулось. Может у нее там котенок, подумал Яков Фомич. Стало ему вдруг грустно и тоскливо. Надо бы ее как-то выгнать с кухни и из дома.
– И чего? – спросила Зинаида, набрав перед этим полный рот чая.
Яков Фомич сглотнул.
– Кажется… там сарай сгорел потом…
– Кажется – так креститься надо! – отчетливо и раздраженно сказали из пакета.
Яков Фомич ойкнул.
– Зинка! Дура! Достань меня!
Зинаида утерла взопревшее лицо и губы в крошках, вынула из пакета человеческую голову и водрузила ее на кухонную скатерть. Черные волосы змейками растеклись по столешнице.
– А ну-ка, в глаза мне смотри! – сказала голова.
Яков Фомич послушно посмотрел. Он был вежливый и деликатный человек.
4.
Небо было аховое. Красные лучи разорвали, разметали предзакатные облака и теперь расползлись по ноябрьской синеве словно какие-нибудь щупальца.
Лиза Миловидова и ахнула. А потом еще раз ахнула, когда, выйдя за калитку так и задрав голову, налетела на Якова Фомича. Тот в ответ охнул и схватился за живот.
– Ой, больно? – спросила Лиза.
– Нет, – сдавленно произнес краевед.
Лиза, вежливо помолчав сколько положена, сделала попытку обогнуть массивную фигуру Яков Фомича. Она торопилась. В местном клубе сегодня происходило волшебство. Да! Иначе, как волшебством Лиза это назвать не могла. В их дурацком Богом забытом клубе будет играть настоящая рок-группа.
В сентябре, в соседнем колхозе на картошке были городские студенты. Сама Лиза пару раз пробовала поступить. Сначала в театральный, а потом в юридический. Не очень успешно. Вернее, совсем безуспешно. Может именно поэтому к студентам ее неудержимо влекло. В один из вечеров, под теплый спирт, разбавленный клубничным вареньем Лиза и влюбилась.
Влюбилась в этот хрипловатый, магнетический голос. Голос не пел, а словно вел за собой. …По лунному свету блуждаю, посвистывая, но только оглядываться мы не должны… Лиза в тот момент так охренела, что позволила студенческим суетливым рукам расстегнуть лифчик. На свет явились ее чудесные аппетитные маленькие грудки, но Лизу это явление не взволновало. В отличии от песни. «Кто поет?» спросила она. «Нау!» резко отозвался студент, теребя холодными пальцами Лизины соски. «Жаль, что они к нам никогда не приедут,» вздохнула Лиза. «Спорим приедут,» ухмыльнулся студент и запросил в качестве приза в споре такое, что Лиза и так бы ему презентовала. А получилось авансом.
Но студент оказался парень честный – спор есть спор. И вот сегодня в их захолустном ДК целая рок-группа. Да еще какая! Ох! Главное, чтоб Севка Оськин, ее ухажер из местных, про это все не прознал. Обещал, что прибьет.
Так что Лизе было куда и зачем спешить.
– Постойте, Лиза, – остановил ее резким жестом Яков Фомич. – Помните, вы мне показывали записи вашего прапрадеда? Мне они срочно понадобились.
– Давайте завтра, – сказала Лиза. Концерт должен был вот-вот начаться. Народу понаехала с окрестностей тьма. Даже из Свердловска прикатили. По случаю, Лиза была одета в юбку варенку и имела нехилый такой начес – два часа у зеркала.
Она сделала еще один шаг в сторону, чтобы обойти навязчивого собеседника, но из кустов наперерез выскочила коренастая тетка в коричневом пальто. Нога у Лизы скользнула по грязевым кружевам и бултыхнулась в лужу.
– Ах, – в который раз уже сказала Лиза. Ботинок сразу набрал грязной воды.
– Точно, – охотно согласился Яков Фомич. – Только можно сейчас. Записочки эти. Полистать.
– Да блин, – не вполне вежливо сказала Лиза и пошла, не оглядываясь, обратно в дом. Там она зафигачала с ноги прямо в кошку отяжелевший ботинок. Кошка зашипела и забилась под комод. В другую сторону полетел второй ботинок. Потом, шлепая намокшими колготками, Лиза прошествовала в свою комнату, достала из картонной коробки летние полукедики. В них будет холодно, но можно еще надеть черные вязанные гетры. Лиза стащила мокрые колготки, развесила их на спинки стула, натянула гетры, потом кое-как втиснулась в новую обувку. Рассмотрела себя в зеркало. В сочетании с очень короткой, в голубых разводах юбкой гетры, едва прикрывающие коленки смотрелись просто бомбически. Вот только если ее в таком виде застукает Севка Оськин, да еще и со студентами, то все хана. А может и не хана.
Довольная собой Лиза снова вышла в прихожую и взвизгнула.
На пороге стоял краевед, все также осторожно придерживая себя за живот, а у него за спиной притаилась тетка в коричневом пальто.
– Записочки, Лизочка, – немного стесняясь сказал краевед.
– Слушайте, давайте потом, – Лиза отчаянно взмахнула рукой. Какой навязчивый, так весь концерт пропустишь. А Лизе непременно надо послушать про Князя Тишины. Непременно.
– Потом, потом, – снова взмахнула рукой Лиза, как бы выгоняя краеведа и его спутницу во двор, прочь из дома. Тут она случайно опять задела живот Яков Фомича. На что тот охнул и сказал противным бабским голосом:
– Да что ж ты, сучка драная, дерешси?
– Чего? – опешила Лиза.
– Записки гони, чего-чего. Да подними ты рубаху, хрен старый.
Яков Фомич вздохнул так, как будто извиняясь, распахнул видавшую виды болоньку и стал расстегивать рубаху. При этом он пожимал плечами, краснел лицом и стыдливо отводил глаза в сторону.
– Вы… Ы? – только и могла промолвить Лиза. Она бы и еще чего сказала, и даже закричала, но слова куда-то все исчезли, остался один только воздух. Его то она и хватала ртом, как рыба. Еще она увидала краем глаза, что неприятная тетка держит в руках березовое полено. Зачем это?
Яков Фомич расстегнул клетчатую красную рубаху, задрал майку и вдруг оказалось, что из его сморщенного, покрытого седыми клочками живота произрастает женская голова. Лицо злое, щеки горят, черные волосы собраны в аккуратную шишечку. На Лизу уставились красивые, широко раскрытые глаза.
– Шевели, Лизка, тудой-сюдой, – сказала голова. – Отдала записульки и катись колбаской на свои шапито, давалка тупая.
Яков Фомич смущенно развел в стороны руки. Словно извиняясь.
– Пропустите меня, – строго сказала Лиза, к ней вернулась способность говорить, но не думать. Думать Лизе совсем не хотелось. Хотелось бежать. – А то я милицию позову.
Голова осмотрела Лизу сверху вниз.
– Ну ты и вырядилась. Как потаскуха. Срамота.
Яков Фомич старательно смотрел в окно и все своим видом показывал, что происходящее его не касается.
– Милиция, – спокойно сказала Лиза. И повторила уже чуть громче: – Милиция.
Из-за плеча Яков Фомича вышла тетка в коричневом пальто и с размаху ударила поленом Лизу в висок.
У Лизы все сразу закружилось, завертелось. И стало как вата. И тело как вата, и пол, на который она опустилась, как вата.
– Милиция! – закричала Лиза что есть мочи. А после этого и рот стал как вата, ничего не сказать и не крикнуть.
Тогда тетка замахнулась снова. Ударила она или нет, этого Лиза так и не поняла. Потому что закрыла глаза. Услышала только:
– Хорош, Зинаида, хорош. Не попорти ее. Зинка! Вот скаженная. Хватит, говорю.
Так, я, наверное, засну и пропущу концерт, подумала Лиза. Попробовала открыть глаза – а открылся почему-то только один. Она увидела кошку под комодом. Потом и кошка исчезла.
5.
Пашка Оськин пил и думал - прибью, а потом снова пил.
Сначала теплую пивную бодягу, что цедили прямо из канистры. От пива несло стиральным порошком и все время хотелось ссать. Потом пацаны метнулись на «Яве» в продмаг и после уже пили сладковатый, дурманящий разум портвейн «три семерки». Далее пересели на беленькую.
Прибью, думал Пашка пока пил и первое, и второе, и третье.
Он метался по клубу, бычил на всех знакомых и незнакомых. Группа ему не понравилась. Лабали так себе, солист в галифе и с подведенными глазами постанывал со сцены. Пидорасы, думал Пашка. Натуральные. Нет чтоб петь чего-то понятное, живое, про дембель, например, да хоть панк колхозный какой, но только чтоб правда жизни. А не это полупокерское «алчи-алчи».
Или вот была бы песня про то, как я стою и ссу в эту гребаную ночь, горевал Пашка, орошая забор. Он исходил весь клуб, сунул даже кому-то мимоходом в рыло, но Лизки Миловидовой, которая душу ему треплет да гуляет с городскими студентами, нигде не было.
Пашка побрел к Лизке домой. Звезды хороводили над ним. Забор и ветки все норовили сбить его с ног. Он придумывал песни, мычал их себе под нос и тут же забывал.
Свет в доме горел. Лизка видать с кем-то куражилась, естественно положив болт на приличия и Пашкину такую сильную любовь. Пашка перелез через забор, упал в грязищу, рука легла на поленницу, и тут что-то блеснуло во тьме. Топор. Самое оно. Пашка сунул топор за пазуху и вошел в дом.
Чего-то Пашке тут сразу все не понравилось. Кошка орала откуда-то из-под шкафа, а ее пыталась выковырять оттуда поленом толстая баба.
Тут же на табурете сидел мужик в распахнутой куртке и рубахе. На коленях он держал что-то круглое, кроваво-красного цвета, размером с мяч. Только из этого мяча в разные стороны торчали волосы. Мужик пытался эти волосы как-то приладить, но те торчали словно налакированные. Что-то знакомое померещилось Пашке в этом мяче через кровавое месиво.
– Ну и падла, – сплюнул Пашка и сунулся в комнату, за занавеску, решив сначала разобраться с Лизкой, а потом уж и с этими древолазами.
В комнате, подогнув одну ногу под себя, за письменным столом восседала Лизавета. Она что-то читала, склонив голову под настольной лампой. Так уютно она сидела в этом оранжевом электрическом круге, так умильно смотрелась в пышной кофте, под которую так неоднократно он собственноручно лазил, что Пашка залюбовался, прислонился к косяку и поплыл.
– И не разберешь че понацарапал, Тургенев хренов, – бормотала Лиза не своим голосом. – Записки охотника, тоже мне… Так-с, Лосьва разлилась от края до края. Серое небо светилось красным, уходя в полновесный закат… Документалист-натуралист. Потому что червоточина открылась, е-мое, дурень ты деревенский. Тэк-с… А вот… Девица Яхонтова… Божественный цветок мироздания увядший так не кстати… Б-э-э-э. Пафнутьев походил на пьяную мышь… Тэк-ссс…. Владелец ночлежки Оськин, с лицом одутловатым и пропитым, прощелыга каких свет не знал...
Пашка, услышав свою фамилию, проснулся.
– Лизка, – сказал он. – Прибью.
Лизка повернула к нему лицо, и обернулась совсем не Лизкой. Кожа белая, глаза синие.
Незнакомая девка сладко потянула. Брызнули во все стороны черные волосы, как змеи разметались по плечам.
– Стой, пока – сказала Лиза-не-Лиза. – Не мешай. После покувыркаемся.
Пашка послушно встал рядышком.
– Так-ссс... Где тут?.. Ага. Упырь в наших краях больше не появлялся. Папюс недоразвитый! Ну какие упыри? Гусара объявил в розыск, но поганец, конечно, убег. Поганец. Не то слово! Он уж поди в кольце Ориона к тому времени был. Тело где? Где тело мое? Пчелки склоняются над каждым цветочком, над каждой... словно скорбят... Идиотина тупая! ...а тело... Тело! ...пролежав на льду два месяца, так и не тронутое разложением... Еще бы! ...дуралей Оськин, как говорят, придал огню. Показал потом, что тело его пугало. А местный дворник пристрастился в погреб ходить и… Тыкать естеством... Вот нравы, а!? За что – был... Вот же собака лесная этот Оськин. Вот кто упырь настоящий. Скотина! Сволота этот Оськин!
Пьяный Пашка не стерпел, осерчал, вспомнил про припрятанный топор, достал его и воткнул с размаху незнакомой девке прям в башку.
– Падла! – беззлобно прокомментировал.
Во все стороны полетели искры. Девка с Лизиным телом и в Лизиной же одежде развернулась – внутри ее глаз что-то мерцало и переливалось. Пашка подумал, что именно так должно быть выглядит цвет из иных миров.
− Ты же сломал ее, олух! Головешку сломал, – заверещала девка. Пашка на это устало пожал плечами. Сломал так сломал. Тоска его накрыла вдруг. Грусть-печаль.
− Неси меня, Зинка, ой неси! – Девка сделала пару шагов по комнате и как слепая вдруг врезалась в стену.
− Куда неси, – забежала в комнату коренастая тетка, что давеча гоняла кота поленом. Полено все еще было при ней. − Сначала исполняй, чего наобещала!
− Дура ты, дура, Зинка!
Девка сыпала искрами, но уже не так обильно, да и в стены биться перестала. Тетка замахнулась на девку поленом. Та захохотала, при этом волосы у нее на голове стали тлеть и дымится, а глаза засветились синим. А потом девка, которая вроде как и Лиза, но только не она, как была с торчащим из головы топором, оттолкнула коренастую тетку и выбежала из комнаты.
Пашка сел за стол, на освободившийся стул, еще хранящий манящее тепло Лизиного тела. Старая бумага приветливо шуршала под локтями. Такой уютный ламповый круг пустил его к себе, обнял. Пашке почему-то вспомнилась школа, учебники с портретами суровых бородатых или кучерявых дядек в очках и без. Пашка тогда старательно пририсовывал этим дядькам фиолетовые сигареты с фиолетовым дымом, а еще фиолетовые синяки и заплатки пластыря. Тоже фиолетовые. Цвета чернил в его ручке. Хорошее было время, подумал Пашка. Какое-то теплое.
В окно Пашка увидал в свете желтушного фонаря, как странная девка в Лизкиных шмотках вдруг перемахнула через забор в долгом прыжке.
– Стой! – заверещал кто-то с улицы.
Но Пашка уже не слышал, он спал и ему снилось, как стоит он на сцене клуба в грязных, рваных джинсах и кожаном ошейнике и орет песню про туман. Хорошо поет. Правильно.
6.
Илья вышел на крыльцо клуба, с той его стороны, где густая ночная тень укрывала ступени по котором ребята уже носили аппаратуру, усилки, мотки проводов и все такое прочее.
Он закурил папиросу и выдохнул дым в звенящую тишиной провинциальную ночь. Над головой полыхали звезды. Хорошо вот так было стоять, смотреть вверх, курить, чувствуя, как осенняя прохлада медленно ползет по спине, взопревшей от душного помещения, наполненного десятками людей в теплой, по погоде, но такой избыточной для момента одежде, и как медленно, но верно, отваливаются целыми кусками и опадают невесомой шелухой миллионы звуков, вся эта какофония шума, застрявшая в складках свитера, в волосах, на пальцах, осевшая на коже вместе с человеческим дыханием, обрывками слов, сигаретным дымом, потом, взглядами.
Мимо прошел Слава, оттирая черную тушь с век.
− Ты как? – спросил Илья.
− Хорошо хоть не отпиздили, – Слава еще что-то добавил и скрылся из вида.
Илья заглянул за край горизонта, где размытый черный абрис поселка на фоне черного же неба немного светился, и увидел странное.
Кто-то упруго, уверенно, по-спортивному бежал сквозь тьму, освещая себе путь синими фонарями, а за ним тоже кто-то бежал, не менее уверенно, но тяжело, как, допустим, бегемот. Неожиданно столб, бесполезно спящий у дороги, зашелся искрами, а редкие, замершие автомобили, как по команде полыхнули фарами в сторону бегущих. Илья успел разглядеть, что первым этим бегущим была девушка в короткой юбке и с торчащим из головы топором, а кто был ее преследователь Илья так и не заметил, но в руках тот держал что-то увесистое и опасное вроде штыковой лопаты.
Обе бегущие фигуры кричали. Ночь доносила до Ильи лишь обрывки фраз.
− Я могу взять тебя! – кричала первая. − Быть с тобой! … с тобой! Пригласить! ...тебя ….
Часть слов пропадала в темноте, набирающая ход электричка подхватывала их и выстукивала ритм. Сто-бой. До-мой.
− Я уже не хочу! – отвечала вторая бегущая фигура. – … я хочу быть! Всего!… лишь... Всего лишь!
Хо-чу-быть. Все-го-лишь. Отстучала электричка.
А потом обе фигуры, озаренные синим цветом, скрылись в темноте. Электричка отдала тьме последнее «лишь» и замолчала.
Илья прикурил новую папиросу. Опять рядом возник недовольный Слава. Глаза он уже отмыл. На руке у него висела какая-то девушка. Пьяная.
− Это ты поэт? – спросила она Илью.
Илья проигнорировал вопрос, продолжая смаковать, катать во рту, перекладывать услышанное:
− Я-хочу-быть. Пам-пам-пам. Все-го-лишь.
− Это так просто — сочинять песни, – засмеялась девушка. – Слава, ну мы поедем пить?
− Пить. Всего лишь, – повторил Илья.
− Ну все, давай уже, поехали пить.
− Пить, мыть, выть, жрать, петь, взять, – Илья кинул окурок в первую попавшуюся лужу.
Они все вместе погрузились в автобус, который с виду напоминал старый башмак. Скрипнул на прощание фонарь.
И небо вдруг полыхнуло фиолетово-алым. Но это уже никто не увидел.
***
Весна 188.. года. Окрестности Селецка.
Было холодно. Парамон поежился и запахнулся поплотнее в драный тулуп, провонявший за зиму так, что только зверье распугивать. Под тулупом одна грязная нательная рубаха да крест. Нет ничего боле. Господь греет. Да еще кистень за пазухой. Эх жизнь короткая, тулупчик старенький.
Небо, черное как смерть, было пусто. Ни одной звезды. Как в одеяло завернулся. Только где ж оно одеяло?
Голод выгнал их из леса поближе к людям. На большую дорогу. Но теперяча, как Сосьва разлилась, по дорогам никто не ездит. В город тоже не сунешься – сразу вызнают по рваным еще в малолетстве ноздрям. Но сердобольные люди выставят сухарей, да еще чего пошамать на порог – принято так на Урале. Силился Парамон всю свою жизнь понять почему так? Почему его душегубца-каторжанина жалеют, знают каково ему в лютые холода или в раскисшую весну по лесу бродить. Откупаются, зло думал Парамон. Как духу лесному жертвуют. Как лешему.
Куст рядом затрепетал. Ударило в ноздри гнилью и сырой землей. Козьма.
– Ну, – спросил Парамон.
– Сидит, Парамоша, – ответил шепотом Козьма. – Вродь охфицер. В одного. Сабля есть у нево, он ей щепу рубит.
– Вродь, – передразнил товарища Парамон. – Ружо есть? Иль пистоль?
– Вродь нет.
– Тьфу, – только и сказал Парамон. Пятеро их было. Всю зиму ховались по заимкам да брошенным избам. Землю жрали. Да и кой че другое, о чем вспоминать не след. По весне только и осталось их − гнилой Козьма да сам Парамон. Уж на что тоже здоровьем крепок, да и то ослаб. А тама офицер целый, да вдруг еще с запасом.
– Спать будет?
– А хер его знат. Не жрет, не спит. Бакланит с кем-то. Молитву чтоль.
Эх, кабы знать заранее. Есть у служивого пистоль или нет?
Парамон пополз сам. Вокруг тьма – глаз выколи. Впереди отсвет от костра. На него и пополз. Гнилушка Козьма следом.
У костра – хорошего, жаркого, не того еле дышащего, что они жгли пока бродяжничали вокруг городка, сидел человек. Тощий, бакенбарды топорщатся только. Тоже в тулупе, да в таком, подобрее, чем у Парамона, а на голове фуражка. Точно офицер поди. Рожа начитанная, усы кренделями. Такого Парамон один в один бы не забоялся. Сабля, оно конечно, того самого – дело знает. Но и он с братцем-кистенем не промах.
– Вот ентот охфицер, – дохнул в ухо Козьма. – Ну его, Парамоша. Начнет ышо саблей махать.
– А жрать че будем? Тулуп мой жевать или шапку твою.
– Здеся, Парамош, места плохие. Говорят, свет прям с неба падат. На кого попал, того и хвать. И к себе. Типа возносят. А мож бесы обманку крутят. В раз не на небеса возносят, а в самое пекло. Наебка, знаш такое?
– Мели, Емеля. Возносятся аха, – оскалился Парамон.
– А я один раз тута в небе видал чево. Такая вот. На тарелищу похожа. Здоровая тока.
– Тарелищу, ты видал хоть раз тарелищу-то? Голотьба.
– Так я ж того, – обиженно засопел Козьма. – В барском доме я еще бывало малым сиживал. Мон па си… Жур па фа.. А я вот че думаю? А вдруг не бесы то? А самый что ни на есть божественный свет?
– Тихо ты. Разбазлался.
Офицер у костра тоже вроде как услышал их. Привстал, впился глазами аккурат в те елки, за которыми прятались товарищи, посмотрел-посмотрел, усищами поводил по сторонам да на место сел.
– Ну еще часик подождать, – сказал он и потянулся, аж слышно как кости захрустели.
– Сволота ты, Евстратий. Чтоб у тебя при гипер-переходе – глаз лопнул. Или органика потекла.
Парамон повертел башкой. Никого боле у костровища не было. А голос бабский был.
— Злая ты стала, – сказал офицер и заржал вдруг, как конь.
− Ржи дальше, – сказала невидимая баба. – Только что ты про порченное имущество доложишь? Где у меня все остальное?
– Так и доложу. Андроид серийный номер 34578-зХ слишком погрузился в сеттинг, дал сбой блок, отвечающий за мораль. Модель деградировала. И чтобы выполнять возложенные на него задачи, а именно заниматься сбором информации, вышеназванная модель андроида пустилась во все тяжкие. Выражаясь на местном диалекте, погрузилась в пучину разврата и беспутства. Иначе говоря, пошла по рукам.
Невидимая баба зашипела и пошла крыть заковыристым матом.
Да где же она, все пытался высмотреть Парамон.
− Ты мне бошку срубил, гаденыш. Где теперь тело мое? Тут они таких тел не видали, – не унималась баба.
− Н−да. Планетка так себе. Деградация была неизбежна. Пожалуй, переведу-ка я тебя в режим энергосбережения.
– Давай, – шепнул Парамон Козьме. − Ты его с той стороны отвлечешь, а я уж...
– Боязно, – замялся Козьма. – Вишь, на два голоса говорит. Бес это.
− Да и бес с ним, – отмахнулся Парамон. Ему что бес, что офицер, да хоть сам урядник – так даже лучше. А если тут и баба есть, то и баба пригодится.
Парамон вывалился из леса в аккурат в тот момент, когда офицер отвлекся на Козьму, вошедшего в освещенный костром круг.
− Господом Богом тебя прошу, – начал заунывно Козьма. – Детками малыми заклинаю.
− Чего?
Офицер только к сабле потянулся, а цепочка кистеня уже рвала тугой, горячий от костра воздух. Свист. Клац!
− Ой! – и офицер прижал ко лбу пятерню.
Парамон не успел удивиться тому, что между пальцами вместо кровищи заголубело вдруг словно небо, как офицер, так и не отнимая руки ото лба, ловко вынырнул из своего тулупа и прыжками понесся в заснеженную черноту леса.
− Кудыть? – рванул за ним Козьма, но тут же махнул рукой – мол хрен с ним, сам кончится.
Парамон скривился. Не привык, что от после его угощения кистенем, кто-то так бы резво бегал. Козьма меж тем взял было брошенный на поляне брани тулуп, за что тут же отхватил пинка от старшего товарища.
Парамон скинул свой провонявший на размокший сугроб, а новый тулуп надел. Тот еще хранил тепло человека, которого Парамон только что обрек на гибель. Тоска вдруг сжала сердце Парамона. Как если бы он нерожденного из утробы вынул и сам туда улегся. Он махнул косматой головой – гоня от себя дурные и непонятные думы. Это от голода, вот чего, решил Парамон.
Козьма только крякнул, глаза выпучил, но ничего не сказал. Накинул на себя бывший Парамонов драный тулуп.
– А тут чего?
Парамон вытряхнул из мешка что-то круглое, вроде капустного качана.
Ишь ты! Парамон уж на что бывалый, так и вздрогнул. Голова. Бабская. Вот дела.
– Гляди кось, Кузьма.
Парамон поднял за черную гриву волос бабскую голову. Такой красоты небесной, что будь это его, Парамона баба, он бы не в жисть на нее руку бы не поднял, а того, кто рядом окажется вдруг, кистенем бы пришиб. Вот такая красота. Сам бы ел. Это ж кто такую ухайдакал? Небось офицерик своей саблей отсек. Дааа, у такой головы и тело было не из последних. Горячее, живое. В паху у Парамона стало жарко, а сердце зашлось.
− Ее под что и приспособить можно, а, Парамоша? – задышал гнилью в самое ухо Козьма.
− У тебя и так от елды половина осталась, Козьма. Все потому суешь куда хош.
Парамон от греха кинул голову обратно в мешок – после полюбуется. А пока сел поближе к костру – благо в вещах офицера обнаружилась пара сухарей да шмат сала. Да и во фляге что-то булькало. Сдал фураж без боя служивый. Пусть теперь по лесу босый-голый да голодный подыхает. Это тебе не бабам головы сечь.
Неожиданно лес вздохнул и загустел необычным цветом – да таким, что Парамон и видать не видал. Вроде как молния полыхнула, да так и осталась гореть. Вот бесовское наваждение! Из самого неба упал столб света. Куда-то совсем рядом вдарил в землю. А по этому свету, как по реке поплыл вверх давешний офицер. Без порток и раскинув в стороны руки словно распятый.
− Вознесся! Вознесся! − задрав голову, заорал Козьма.
По чумазому лицу его потекли слезы. Козьма швырнул на землю шапку и бухнулся на колени.
− Окстись, Козьма, – Парамон неспешно высморкался в руку. Его на такие чудеса не купишь. − Бога-то не гневи. Бесы шалят.
Козьма продолжал бить поклоны и неистово креститься. Парамон посмотрел вверх.
Небо над ним горело.
− Парамошка, – вдруг услыхал он чей-то вкрадчивый голос. – Слышь че скажу...
Автор: МиронВысота
Источник: https://litclubbs.ru/articles/53598-vsego-lish-byt.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: