Роман с фантастическим уклоном
Когда немного отъехали от города, из окна вагона пригородного поезда увидела, что тут тоже шли бои. От станции до дачи было чуть больше километра лесом. Вот поворот дороги, за ним дача. На поляне напротив дачи, где когда-то собирали землянику, остовы обгоревших машин. Сработал какой-то рефлекс, боковым зрением зафиксировала: с дачей тоже что-то не то, ворота нараспашку, но движения нет, звуки, обычные для леса. Привычно определила: стандартные немецкие армейские грузовики, трехосный и два двухосных, еще два «опеля», автофургон и автобус, скорее всего, штабной.
Вероятно, штаб и взвод охраны. Поглядела направо — дачи не было. Сосны на участке стояли свечками без вершин, обгорели.
Вошла через распахнутые ворота и увидела пепелище и закопченный кирпичный фундамент вместо дома.
Было жарко и пыльно, подошла к пруду: купальня с баней на берегу тоже сгорели. На полянке остатки двух сгоревших армейских немецких палаток. Огляделась — никого нет, разделась и подошла к пруду, но не могла ступить в воду. Потом почувствовала взгляд, слегка повернула голову. Неподалеку стояла женщина, худая, даже скорее изможденная, вот только глаза — из них как будто исходил свет, и он проникал насквозь.
— Не надо здесь купаться, — сказала женщина. Затем ее взгляд уперся в крестик на моей груди. — Ты жила…— Потом поправилась: — Часто бывала на этой даче.
Это был не вопрос, а констатация факта.
На секунду замолчала, даже глаза прикрыла:
— И сама ты, как эта дача, выжжена внутри. Одевайся, пойдем со мной.
Я закрыла глаза, как бы заглянув внутрь себя: точно, внутри все будто выгорело. Оделась, пошла за женщиной. Шли вдоль деревянного дачного забора, как ни странно, он не пострадал. Сгорело и обгорело только то, что было за забором. Может, поэтому провожатая и сказала «как дача, выжженная внутри». Тропинка свернула в лес, минут через десять мы вышли на опушку леса к небольшой старой церкви. Над церковью возвышался простой деревянный крест. У входа была скамейка, доска на двух чурбаках, дверь храма деревянная, новая.
Женщина молча кивнула в сторону двери. Я вошла в церковь. Чисто, видно, что за храмом ухаживают, но все очень убогое, стены обшарпанные, окна забиты досками. Сумрак немного рассеивался светом, исходящим из окна под куполом. Через щель деревянного щита на окне падал луч света, он освещал разномастный иконостас.
Внимание привлекла одна из досок, на которой был едва виден лик. Я подошла ближе и коснулась иконы. От иконы исходило тепло. Потемневшая доска обгорела с одного угла. Она была не закопченной, не обгоревшей, а именно потемневшей. Это был лик Богоматери. Я не могла отвести глаз, казалось, что лик всплывал из окружавшей его темноты. Печальный и близкий. Вспомнила, эта икона раньше висела в комнате Даши, жены хозяина дачи. Как она уцелела во время пожара? Я поцеловала икону и прижалась к ней лицом. Мои слезы стекали по иконе. Я почувствовала, как тепло от образа проникло в меня, внутри что-то шевельнулось, будто пробивался росток, продираясь через сковывающую обгорелую корку.
Я вгляделась в икону: из глаз Богоматери скатились слезинки. Я подставила руку — слезинки пали на кожу, и оттуда, куда они упали, что-то неосязаемое, теплое разлилось по всей руке.
У меня появилось непреодолимое желание забрать образ. Но руку как будто оттолкнуло, икона снова начала темнеть, одновременно пришло осознание, что этот образ — не только центр местного иконостаса, но и сердце всего этого храма. Он принадлежит всему, что здесь есть, и это связано с чем-то страшным.
Когда вышла, на скамеечке сидела женщина, но не та, что сюда привела.
— Полегчало? — спросила она. — Многим помогает. Она же чудотворная, плачет. В пожаре не сгорела и от немцев укрылась.
— Вы местная?
— Нет, мы тут недавно, наша деревня сгорела, когда бои шли. А тут дома уцелели. А людей нет.
— Почему людей нет?
Женщина рассказала. Когда пришли немцы, в дачном доме расположился штаб. Машины стояли в сторонке через дорогу, на участке они не поместились. Их кто-то сжег, часового убили. Немецкий начальник приказал согнать народ из ближней деревни, требовал сказать, кто сжег машины. Никто не сказал, а может, и не знали кто.
Он приказал загнать людей в домик у пруда и сжечь его. Дверца домика выходила в пруд, люди начали через нее вылезать. Немцы их в пруду расстреляли. Так они в пруду и остались, пока немцы не ушли, потому в нем никто не купается и рыбу не ловит. А когда крыша домика провалилась, оттуда будто вихрь огненный взметнулся, перекинулся на дачу. Она и вспыхнула, немцы, кто в ней был, едва выскочить успели. Обгорели сосны.
Я вспомнила. Домик — это скорее баня с большим предбанником, там часто сидели компанией. Из предбанника была дверца прямо в пруд. После бани прямо в пруд — или отплываешь, или ныряешь, там холодные ключи со дна бьют. Встряхнула головой, отгоняя воспоминания.
— Кто это рассказал?
— Дак нескольких человек немцы не поймали, они со стороны видели. Да и трое первых из люка успели переплыть пруд и уйти в лес.
— А женщина, которая меня привела?
— Это Матрена, она у нас за старшую. Она местная, но ее тогда в деревне не было. — Немного помедлила. — А сын с дочкой и свекровь сгорели. Говорят, она вначале как бы не в себе была, все у пруда сидела или бродила. Это она икону на пепелище нашла. Вот после этого и начала церковь восстанавливать, потом и народ начал ей помогать.
Я достала деньги, что были со мной, банку тушенки и буханку хлеба.
— Берите.
— Да ты что, тут же много.
— Я же не вам лично, а на храм.
— Ну, тогда спасибо, я все Матрене передам.
Вернулась в Ленинград, никуда больше не заходя, отправилась на Московский вокзал.