Был такой телефильм, кто помнит, – "Долгая дорогая в дюнах", из музыки к нему ещё песню для певицы П. выкроили: "Я вместо микрофона-а-а... Спою в бутон тюльпана-а-а..." Вот и я щас спою в бутон.
Во-первых, у меня приступ графомании, а во-вторых, он объясняется очень просто: я бросаю курить, и работать по этой причине совершенно не хочу, но нужно же человеку, который на всё забил, какое-нибудь алиби? Типа, ещё не совсем морально разлагается, не погиб? Нужно. Так вот, расскажу историю, которую никогда бы не рассказал, если бы не проклятый приступ.
Я раньше служил литературным критиком. Литературу я критиковал. И volens nolens (лат. "желая не желая") читал, что там другие литературные критики пишут. В основном они писали всякую муть (я тоже писал всякую муть), но были среди нас неожиданные вкрапления людей, попавших в сию рыхлую благоприятную среду явно случайно, т. е. не по семейной традиции и не за отсутствием прочих талантов. Эту мысль нужно пояснить?
Поясняю: был такой случай – критики Б. и К. ехали на дачу критика Б. на принадлежавшей критику Б. машине. По дороге случилась поломка, которую Б., подняв капот и повозившись минут двадцать, устранил. Едут дальше. К. спрашивает: "Так ты что, разбираешься?" – "В чём?" – "Ну, в этом". – "Немного". К. помолчал. А потом горестно спрашивает: "А зачем же ты тогда занимаешься литературной критикой?"
Сегодня Б. одна из ярчайших звёзд на профессиональном литературном небосклоне, а К. куда-то пропал. Волнуюсь за него. Уж не иноагентствует ли где-нибудь в какой-нибудь, извините, Праге? (Расскажите, кто знает?) Мораль у этой сказки, а может, и не сказки, такова: если ты кроме литературы ничего не умеешь, то и в литературе глубокого следа не оставишь. Овладевай хотя бы автомобилем.
Так вот, одним из таких инородных тел в рыхлой благоприятной среде (спасибо, что вспомнили анекдот про извозчика и Белинского) был Вадим Нестеров.
Он был какой-то подчёркнуто простой и ясный, нелитературный, нормальный – знаете, как во всяких фильмах и сериалах изображают провинциала, угодившего в мир изнеженных "москвичей". Сперва он смешон на их фоне, затем становятся смешны они на его, а потом все хорошие подтягиваются до его уровня, а плохие – ощупывают утром штаны на кожаном диване в какой-нибудь Праге, и жалобно говорят "Швейк, кажется, меня облили".
Он производил впечатление человека, который может поднять капот не только для того, чтобы залить стеклоочиститель, этот Вадим Нестеров.
Я перед ним тайно благоговел. И когда он появился тут на Дзене, предложил ему влиться в наш со Станиславычем дружный коллектив, – ведь у нас детский журнал, а он всегда интересовался детской литературой... Канал "Лучика" тогда уже имел дофигллион подписчиков, и я, делая то предложение, чувствовал себя примерно так:
И был немало обескуражен, когда...
Фигли там обескуражен – обиделся! Отказ был оформлен по всем правилам Вежливого Отказа – с выражением радости по поводу нашего процветания и пожеланиями дальнейших успехов, но – тем было обиднее. Как будто этот проклятый Танцующий Шива, деликатно отделивший вилкой краешек котлетки, подглядел за мной в тот момент, когда я чувствовал себя Богородицей. Увидел мою несобранность при выезде в народ с благотворительной миссией.
Понимаете теперь, почему моя обида была столь сильна, что я даже отписался от канала Вадима, который назывался и называется "Подумалось мне часом"?
Такой уж я человек. Это у меня травма – не родовая, но близко. Будучи молодым "журналистом" (а если без кавычек, то сопляком) у нас в губернском С***, я получил её от интеллигентов Славы и Светы тоже C***, которые были если не главными интеллигентами в C*** вообще, то, во всяком случае, остальные примерно пятьдесят наших главных интеллигентов признавали их себе равными.
Вот с какими великими людьми довелось поработать в одной газете!
И не просто поработать – а попасть в эту газету по их протекции! То есть они и во мне разглядели зародыш интеллигента! (А я ведь и потом ещё долго, больше половины жизни, стремился в эти самые интеллигенты попасть. Это как мечта о дворянстве для образованцев XIX века: ведь вот вроде и читать умеешь, и с ножом ешь, а нет, не равен... ) Всё шло как нельзя лучше, пока меня по не очень понятным мне причинам не назначили аж замом главного редактора.
Я тогда думал, что это за мой талант. Ну не мог же я, родившийся, росший, кушавший кашку, изорвавший, сидя на горшке, штук пять книжек "Былиночка" нашего регионального писателя Исакова, – я, которого все так любили, не мог же не быть достоин столь стремительного карьерного взлёта?
Но, на самом деле, причина была в другом. Газета была демократической, финансировалась "из центра" и зарплаты в ней были 300-500 рублей, тогда как в главной официальной газете – вдвое ниже. И так было вплоть до победы демократии в августе 1991. Меня позвали в эту газету уже после победы. Стартанула гиперинфляция, и з/п во всех других газетах достигла двух тысяч рублей, но в демократической всё осталась по-прежнему. (Ведь демократия уже победила!..) Опытные кадры, знающие себе цену, незаметно, боком-боком, из демократической газеты утекли, но твёрдые интеллигенты С*** остались на посту и привлекли меня. Мы-то с ними понимали, что трудности – временные и ничего не значат по сравнению с победой демократии на немного уменьшившейся Одной Шестой.
Твёрдо шагая по замусоренному ветром перемен асфальту, С*** пинал картонный стаканчик из-под напитка Кока-К*** и говорил: "Вот, смотри, валяется фирменная американская вещь – и никому никакого дела. Никто не бросается поднимать, чтобы утащить домой и поставить на полку как ценнейший заграничный сувенир. Вот это и есть – настоящая победа демократии в нашей стране".
О смысле этой притчи – как я её понял (вернее, не понял) тогда и как понимаю сейчас, хотелось бы поговорить отдельно, но мы удалились от Вадима Нестерова настолько, что он уже едва виден, а это опасно: я не взял с собой в лодку своего Приступа ни компаса, ни припасов. Давайте-ка выгребать обратно.
Так вот, пребывая "в должности" я зарезал какую-то публикацию, сторонниками которой (не авторами, боже упаси!.. всего лишь протекционистами!) были Слава и Света. Я поступил несогласно их воле. Они подобрали меня в грязи какой-то ведомственной многотиражки (откуда я к тому же на тот момент уже был уволен по статье 33 КЗОТ с примечанием "за систематическое отсутствие на рабочем месте"), обогрели, выпестовали, научили "читать, писать, умываться", а я поступил как гадюка.
Слава и Света не сказали ничего, просто перестали меня замечать. И когда ринулся названивать с извинениями, трубка холодно и членораздельно ответила Славиным голосом: "Просто. Забудь. Этот номер телефона". Это и была Травма. Мои боги меня извергли!
И ещё я обзавидовался тому, насколько стильно, на мой тогдашний взгляд, это отлучение было исполнено. Сам о том не догадываясь, я затаил в душе желание тоже холодно процедить кому-нибудь что-то вроде "забудь этот номер телефона". В общем, та травма ещё немножечко испортила мой характер.
Сейчас будет то, ради чего я это принялся писать. Скоро уже.
Так вот. Канал Вадима Нестерова "Подумалось мне часом" настолько прекрасен, что даже моя фундаментальная травма перед ним не устояла. Я снова подписан на этот канал и читаю, как принято говорить, "взахлёб". Чего от души и вам желаю, если вы сентиментальный совок, ностальгирующий по детству как по земному воплощению идеала доброты и осмысленности Бытия.
И вот сегодня утром я прочёл в очередной главе Вадимова повествования о людях советской детской литературы вот такую историю.
Маршак в тоскливом аду войны сочиняет пьесу "Двенадцать месяцев", за которую получает Сталинскую премию. (Почему ад "тоскливый", а не хотя бы "тревожный"? Потому что это проекция моих нынешних ощущений.) Чуковский же пишет стихотворную сказку "Одолеем Бармалея", в которой хорошие звери и дети неаллегорично сражаются с "фашистскими" зверьми и убивают их. И получает за неё взбучку.
Заканчивает эту историю Вадим красивой коронкой:
Потому что старый и мудрый Маршак прекрасно знал одну нехитрую истину, которую убитый горем Чуковский забыл.
Дети, которых учат мечтать, всегда идут дальше и делают больше, чем дети, которых учат ненавидеть.
Чуковский не смог поймать волну. А Маршак смог!
Иному строгому критику (и литературному, и просто) может показаться небезукоризненным то, что в дневниковой записи о тех условиях, в которых Чуковский принимался за свою неудачную сказку (кстати, почему неудачную? "Мастерство не пропьёшь" – одна рифма "одолеем – Бармалея" чего стоит, просто сказка недобрая) Чуковский в одном ряду упоминает пропавшего без вести сына Бориса (выжил) и сожжённую дачу с библиотекой.
Ну, во-первых, сына он упоминает первым, гы-гы. А во-вторых, Господи, пощади, избавь от того, чтоб узнать, как там это устроено у людей, переживших то, что пережил Чуковский с дочерью Мурой. Или старший брат Чехова Александр – со своей дочерью. Обе девочки долго и мучительно умирали на глазах и на руках у беспомощных родителей. По-моему, кто такое пережил, у них там уже по-другому всё. Но речь вообще не об этом.
Речь о другом: почему в этой параллели между Маршаком и Чуковским я сочувствую неудаче Чуковского, а успеху Маршака – нет? И почему неудача кажется мне... ну, более человечной, что ли...
Не знаете? Напишите, что думаете. Спасибо.
И ещё я, конечно, рассчитываю, что вы прочтёте текст Вадима, подпишетесь на его канал и напишете здесь "спасибо за Нестерова, Лучик", и я опять почувствую себя немножечко
Хотя уже не так сильно, как раньше.