Эта история произошла в северных краях ещё при президенте Медведеве. Последнее — важно. Ибо если бы не Медведев, то человека, о которой в ней пойдёт речь, никто бы не нашёл и оставил в покое. Для него, может, и к лучшему. Но обо всем по порядку.
Местные называли его Лешим. В общем — диким. Но видели редко.
“Время? А зачем мне время? Проснулся — утро. Захотел спать — ночь. Это вы изгаляетесь, спешите куда-то, а мне спешить некуда — все, предел, конец времени”.
Я нашла его на границе топи и леса, где он обитал уже лет пятнадцать, с тех пор как ушел от мира, в умершей ещё до этого деревеньке.
“Я не леший — я домовой”. Сказал при нашей единственной встрече этот странный мужик, грязный и оборванный, заросший лохматой бородой.
***
Облепили куртку и сетчатую маску на лице твари-комары, аж рукава шевелятся.
Вспоминаю некстати, как в старину именно в этих болотистых местах так наказывали преступников — привязывали голыми к сосенкам и оставляли мошкаре на ужин. А поутру находили обглоданные скелеты. Не дернешься — кругом трясина.
Семь километров топаем по вешкам, расставленным местными охотниками, в деревеньку, что когда-то была, а потом не стало. Остался тут один — то ли человек, то ли привидение.
Еще не старый, но уже и не молодой, за собой не следит, нечесаный, немытый, питается вроде сырой рыбой и к людям не выходит. Одичал — леший и есть.
Почему этот тип поселился в столь неподходящем месте, деревенские объяснить не смогли, зато согласились к нему проводить. Конечно, я безумно захотела проверить, правда ли или врут, что он существует.
По дороге охотник Виктор рассказал историю о том, как нашли дикаря. Выполняли медведевский нацпроект: прокладывали электричество, размещали телефонные будки в местностях, где уже лет 30 не ступала нога человека.
Но начальство приказало — надо. Бюджет выделен и освоен. Кто-то рискнёт докладывать наверх, что здесь никого? Да и надо ли? Ведь на старых ещё советских картах, колхозы, села, лагеря.
Нередко телефон-автомат ставили прямо посреди болота. Там он на фиг никому не нужен, чертыхались установщики.
Дошли и до той брошенной деревни. 20 домов, спрятанных в траве, что вымахала в человеческий рост. Над одним из домов вился… дымок. Сох на земле рыбачий невод.
Это и были плоды жизнедеятельности Лешего. “Вышел он к нам, голову набычил. Мы интересуемся: “Тебе телефон нужен?” Бородой трясет — обойдусь. “А помощь какая?” Тоже нет.
Сказал, что Юрой его зовут, фамилию свою не назвал. Странный какой-то, будто и не отсюда. Облюбовал один дом, в нем и ночует — войти нельзя, все в прогнивших рыбьих костях, грязь, черви ползают… Бросил когда-то простыню на кровать, она в тряпку превратилась, сто лет ей в обед, я из избы выскочил, потому как с непривычки тошнило, — повествовал охотник Виктор, вышагивая по мху долгие северные километры. — А ведь у нас ничему уже не удивляешься: кругом бывшие лагеря, в шестидесятых годах постоянно из них бандиты удирали, но до большой земли живым ни один не дошел: болото — оно всякого примет…”
Уходили зэки обычно втроем. Двое друзей, а третий — их будущий завтрак.
Прятались по лесам.
Может, и дикарь из тех, из беглых? Так вроде времена уже не те.
…Лешего мы нашли у воды, на самом краю бывшей деревеньки. Тот грелся у костерка. На огне, в ржавой миске, что-то неудобоваримое.
Все как и говорили: нечесаный-немытый, дырки, местами прикрытые тканью, — портки.
Нам Юра не удивился, но и к “столу” не пригласил.
“Вы мое есть все равно не будете. Сухари это, остались с прошлого года, я их в воде размочил и пирожки испек. А что, вкусно!” — усмехнулся сквозь бороду, всем своим видом показывая, что к гостям равнодушен.
— Слыхали, что вас ещё и Снежным Человеком кличут? — начала разговор издалека.
— Это зимой я снежный, а сейчас снега нет. Ну, садитесь, коли пришли. А мне рыбачить надо. Про жизнь свою рассказывать не стану, не то занудой обзовете.
— Что же заставило вас тут поселиться?
— Чеснок надо было как-то весной сажать. Раз посадил и остался, — уклончиво объяснил Юра. — А что — спокойно, не докучает никто. Это в молодости к миру тянешься, а в старости от него бежишь. Хочешь — считай, что это я на спор, чтобы в Книгу рекордов Гиннеса попасть.
— Сколько же вам сейчас?
Поскреб подбородок Юра. Посмотрел в небе на облачко. “Сорок четыре, поди. Ну, могет, и сорок шесть, без разницы”.
— Псину не завожу. Дикие кабаны ночью копытами землю роют и в дверь стучат. Если мамка какая с кабанятками, то она за потомство кого хошь порвет, — объяснил Юра. — Да и зачем мне собака, ежели рассудить: к ней привыкнешь, полюбишь, расстройство одно, когда ее кабан сожрет.
Будто в подтверждение слов вдалеке устрашающе хрюкнуло. Я попятилась. “Это не кабан, а коростель”, — хохотнул Юра.
Напросилась ловить с дикарем рыбу на ужин. Он кивнул: “Обожди меня здесь!” — зашел в свою избу и… пропал.
Десять минут его ждем. Двадцать. Наконец, не выдержав, заглянули с охотником внутрь.
Среди смрада и копоти Юры не было. Вообще нигде. “Наверное, он тебя испугался, — неловко предположил проводник. — Мало ли что ты сделаешь. Человек пришлый, чужой. Ну, значит, не судьба вам пообщаться. Пошли-ка, я лучше деревеньку покажу…”
Дома будто спят. Не тронутые ни мародерами, откуда они здесь, ни непогодой. В окнах тлеют кружевные занавески.
Образа в углу, многие самодельные, рисованные неизвестными умельцами в середине прошлого века, сзади оклеены газетами: “Секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев выступил с приветственной речью…”
Набрели на одну икону — из открыток 1907 года, купленных в Киево-Печерской лавре.
В сенцах крепкие стулья, шкафы с посудой, кровати застелены и сверху накрыты клеенкой, вещи, словно верные собаки, ждут, что хозяева однажды вернутся. А те уехали в новую жизнь и — забыли. И произошло это лет сорок назад.
Зэков, что держали в лагере для вырубки крепкого северного леса, перевели в другое место. Вместе с ними ушла и деревня. Проржавела узкоколейка, охрана переехала.
Последние дед да бабка, рассказывают, выбирались по реке на моторке, с оказией, пять часов, только чтобы не переть по болоту.
“И чего это Леший в хлеву живет? Переходил бы из дома в дом, пока все не изгадит, все-таки непонятный он, — возмутился мой провожатый. — Гляди-ка, письма!”
Из резного шкафа выпала связка писем, из которой следовало, что жила в избе когда-то Мария Лучина, солдатская вдова.
Сгинул муж в войну с концами.
Тридцать лет — с конца сороковых и по восьмидесятые — писала она начальству и в Минобороны, пытаясь его найти. “В списках погибших не значится”, — отвечали ей оттуда, отказываясь повысить минимальную колхозную пенсию в 28 рублей. Не положено. Сначала девушка, потом женщина, потом старуха. Видно, как менялся с годами налитой в молодости, буковка к буковке, ставший мелким и трясущимся почерк.
А старуха все писала и писала, до самой смерти, может, и правда, любила.
В самое последнее письмо завернуты очки со слеповатыми стеклами…
— Это тетка моя была, а дом, в котором я живу, родительский, отчий, поэтому я и там, мне чужого не надо, — произнес кто-то у двери. Оглянулась — Леший, уже переодетый в относительно нерваные штаны. — Пойдешь, что ли, на реку рыбачить? — кивнул он мне. — На вечерней заре самый клев.
Как же Леший попал в эту оставленную людьми деревеньку. И зачем?
Молодым завербовался Юрка на север. Крутил баранку “КамАЗа” под Тюменью, возил геологов, что разведывали богатые нефтяные месторождения, зашибал деньгу — мечтал вернуться домой с длинным рублем, жениться на самой красивой девчонке их деревни.
Чтоб все как у людей — чеснок на грядке, собака в будке, баба под боком…
. — Геологи ушли — пришли разработчики, скважину поставили, ну их я тоже возил, шофер — он всем нужный, — Леший говорит без интонаций, словно пересказывает старый и докучливый фильм, а не собственное прошлое. — Потом нефть выкачали.
Ладно, думаю, еще где-нибудь подзаработаю. А тут раз — авария — машина перевернулась, уснул я за рулем. Когда кувыркался с обрыва, в себя пришел. До последнего на что-то надеялся, силы теряя: “Жить! Жить!” — ух, как молил я тогда, как цеплялся! Наверное, на самый верх и дошла моя просьба зачем-то…
Пришел в себя. Вроде и не полный инвалид, восстановиться можно, а никому не нужен. Хозяин попросил вон.
. Вернулся домой, обиженный на весь белый свет, заместо родной деревушки —кладбище из домов, пыльные занавески в окошках, и трава в полный рост, и самые красивые девчонки их села давно замужем за другими.
Можно было, конечно, устроиться как-то. Начать сызнова. Но зачем?
Умерла деревня. Умер человек. И так получилось, что вышло это практически одновременно, а потому Юрка решил заживо похоронить себя здесь, вместе со своей малой родиной. Ни мать, переехавшая к тому сроку в другую деревню, за болотом, ни старшие братья не смогли его переубедить.
Ушел сажать чеснок — и сгинул на годы.
. — Бывает, знаешь, помрет человек физически, и судьба у него одновременно вышла на исход, это повезло ему, значит, хорошим человеком он был, — Юра отталкивается от берега багром, я что есть сил, неуклюже и неловко, помогаю ему веслами. — Но бывает и по-другому — чудак еще дышит, двигается, а судьба его уже кончилась. И все, что должно быть в ней написано, вышло…
— И что тогда? — тихо спрашиваю я.
— Приходится доживать, — не сводит Леший глаз с темной воды.
Раз в месяца три перебирается он через трясину, чтобы закупить в магазине хлеб да спички, без них, особенно в непогодицу, трудновато, иногда к его обиталищу выблуждает случайный охотник. “Без людей плохо, тоскую, — вздыхает Леший. — Так хочется иной день поговорить, а забредет кто — ну как вы, случайно, и сказать что не знаю. Вроде и мыслей столько в голове, а не складываются в слова”, — закидывает Юра в реку самодельную удочку.
— Неужели вам не хочется знать, что происходит в мире? О чем сегодня пишут газеты, показывают по телевизору? — честно говоря, вопросы мои по сравнению с его философией выглядят бледно. — Неужели же вы ну… никогда не жалели о том, что совершили?
— Чтобы о чем-то жалеть, надо к чему-то привязанным быть, — помолчав, отвечает Леший. — А чтобы ничего не терять, надо ничего не иметь. Телевизор… Какая мне разница, что там по нему происходит, какая где война или катастрофа, если у меня рыба не клюет?
Три жалкие рыбки в мизинец толщиной трепыхались в сачке. Юра — как венец эволюции, человек без недостатков, на которые ему могли бы указать враги, без достоинств, за которые любили бы друзья, без желаний и чувств, возвышался над пескарями в резиновых сапогах. Он не лукавил и не притворялся.
Такой как есть. Леший.
.
“Конец-то все равно один: стремишься ты к чему-то, богатеешь, доллары считаешь, любишь, трясешься за свою шкуру и за близких, или копаешься в грязи как свинья, никому и ничего не должный… Я, может, более свободный, чем все вы, меня ничто не связывает, я ни за кого не боюсь, и потому мне все равно”, — насаживал на крючок нового жирного червя Леший.
Он был предельно честен, наверное.
Не знаю, но мне он показался настоящим.
…Через год, когда я снова приехала в те места и зашёл разговор про Лешего, мне сказали, что он умер… И странно так, вскоре после нашего к нему визита он решил выбраться к людям. Переехать в обычный посёлок. А то что — 15 лет все один да один.
Переехал, но долго не протянул. Месяц или два. Сердце. Видно и впрямь, закончился его век, притянула назад к себе мертвая родина.
