— Ты про меня слышала, — сказал человек. Голос у него был особенный – довольно высокий, чистый, и очень выразительный, как у артиста, — Август Казимирович, твой пра – вот уже не знаю, сколько раз это «пра» – словом, прадедушка.
Сима ахнула. А Казимирыч подошёл к большому старинному зеркалу, перебросил ногу и сел на раму – одна нога с этой стороны, одна там, в зеркале, внутри… Оседлал раму, как малыш лошадку.
Но пока Сима не чувствовала никакой угрозы от этого человека.
— Вы зачем пришли? Вы хотели поговорить со мной?
— Ну, не буду говорить, что я пришёл только чтобы посмотреть на тебя. Я вообще хочу на днях забрать тебя с собой. Так что ты это… приготовься там.
Прозвучало это так небрежно, как будто он предлагал ей выйти в соседнюю комнату, попудрить носик, и – да что уж там – положить в сумочку расчёску и пару носовых платков.
— Куда? — переспросила Сима вмиг онемевшими губами. Неужели он позовёт ей в тот чёрный подвал, куда спустилась Аня, и она вернётся оттуда такой же, как она.
— Да не переживай ты, тебе понравится, — и Казимирыч сказал что-то совсем странное, — Ну, куда ты умирать вздумала, дурочка? И потомков у меня больше не осталось, и за домом приглядывать некому. Нет, так дело не пойдёт.
— А вы знаете, что стало с Аней?
Казимирыч глубоко вздохнул:
— А вот нелёгкая её туда понесла! И обойтись бы всё могло… Ну, нервы у девушки шалят, ну, видела она меня…Так зачем же было тут всё разнюхивать, и главное – самой в двери входить?
— Да что же это за двери? — не выдержала Сима, — Ведь они же нарисованные!
— А ты чем, думаешь, я тут в ссылке занимался? — голос Казимирыча звучал едва ли не надменно, — Когда меня государыня от себя погнала в края эти дальние? Или я, по-твоему, тут капусту выращивать должен был? Хвосты коровам крутить?
Дверь сия – есть вершина моей работы и оправдание перед человечеством. Ибо у каждого из нас существует своё предназначение, с которым мы на землю приходим, и от того – выполним мы его, или нет, определяется наше посмертие.
Врата сии открываются в две стороны. Туда, куда я тебя поведу, туда всем стремиться должно, ибо там всех начал начало и смысл. Но ещё двери открываются во тьму. И нельзя предугадать – когда откроются они и кто шагнёт туда. Но прежним смельчак уже назад не выйдет. Откроются ему многие тайны, но будут они – от Князя мира сего, который уже душу этого человека не отпустит.
— Зачем же вы открыли такую страшную дверь? — еле слышно спросила Сима.
— У всякого открытия есть своя оборотная сторона, и дверь эта могла открыться только таким образом, ибо за всё надобно платить, и тень своя – в царстве света – будет у каждого из нас.
— Так что же, Ане теперь всегда так мучиться? Ей уже от этого не освободиться?
— Теперь у неё своё предназначенье – тем, кто увидит её, будет рядом с нею, суждено испытать великий страх, великий трепет. Души их будут разбужены, и поймут, что в свой час их поглотит тьма, если они всеми силами своими не будут искать, не станут стараться заслужить дорогу к свету. Люди не боятся тьмы, потому что немногие воочию видели, как она страшна. А благодаря Анне, они это всё увидят…
— Но как же она сама? Сколько она сама протянет?
Казимирыч пожал плечами:
— Кто ж знает… С одной стороны тот, кто ей эту силу дал – постарается её как можно дольше в этом мире удержать. С другой – возможности человеческие не бесконечны.
— Её ведь сейчас лечить повезли.
— Никакое лечение эту сеть сбросить не позволит. Когда врата открываются во тьму – они, ну, вроде паука.
— Как это?
— Затягивают, как в паутину, влекут, зовут. Случалось ли тебе стоять на какой-нибудь высоте, и она тебя манила? И ты сама себя боялась – вот сейчас, мол, против своей воли брошусь вниз?
Сима вспомнила церковную недостроенную колокольню, на которую несколько раз взбиралась. И правда, бывали минуту, когда хотелось расправить руки – и шагнуть вниз, не думая, что ждёт её, если она действительно спрыгнет.
— Случалось.
— Чувство то же испытывают и ныряльщики, погружаясь в глубину. Бездна зовёт к себе, и ныряльщика тянет спускаться всё дальше, дальше, хотя наверх ему уже не дано будет вернуться.
И тому, перед кем врата распахиваются во тьму, слышится манящий голос, который тянет его войти внутрь, сойти по ступенькам, обрести сокровище, которое ждёт его там.
Сима сглотнула – в горле сохло невыносимо:
— Но почему же Аня? Я ведь немного знаю её. Ведь она вовсе не какое-то воплощение ада – тихая, добрая?
Казимирыч с сожалением взглянул на Симу:
— Часто зло приходит в наш мир не только через плохих людей, но просто – через слабых. Вот твою Аню в эту паутину и затянуло.
— А вы никак не можете ей помочь?
— Помилуй, ты меня богом, что ли, считаешь? Когда врата открываются – никому нельзя совать руку в эту дьявольскую машину. Я всего лишь старый смиренный алхимик и не встану поперёк силы, которая насчитывает тысячелетия.
— Но, когда вы заберёте меня с собой – это значит, что я умру...
— Ты – другое дело. Тебя уже почти нет на этой земле. Осталось пара шагов и твой путь будет пройден до конца. Но ты вернешься. Излечишься – и вернешься.
— Погодите ещё минуту. Скажите, это очень страшно – умирать?
Казимирыч сердито пошевелил усами, хотел сказать что-то, но только махнул рукой. Он перебросил и вторую ногу, и оказался внутри зеркала весь. Он уходил туда, в глубину чердака, но в отражённую глубину. Он спускался, не боясь этой глубины. Он сказал ей только – оттуда, издали:
— Собирайся!
***
За те несколько дней, что Аня провела в больнице, ей были сделаны всевозможные обследования. У неё брали анализы, она лежала в капсуле МРТ, врачи снимали энцефалограмму. Руководить Аней было легко, как большой куклой. Она шла туда, куда ей говорили, и послушно, вернее – бесстрастно подчинялась распоряжениям медиков. Но во время обследований у врачей и сестёр почти неизбежно возникала необходимость прикоснуться к ней: взять её за руку, чтобы забрать анализ крови, помочь ей лечь в аппарат МРТ, прикрепить к голове проводки для энцефалограммы.
И каждый раз тот, кто это делал, испытывал шок. Каждый медик старался держать это в себе, об этом не говорили, потому что никому в голову не приходило, что другой может почувствовать то же. Касаясь Ани – все бледнели, несколько минут не могли прийти в себя. Кто-то списывал всё на своё собственное здоровье, думал, что ему стало нехорошо…
Неприметно, но вокруг Ани образовывалась пустота. К больным в этом отделении и так подходили не слишком часто, но положение у Ани было особое. Её определили в отдельную палату, двери запирали на ключ. Наблюдать за ней можно было в специальное стеклянное окошечко.
Всё свободное время, то есть то время, что она не была на обследованиях, она или спала – ей давали соответствующие препараты – или неподвижно сидела, глядя в окно.
Неверным было бы сказать, что сознание Ани оставалось всё время погружённым во тьму. Один, а то и пару раз в день на короткое время она становилась собой прежней. Чаще всего, в это время она находилась у себя в палате, никого не было рядом с ней. Аня точно выныривала на поверхность. Она понимала тогда, что она в больнице, вспоминала дом и маму, по ее щекам начинали течь слезы.
Аня боялась, что её не отпустят домой, что она навсегда останется здесь, но ещё больше боялась, что пройдёт совсем немного времени, и будто что-то навалится ей на плечи, захлестнёт разум, потянет во тьму. Так, человек, который еле-еле держится на воде, содрогается от ужаса, зная, что сейчас в него вцепится кто-то безжалостный, и утянет на дно, где отчаяние и смерть.
Она не смогла бы рассказать о том дне, когда перед ней открылась дверь, и она шагнула в неё. Сначала она была просто удивлена, когда отворилась дверь-обманка, та самая, которую недавно она трогала рукой, и могла убедиться, что всё это нарисовано на штукатурке. Она не могла предположить иное, чем то, что тут скрывается какой-то подвал.
И она – хозяйка дома – имела полное право в него спуститься, и посмотреть, что там.
И она шагнула в проём, сделала первый шаг вниз, а дальше уже всё было как во сне, когда и хочешь остановиться, да не можешь. Она спускалась и будто погружалась в тёмную воду, растворялась ней, растворялись и её тело, и её разум. Её самой уже не было, была только Вечность – то самое страшное, что только можно себе вообразить. Вечность, о которой не задумываются, от которой отмахиваются – и которая одна только остаётся, когда тело перестаёт быть. И в этом может быть или блаженство, которого Ане познать было не дано, или тот ужас, равного которому нет.
Проблеском видела она, или показались ей – жёлтые, нечеловеческие глаза в этой тьме, и они были ужасны тоже в отрешённо своей безжалостности, но самым страшным была именно Вечность.
Она помнила, что потом поднималась назад, и уже различала знакомые очертания двора, но всё это было уже сторонним для неё, точно она смотрела на всё это через стекло. Сколько раз она пыталась потом уцепиться взглядом за знакомые предметы, удержаться, думая о них, думая о самом простом – лишь бы не погружаться в эту тьму снова.
Но темная волна снова накатывала на неё, мир вокруг становился нереальным, серым. Она уже не была частью его, но знала о нём то, что ни в коем случае не должна была знать. Она говорила вслух то, что открывалось перед ней, как страница в книге, и видела, что люди ужасаются её словам, но воспринимала это опять же отстранённо, и не могла понять – как могут её слова довести до слёз. Она вся теперь состояла из этой чёрной вечности, а когда её касался кто-то, то частичка этой вечности уходила к нему.
Так, в первые дни, когда ей еще давали лекарства с рук, а не через окошко – а их было положено давать именно с рук, и следить, чтобы больной выпил, а не выбросил в унитаз, или не начал копить, чтобы потом принять сразу опасную дозу – она сказала молоденькой кудрявой медсестре, отпрянувшей от неё после того, как их руки соприкоснулись.
— Он посадит на наркотики и тебя.
— Что? Кто? — залепетала сестричка Лида Яворская.
— Твой Сергей. Он торгует наркотиками, и через полгода будет уже в тюрьме. Но перед этим он и тебя успеет посадить на героин. Если ты сегодня придёшь, и возьмёшь пакетики с порошком, они лежат в том шкафу, что стоит у вас в большой комнате, лежат на верхней полке, в коробке из-под электробритвы. Если ты спросишь, что это – он предложит тебе попробовать первую дозу. А если начнёшь упрекать его – изобьёт. Раньше он никогда не поднимал на тебя руку, но сейчас изобьёт смертным боем.
Лида пулей выскочила из палаты. На другой день, если бы Аня могла выходить из палаты и участвовать в разговорах, она узнала бы, что Лида не пришла на работу. Взяла отпуск без содержания на несколько дней, потому что побоялась оформлять больничный, там что-то криминальное.
***
Эту неделю Антон прожил вблизи от клиники, в ближнем Подмосковье, поддавшись на мольбы Елены Львовны: «Вдруг там будет что-то незапланированное, что-то понадобится Анечке, только вы сможете мне потом все объяснить, я всё оплачу!».
По договорённости с той же Еленой Львовной, как только определился бы диагноз Ани, в случае, если бы её окончательно положили на лечение, он тут же выехал бы назад. Но вместо этого раздался звонок от главврача:
— Насколько мы можем судить по всем проведённым обследованиям, физически Анна Котова здорова. Но оставлять её в нашей клинике невозможно. Когда вы приедете, чтобы её забрать?
***
На следующий день Антон сидел в кабинете Гавриленко. Он приехал, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Билеты на поезд были уже куплены, уехать им с Аней предстояло тем же вечером.
Главный врач искал повод занять глаза и руки – перекладывал на своём столе какие-то бумаги, снимал и снова надевал очки, причём делал это так неловко, что Антон побоялся, что он сломает дужку.
— Вы же сами понимаете, почему я не могу её оставить. Я вообще скажу вам, что вряд ли такую больную будут держать хоть в одной частной клинике. Разве что обычная больница, стационар. Мы с вами понимаем, конечно, какие там будут условия. Пусть мать и оплатит ей красную икру, но подавать ей эту икру будут – образно говоря – на лопате.
— Но вы можете сказать мне, что это? — сдержанно спросил Антон.
Гавриленко в очередной раз стащил очки с носа:
— Я вам дам с собой все результаты. МРТ, описание, всё прочее… На основании этого нас не в чем упрекнуть. Мы не отказали в помощи объективно больному человеку, который в этом нуждается. Все объективные показатели… Словом, там сплошная норма. Но вы же знаете, что тысячи моментов о болезнях остаются нам неизвестными. Мы можем только предполагать…
— Но предполагаете-то вы что?
— Галлюцинации, несомненно, присутствуют. И удивительно, она может передавать – гипноз, что ли? – эти удивительно яркие галлюцинации окружающим. Эффект потрясающий. Но вы понимаете, для нас главное, чтобы в этих стенах был комфорт. В первую очередь для наших клиентов. Но персонал мы тоже подбираем очень тщательно, и мы не хотели бы, чтобы наши сотрудники начали в массовом порядке увольняться из-за того, что…
— Вы можете сказать мне, по крайней мере, какие условия ей нужно обеспечить дома, и схему лечения? И на каких лекарствах я ей должен до этого дома довезти? Ведь матери-то мне всё это объяснять придётся…
Антон понял, что ещё чуть-чуть и он сорвётся сам.
— Названия препаратов, которые бы я вам рекомендовал, я вам сейчас напишу. Вы, понимаете, что это не наверняка, но… хуже не будет. В дороге – лучше если она будет спать. Вы поездом? Ещё проводники что-нибудь заподозрят, потребуют высадить – пусть спит лучше. А дома? Ну что, дома… Следить. И лучше все время, чтобы давали – если не смогут делать уколы, то чтоб хоть в пищу подмешивали сильные успокоительные. И пусть постараются… дистанцироваться сами, иначе, не исключено, что им тоже придется лечиться.
— Ясно, — и Антон поднялся. На душе у него было тяжело, он не испытывал к Гавриленко и подобия благодарности.
На этот раз он не стал заказывать такси. Попросил своего товарища, знакомого ещё с институтским времён, подбросить их до Казанского вокзала.
Аня сидела в машине как всегда отрешённая, смотрела в окно. По дороге Антону пришла в голову мысль.
— Петь, — сказал он другу, — Ты можешь остановиться у какого-нибудь храма?
— У какого?
— Любой подойдёт.
Приятель пожал плечами, но церквей в первопрестольной не занимать, и уже через несколько минут машина затормозила у небольшой церквушки.
— Аня, — обратился Антон к девушке, — Пойдёмте со мною.
Ему не приходилось видеть бесноватых, всё, что он знал на эту тему, было почерпнуто им из книг и фильмов. Он был готов к любому повороту событий. Но Аня послушно вышла из машины и пошла с ним. В ее походке стало гораздо меньше человеческого, появилось, скорее, кукольное – она двигалась, как заведённый механизм.
Они поднялись на паперть, прошли через притвор, вошли в сам храм. Это был один из тех новых храмов, в котором, конечно, достаточно было и старушек – где их нет? Тех самых старушек, которые доподлинно знают, где можно стоять во время службы, а где нет, как складывать руки, куда смотреть, как положено целовать иконы… И не стесняются одёргивать других, полагая себя здесь хозяевами. Но и молодёжи тут хватало. И уже давно поставили дело так, что не трогали девушек, если они забежали сюда после лекций в институте, не успев сменить джинсы на юбку.
Один раз настоятель лично отчитал старушку, потянувшую студентку за штанину:
— А Пресвятая Богородица в брюках не ходила…
— А кто тут Пресвятая Богородица? — грозно спросил он, — Эта девочка что ли? Или ты себя посланницей Владычицы Небесной вообразила? Нам сейчас борьбу вести надобно, чтобы молодые люди к нам ходили, а не по дворам ошивались, наркотики пробовали. А чтобы они сюда ходили, их надобно любить, а не шпынять. И чтобы я больше не слышал…
Так что отсюда не гнали никого. Ни ребят, у которых на груди висели крестики, а на запястьях – браслетики с оберегами от сглаза, ни вон того парня с ядовито-зелёным ирокезом, ни двух девушек, пришедших поговорить со священником о том, что они лесбиянки.
— Пусть они почувствуют, что тут их дом, — говорил настоятель отец Борис, — А потом уж будем помаленьку направлять на путь истинный.
В этот час службы в храме не было. Кто-то пришёл заказать требу, кто-то поставить свечку. На Аню и Антона никто не обращал внимания.
Антон отвёл Аню в один из самых тихих уголков. Она стояла рядом с ним, смотрела перед собой, только слегка поворачивала голову то туда, то сюда, словно ей было душно.
— Анечка, вам плохо?
Она не ответила. Антон же начал читать молитву, неосознанно для себя выбрав девяностый псалом, который был ведом ему с детства – он слышал, как его читала бабушка.
Неожиданно для себя он заплакал, как не плакал никогда до этого. Это было, оказывается, громадным облегчением. Будто отворились какие-то шлюзы в душе, и слёзы заливали лицо. Он отвернулся к стене, чтобы никто не мог видеть того, что происходит с ним, и рыдал, как ребёнок.
Может быть, без этого страха, заставившего содрогнуться всё его существо, он не смог бы сейчас испытывать такое благоговение перед жизнью.
Аня тихо пошла вдоль храма к выходу. Ей здесь всё виделось так и прежде – в серых, даже грязных красках – и как во сне.
И вдруг будто что-то резко остановило её. Она замерла. Возле неё на стене висела старая икона. Она была пожертвована сюда родными умершей бабушки – в память о ней, чтобы молились за её душу. Деревенский дом всё равно продавали, и эту старинную икону некуда было деть. И в храме эту икону поместили в самом неброском месте, уж больно она была неказистая, потемневшая. Не сразу можно было различить на дереве Михаила-архангела.
Аня же задохнулась, ей казалось, что она захлёбывается светом, растворяется в этом свете так, как раньше растворялась во тьме, что её уже нет. Она зашаталась и стала оседать на руки Антона, который успел подхватить её.
Дальше началась обычная возня, которая всегда бывает, когда в храме человек падает в обморок. Во время долгих служб это не редкость.
Аню уложили на скамью. У Антона не было с собой нашатырного спирта, но ему сразу принесли воды. Над Аней махали платком, Антон похлопывал её по щекам. А когда через несколько минут она открыла глаза – он поднял её на руки, и понёс к машине. Никакого чувства ужаса он при этом не испытывал.
Только радовался, что решил верно – и за рулём его знакомый, а не просто таксист.
Пётр оставил их на Казанском вокзале. И ещё два часа было до отправления поезда. Антон вывел Аню на свежий воздух, она сидела у стены вокзала, на своей большой сумке. Смотрела, как приходят и уходят поезда. Антон, не спуская с неё глаз, отошёл к киоску, купил какой-то еды в дорогу.
Аня всё понимала сейчас. Она выглядела очень усталой. А он не смел надеяться даже, что это просветление – надолго.
— Анечка, вы хотите есть? А пить? Может быть, вам что-нибудь нужно?
Она покачала головой.
— Завтра мы будем дома. Домой вам хочется вернуться? Увидеть маму?
К его удивлению, она покачала головой:
— Мне там плохо. Мне везде плохо. Я будто отравлена изнутри. Я бы так хотела туда, где мне будет легче… Антон Сергеевич, скажите, ведь мне же не смогли помочь, да? Ведь они просто не знали, что со мной делать?
Он гладил её по руке:
— Анечка, мы что-нибудь придумаем. Лекарства вам прописали, но не только же в таблетках дело. Может быть, мы поедем с вами в монастырь…
Аня слушала его устало и как-то безнадёжно.
Объявили посадку на их поезд. Аня встала, Антон подхватил сумку, взял девушку под руку. Они шли медленно, и Антон надеялся только, что такое состояние Ани продлится хотя бы до завтра.
Но когда проводница стала проверять их билеты, он взглянул в лицо Ани и увидел, что глаза её заливает знакомая чернота.
***
Они вернулись домой, в Рождествено, к обеду. И первое, что должен был сделать Антон – это не только проводить Аню в её комнату, сдать её с рук на руки, но и спуститься в кабинет к Елене Львовне и подробнейшим образом рассказать ей обо всём путешествии.
Когда Антон, наконец, освободился, закрыл за собой дверь комнаты, он точно вынырнул из него: из этого омута тоски и безнадёжности. Перевёл дыхание. Он отыскал на кухне Машу:
— Сима у себя?
— Сима? Я её сегодня ещё не видела…
Антон поспешил, почти побежал на задний двор, где была дверь в каморку Симы.
Дверь оказалась заперта. Но поблизости старик – кажется, его звали Фёдором – косил траву. Его приглашали сюда ухаживать за садом. Он и окликнул Антона, тщетно дергающего дверь:
— Симку ищете? Она в склепе.
— Где? – не веря себе, переспросил Антон.
— Вон, по тропинке идите. Выйдете к родовому склепу. Хозяев прежних. Симка частенько туда цветы носит.
— А, понял, спасибо…
Антон почти побежал. Тропинка, вьющаяся по лесу, была заросшей – скорее угадывалась. Видно, люди ходили сюда редко.
В конце тропинки он увидел маленькое каменное строение, совсем ветхое. Штукатурка уже осыпалась, обнажив кирпичи, выпадали и они.
Антон осторожно тронул решётку. Внутри, в полутьме, он увидел маленькую фигурку Симы, ещё пригляделся и понял, что девушка, присев на корточки, расправляет букет из голубых незабудок.
— Сима! — негромко окликнул он.
Она не вздрогнула, только обернулась:
— Приехали? — но улыбка осветила её лицо, он видел, что она ему рада.
— Что ты тут делаешь, Сима?
— Так я уж давно сюда прихожу. Никто не сказал Вам, разве?
— Напротив, сейчас сказал – садовник. Мы опять «на Вы», что ли?
Сима поднялась, сказала смущённо:
— Да как-то трудно у меня язык поворачивается «на ты» звать.
— Сима, ты мне лучше расскажи – отчего ты из больницы сбежала? И пойдём отсюда, ради Бога, тут очень сыро и холодно – настоящий склеп. Тебе нельзя тут долго быть, ты нездорова.
Действительно, когда они вышли в майский день – как в тёплую ванну окунулись.
— Пойдёмте… пойдём со мной, — сказала Сима и уверенно двинулась куда-то, как Антону показалось, в чащу. Кусты орешника, и высокая трава, он с опаской ощупывал сперва – куда ступить, из-за высоченной и густой этой травы земли и вовсе не было видно.
— Сюда, — позвала Сима, ушедшая вперёд.
Она привела его на поляну, окружённую со всех сторон лесом. Видно, и тут она бывала часто, так как сразу отыскала поваленную сосну, села сама на гладкий тёплый её ствол и указала сесть ему.
Антон вглядывался в лицо Симы, подмечая и бледность девушки, и заострившиеся черты. Но такими ясными, безмятежными, даже ласковыми были сейчас её глаза.
— Сима, как ты могла? — спросил он, невольно беря её руки в свои.
— Ну что ж ты переживаешь так? Или меня жалко? У нас в роду никто долго не живёт, вот дедушка только. Что ж я тут одна? Ведь уйду – и никто не заметит...
— Сима, перестань молоть дурь. Завтра утром я отвезу тебя в больницу, подожди, не говори сейчас, не возражай, я обо всём договорюсь. Тебя там реально могут спасти, что же ты думаешь сразу, что всё безнадёжно? Такие как ты вылечиваются, и живут свой век, и замуж выходят…
— Ой, не смешите, Антон Сергеевич! Ой, извини, я опять. Антон! У меня нет ни копейки за душой – какое лечение!
— Сима, я помогу!
— Не возьму я ни от кого. Я понимаю, когда детям собирают, или матерям, которые нужны своим детям, или каким-нибудь известным артистам, которых все любят. Антон, я уйду – и правда, не заметит никто этого. Была и нету. Это всё ерунда. И ты больше со мной про это не говори, пожалуйста.
Он помолчал, закусив губу, и видно было, что он удерживается от слёз. Сима ласково гладила его по руке. Он, наконец, смог заговорить:
— Сима, можно всё-таки тебя попросить… Не о том, чтобы лечиться, нет…
— О чём же? — спросила она с готовностью.
— Поедем сегодня со мной! В какое-нибудь кафе, что ли. Или ресторан. Сто лет нигде не был, не знаю я их. Но мы что-нибудь найдем. Мне надо отойти от этой поездки.
— Очень плохо было?
— Ты сама как думаешь?
— А что сказали?
Он махнул рукой:
— Почти открытым текстом – чем скорее умрёт, тем легче будет и ей самой, и её матери.
— Как же её жалко! — Сима поморщилась, и вот теперь на глаза её набежали слёзы, — Но ты её не бросишь, да? Хоть как-нибудь облегчить…
— Я и тебя не брошу.
