Они попадаются мне с завидной регулярностью. Большие и маленькие, целые и разбитые. Возле старых фундаментов и в самых неожиданных местах - посреди густого леса, где до ближайшего жилья - пара-тройка километров сквозь бурелом. Одни рассказывают средневековые легенды, другие лаконично гордятся именем производителя, третьи - намекают на незримую связь с загадочными цивилизациями Латинской Америки. Но главное - каждый раз, когда я беру их в руки - кажется, что они еще горячие. Что тепло дома, канувшего в пропасть истории, еще не остыло. Я говорю про печные дверцы.
Мы от души смеялись над нашим товарищем, когда из тьмы августовского вечера он припер в лагерь разбитую пополам дверцу, на которой можно было угадать пару гарцующих лошадей, колесницу и человека на ней. Он нашел ее прямо межу заплывших окопов, где в таком же августе 1941-го красноармейцы упорно пытались остановить наступающих финнов. Не смогли, попали в окружение, многие где-то тут остались и до сих пор не найдены. Я смотрел на эту дверцу в бликах костра и представлял, как кто-то из солдат поставил ее как импровизированный бронещиток на бруствере своего окопа. Как прилетел осколок, жарко ударил в чугун, как треснула от удара античная колесница вместе с возничим.
А вот товарищ мой видел совсем другое. Он держал обломок в руках и рассказывал про деревянный дом, про гудящий в печке огонь и маленькую девочку, которая подносит перышко к отверстиям в этой дверце и смотрит, как жар колышет это перо. И про ее брата, который входит в комнату и ласково гладит девочку по голове. Да, мы от души смеялись тогда над нашим впечатлительным другом. А потом в один из дней я вдруг почувствовал сильный ожог, когда доставал из земли совсем другую дверцу - со странным узором, напомнившим мне иероглифы майя. Даже снял перчатку - посмотреть, не вздулся ли на ладони волдырь. Нет, не вздулся.
А потом мы случайно забрели в поросшую густым ельником сырую низину. Была осень, вода стояла повсюду, и в этом ландшафте хорошо были видны черные прямоугольники затопленных блиндажей. Маленьких, выкопанных на скорую руку зимой 1939-го года - впереди у красноармейцев был штурм линии Маннергейма, вокруг них трещал лютый мороз, и спасались от него кто как - кто-то складывал в своем блиндаже печку из кирпичей и патронных цинков, кто-то разводил огонь прямо так, на сыром полу землянки. Но вот в одной из них - могучий, протяжный сигнал металлоискателя. На дне лежит удивительной красоты маленькая разборная печка. И опять - кажется, что она еще теплая. Что человек, зажигавший в ней последний огонь, вот-вот вернется, зябко потирая руки. Но нет, не вернется уже никогда.
Точно так же из июня 1944-го никто никогда не придет за вещмешком, оставленным в глубокой воронке на подступах к линии VT. Почти восемь десятилетий солдатское имущество будет лежать среди тины и прелых корней, все глубже и глубже будет уходить котелок с ложкой и бритвой внутри, пачки патронов, саперная лопатка. И большое старинное старообрядческое распятие - когда товарищи вынули его чавкающей трясины, я не поверил глазам - думал, это у них шутка такая неудачная (видео - как это было). Но нет, большой киотный старообрядческий крест был одним из артефактов давней войны - неожиданным, впечатляющим и трогательным. Представлялось, как мама, а может, и жена когда-то сняла его с полки в красном углу, бережно завернула в ткань и положила в сидор своему мужчине, уходящему на фронт. Да, я знаю, что скорее всего все было совсем не так. Но представлялось именно это.
Болото вообще останавливает время. И вещи, которые давным-давно должны были бы сгнить, остаются в нем почти такими, какими их в последний раз видели красноармейцы восемь десятилетий назад. Если научиться слушать их рассказы - даже вечность покажется мимолетной.
Большое, мрачное болото перед той же линией Маннергейма. Кривые, чахлые сосны, изредка - березы. Как правило, там, где лежат погибшие люди. Черная промоина, кажущаяся бездонной. Но на самом краю щуп ударяется во что-то железное. Не очень глубоко - можно разгрести трясину и дотянуться рукой. Это каска. Советская "халхинголка", СШ-36. Слегка поеденная ржавчиной по краям, но сохранившая краску на куполе. И что-то сразу бросается в глаза: красная звезда: кривая, не уставная, нарисованная солдатской рукой. Где-то нашел боец эту краску, старую, загустевшую, нарисовал как смог. Зачем? Чтобы не получить на орехи от командира? Или потому, что ему важно было быть не просто винтиком в большой военной машине, а бойцом Рабоче-крестьянской Красной Армии? И то, и другое могло быть.
А там, по другую сторону невидимой линии противостояния, кто-то из финских солдат смотрел на серые фигурки, медленно приближающиеся по бескрайней заснеженной глади болота. Смотрел, и хотел запомнить все это. Я не знаю, что именно он чувствовал, но понимаю, что он хотел это запомнить. Потому что спустя восемь десятилетий я найду в его окопе оборванный самодельный то ли браслет, то ли подвес для часов. Ототру грязь и прочитаю: "Muisto". По-фински это означает "Память".
Память земли красноречивее любого музея.
Поиск продолжается.
