В доме, после уличной прохлады, показалось теплее. Прикрыв щелястую дверь, Вера подошла к стене с той самой светящейся штукой. Свет, хоть и неприятный, был достаточно ярким. Но понять, как именно это работает, она не смогла. То, что висело на стене, было самой обычной доской. Плохо обработанной и занозистой. И лицевая часть этой доски светилась. Светилась и щепка, которую Вера смогла отколупнуть.
– Похоже, это какая-то люминесцентная краска. Сейчас чего только не продают на «Алиэкспресс». Странно только, что ребенка больного в сарае оставили. Хотя, может, это и не сарай... Но куда органы опеки-то смотрят? Разве можно детей в таких условиях содержать?
Вместо кровати – коробка, белья постельного нет, печь какая-то совсем уж странная. Вделана в каменную стену, в ту, что сарай пополам делит. Больше всего похожа на горку камней с полукруглым отверстием внизу. И широченная труба, тоже каменная, тепло держать не будет совсем. Да о чем говорить, если даже потолка в доме нет и дверь уличная – одни щели.
Может это что-то вроде летней кухни? Ну да, вот тут на столе – посуда. Но тоже странноватая. Очень грубая глиняная лепка, не глазурованная, как-то странно... И кастрюль нет, два горшка глиняных и котелок, довольно большой, литров на семь-восемь, наверное. Несколько мисок, часть из них грязные, со следами еды и всего две кружки.
Может, родители у девочки экопоселенцы? У меня, у меня родители... Господи, ну совершенно безумная ситуация... Сундук, в сундуке – тряпье разное, грязное тряпье. Постирать-то можно было. Да и от меня пахнет так, как будто неделю не мылась. И вот такая грязища в доме, а мух нет. Даже странно... Ладно, надо посмотреть вторую комнату. Во второй комнате было почище. Но не слишком.
Прямо напротив двери, в которую Вера зашла, была еще одна дверь. Довольно прочная, утепленная соломой и обитая дерюгой. В дерюге – дырки, солома торчит пучками. Была почти настоящая кровать, даже с простыней и двумя подушками. Вся одежда и белье были изготовлены из довольно грубых самотканых полотен, не очень понятно, из чего именно, похоже на шёлк, но не в такой же нищете простыни шёлковые стелить.
Всё это, самотканое и самодельное, еще больше утвердило Веру в мысли об экопоселении. Стоял небольшой топчан, тоже с простыней и подушкой. Стену над топчаном прикрывал грубый неуклюжий коврик. Не ковер, скорее просто кусок толстой грубой ткани, на которой очень неряшливо были сделаны узоры цветными толстыми нитками. Накрыты и кровать, и топчан были домоткаными половиками. Верина мама в деревне похожие у себя стелила. А тут их вместо одеял приспособили. А подушка не такая жесткая, как у нее на кровати, а из перьев. Светящихся досок здесь было повешено аж две, одна – на стене, а вторая висела на веревках, привязанных прямо к балкам. Окно – так же единственное в комнате – было застеклено маленькими кусками разных оттенков. И зеленоватое, и голубоватое, но все стекло толстое, мутное и с пузырями. Это особенно напугало Веру.
– Ну, неужели эти сумасшедшие неряхи даже стекло сами варят? А зачем? И как я буду здесь выживать? Так ведь и блох, и вшей можно развести – мыло они вряд ли покупают. И еще странность – кухня в моей комнате, а ларь с продуктами – в этой.
В ларе было большое отделение с грубой серой мукой. Во втором лежали мешки с крупами двух видов, маленькие мешочки с травами и семенами, какие-то сушеные фрукты. Или овощи.
Корзинку с этими сморщенными штуками Вера покрутила у окна, но так и не опознала. Рядом с ларем стоял здоровенный сундук, с большим навесным замком. Расковыривать его Вера не рискнула. Было несколько коробок и сундучков поменьше, но все проверять было некогда. Вряд ли там что-то интереснее будет, чем тряпье самодельное.
Еще был стол под окном и вдоль него – две длинные лавки. На лавках – тоже половики. Грязные. Вот и всё.
Ещё в углу, возле второй двери прямо в стену вбиты толстенные гвозди. На них висит пара тряпок. Очевидно, это был парадный вход, и сюда вешали одежду. Дверь заперта снаружи. Ну и сама комната выглядела побольше и посветлее.
Была еще одна странность...
Вера точно знала, что под автобус она попала глубокой осенью. А здесь – или самое начало лета, или поздняя весна. Печка не топится, но в доме не холодно. Была бы нормальная одежда – вообще бы прохлады не ощутила.
Вера вернулась в маленькую комнату, залезла на кровать, легла и укрылась. Все же она ощущала себя очень слабой, болели мышцы, болела голова, знобило и, кажется, поднялась температура. Думать она все равно не могла – слишком все было странно.
Сон пришел быстро и был глубок. Так глубок, что она даже не слышала, как шумели вернувшиеся домой хозяева.
Глава 3
– Опять этот чертов петух орет и не дает спать! Хотя, пожалуй, что и выспалась уже.
И тут Вера вспомнила...
Быстро подскочив на своем жестком ложе, она огляделась и убедилась, что нет, не сон приснился. И вокруг – сарай, и сама – ребенок. А за дверью, в той комнате, что побольше, кто-то разговаривает.
Осторожно подойдя к двери, она прислушалась, но слов почти не разобрала. Нерешительно подняла руку и постучала в дверь, подумав: «Ой, зря стучала-то... В своем доме кто стучит? Вряд ли у жителей такого сарая правила этикета в почёте...».
Дверь распахнулась, и она увидела женщину, обычную женщину лет тридцати. Темная мятая туника коричневого цвета была похожа на суконную, под ней юбка длинная, темно-серая, почти в пол, а поверх – грязный, серый фартук. Лицо загорелое, сама крепко сбитая, волосы в узел скручены.
– Очухалась? – голос грубый, сиплый, смотрит – не улыбнется. – Есть-та хочешь?
В желудке у Веры жалобно забурчало.
– Ну, пошли, пожрать дам, да делами заниматься пора.
Вера зашла в комнату и села за стол.
– Чо расселась-та? Не госпожа, чай. Помогай давай, мужикам уже ехать пора, а ты всё дрыхнешь.
Кроме Веры и женщины в комнате был еще мужчина. Лет так сорока на вскидку, такой же грязноватый и мятый, лохматая бороденка, но волос без седины. А вместо суконной одежды – кожа грубой выделки. И туника, и порты до середины икр – все из кожи. Куски кожи на одежде – разного цвета. Не совсем разные, но какие темнее, какие светлее. Видно, что сперва красили кожу, а потом уже шили.
И мальчишка, подросток. Вот он-то как раз валялся на кровати и сладко потягивался. На нём видно только рубашку, такую же почти, как на Вере. Только ворот и рукава украшены вышивкой.
– Я не знаю, что делать, – голос с непривычки прозвучал сипло. Вера откашлялась и повторила. – Не знаю. Я не помню ничего.
– Чего не помнишь?
– Ну, вот я не знаю, кто вы такие...
– Чо, совсем не понимаешь? – тетка смотрела почти с опаской.
– Да я понимаю всё, только вот не помню.
Вера не знала, как и объяснить. Слово «амнезия» тут было явно неуместно. Что-то удерживало ее от того, чтобы говорить откровенно.
Мужик и тетка переглянулись.
Тишина была такая, что Вере стало жутковато.
– Дак, эта, может, она совсем дура стала? Как думаешь, Морна? Может, ее, эта, в город свезти? В тот дом-та герцогский. Тама навроде как всех убогих принимают.
Вере стало совсем жутко.
– Дак, а дом-та? Ты думай, чо говоришь-та... Ежели она дура – дак ведь с ней же и заберут. Отойдет дом приюту, а мы все куда? Не-е-ет... Ты об этом даже и не думай. И сказать никому не смей. Как слухи пойдут, так ее и заберут, а с нею и дом уйдет. Так что ты молчи, дурак эдакий, никогда ты не умел устроиться, и щас нас погубишь дурью своей. Молчи и молчи. И сказать никому не смей. И ты, Гантей, тоже молчи. Как дружкам проболтаешься, так и пойдем мы с отцом бедовать на улицу, и ты с нами пойдешь. Если хоть кому ляпнешь – выпорю так, как в жизни не порола. Понял меня? – тётка строго и требовательно смотрела на мальчишку.
– Дак, а делать-та чего, Морна?
– А ничего не делать. Ты сейчас пожрёшь – и в море, чо продашь, чо домой привезешь, да денег-та всех не пропивай, понадобятся теперь. А ты, Гантей, тоже с батькой ступай да проследи, чтобы не всё пропил, а мне потом всё доскажешь.
– Ма-ам, да не хочу я, меня Кореня звал с собой, мы договорились уже...
– Вот я тебя ещё спрашивать буду! Пока лов весенний – опасностей нет и штормов нет, а деньга всегда нужна, тебе жа на одежку и на прочее. А вот осенью уж будешь дома сидеть. А сейчас – шевелитесь оба.
– Морна, а с Линкой-та чо делать?
– Ничо. Сама я без вас ещё лучше разберусь. Она вона тихая, на людёв не бросается, без тебя я тута всё и решу.
– Ну, ты, Морнушка, всегда востра была дела обделывать. Светлая у тебя голова, – мужик явно обрадовался, что не придется ничего решать.
– Ну, ты не трепи тута языком-та, – Мора аж улыбнулась неожиданному признанию. – Садитесь, жрите, да и в путь, а с ней я уж сама.
Она оглядела Веру с ног до головы и строго велела:
– Поди к себе, там пожрёшь – и сунула в руку кусок лепешки со стола.
От неожиданности Вера молча взяла черствый кусок и вышла. Закрыла дверь и, еле сдерживая слезы, залезла на кровать – без обуви ноги совсем озябли. Лепешка была черствая, но съедобная, а голод – не тётка. Сидя в кровати, она отщипывала кусочки хлеба и пыталась сообразить, как жить дальше, и что можно сделать в такой ситуации. Не слишком понятно было – причём здесь дом.