Продолжение. Начало тут
И так, все о чем просил Булгаков т. Сталина — исполнилось. Его взяли работать во МХАТ ассистентом режиссера. Но булгаковские пьесы по-прежнему под запретом. Год, что прошел с момента разговора с т. Сталиным, Булгаков усиленно работал, старался доказать свою лояльность и необходимость для властей
За последний год я сделал следующее:
несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н. Гоголя «Мертвые души» в пьесу,
работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы,
работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях,
был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,
служил в ТРАМе — Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,
ушел из ТРАМа 15. III. 31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить, и что пользы ТРАМу не приношу,
взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).
А по ночам стал писать. Но надорвался.
И закрадывается Михаилу Афанасьевичу мысль — зря я отказался уехать за границу, как предлагал т. Сталин. Ну да, я попросил, чтобы меня взяли на работу во МХАТ, власти это сделали. Но ведь пьесы не ставят, доходы упали, а тут еще ведь квартиру в писательском кооперативе на ул. Фурманова надо достраивать. Нет, надо опять писать т. Сталину. Пусть все-таки отпустит за границу. Вон Замятин уезжает, а я чем хуже.
И в мая 1931 г. Булгаков вновь пишет письмо т. Сталину
Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк.
Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем..
Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.
С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.
Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.
В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.
Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного. Как воспою мою страну — СССР?
Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.
Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.
По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее.
К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год.
(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за границей, помещенное в Большой Советской Энциклопедии, — неверно.)
Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве.
Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут.
Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.
Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.
Вы сказали: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу...»
Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР.
(М. Булгаков)
То есть, вызови меня дорогой т. Сталин на беседу, узнай воочию какой я хороший, верный сын моей Родины — СССР. И отпусти прогуляться за границу. Очень я сильно больной, вот полечусь там и так по возвращении воспою наш СССР — мама, не горюй. А так как у меня припадки и страхи, то и жену мою, тогда еще Любовь Евгеньевну ( надо думать Елена Сергеевна сама потом к ним присоединится), отпусти. Зуб даю, что вернусь.
И что должен был подумать т. Сталин? Вот он просил. чтобы во МХАТ устроили по блату. Мы ему про заграницу говорили, но он патриотично так ответил, что русский писатель должен жить в России. Правильно ответил. А вот теперь ему заграницу подавай. Типа больной, нейростения и страхи, да еще с женой в качестве сопровождающей. Кого он хочет надурить?
Не стал т. Сталин приглашать Булгакова к себе на беседу, разочаровался, мелковат этот писатель оказался, меркантилен. Не стал и звонить. Но дал команду возобновить во МХАТе "Дни Турбиных" и разрешил ставить "Кабалу святош". Это же сразу какая прибавка к жалованью. 180 рублей за каждый спектакль "Дней Турбиных", при средней зарплате по стране 350 рублей.
А про заграницу Булгакову недвусмысленно намекнули, когда МХАТ собирался на заграничные гастроли, то ему с женой было отказано в загранпаспортах без объяснения причин.
Но вот эта идея — все-таки добиться беседы с т. Сталиным, изменить его мнение о себе, прочно завладела Михаилом Афанасьевичем. И с 1933 г. и началась эта эпопея с "Мастером и Маргаритой".
В роман, где до этого были лишь сатирические зарисовки о похождениях нечистой силы в социалистической Москве, был введен сюжет с Понтием Пилатом, Иешуа Га-Ноцри, главой Синедриона Каифой и начальником тайной полиции Пилата Афранием.
В итоге "Мастер и Маргарита" разбивается на три самостоятельных части.
Одна часть — это сатирические похождения Воланда и его команды в Москве. Очень похоже на похождения Остапа Бендера и его кунаков — Шуры Балаганова, Паниковского и Козлевича в городах Арбатове и Черноморске. Балаганов ближе к Коровьеву, Паниковский — Азазелло, а Козлевич — кот. В качестве Геллы Зося Синицкая.
Не зря ведь в последнее время получила широкое распространение среди литературоведов версия, что именно Булгаков реальный автор дилогии о турецкоподданном.
Для чего нужен Воланд и его компания в романе? А Булгаков не мог отказать себе в удовольствии хотя бы в мечтах расправиться со всеми своими гонителями из РАППа. А кто может это сделать лучше нечистой силы? С ее фантазией и всесильностью. Одному голову отрезать, другого голым в Сочи закинуть, Семплиярова, он же Мейерхольд, в одних подштанниках на всеобщее обозрение выставить.
А какой восторг высказывает в своих дневниках Елена Сергеевна Булгакова, когда с 1936 г. начали прибирать Куда Надо, а потом расстреливать. всех этих бывших рапповцев, приближенных к троцкисту, наркому НКВД Ягоде — Авербахов, Киршонов, Литовских, что в конце двадцатых-начале тридцатых травили Булгакова. "Есть высшая справедливость", — написала она, когда узнала, что сняли тогдашнего председателя Комитета по делам культуры ( по-нынешнему министра культуры) Керженцева.
В общем, похождения Воланда и его компании — это такое моральное самоудовлетворение Булгакова. Его литературная месть.
Другая часть романа — это история любви самого писателя и Елены Сергеевны Шиловской. Здесь все понятно. В конце концов влюбленные соединяются, что и произошло в реальности.
Но писался роман ради третьей части. Ради Понтия Пилата.
В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисанана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Сразу дается понять, что вот он — главный герой романа. Суровый и справедливый воин. Белый плащ с кровавым подбоем - с одной стороны белый и пушистый, а с другой кровавый. Белый и пушистый для друзей, и кровавый для врагов. Поэтому лучше быть его другом, чем врагом.
И вот такой человек поставлен править Ершалаимом, который накрыла
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.
Так ведь этот Понтий Пилат и есть товарищ Сталин. И именно он должен решить участь простодушного народного философа Иешуа Га-Ноцри, для которого все люди добрые, и которого местный Синедрион, то есть все эти Авербухи-Киршоны, осудил на смерть. Иешуа — это конечно же сам Булгаков.
И ведь понял прокуратор, что перед ним совершенно безобидный философ-самоучка, и даже решил назначить его своим библиотекарем. Но что делать с решением Синедриона? Оказалось, что этот иудейский Синедрион тупо не хочет помиловать маленького философа, видит в нем опасность, подрывы основ. Да еще и шантажирует самого Пилата. Ну как шантажировали т. Сталина в 1929 г. писатели — рапповцы. И ничего Пилат не может сделать для спасения так понравившегося ему Иешуа.
То есть Булгаков хочет сказать т. Сталину — да все я понимаю, не всесильный ты, Синедрион твою власть ограничивает. Рад бы меня, Булгакова, спасти, да эти рапповцы-синедрионцы еще в силе. Обвинят т. Сталина в потакании врагам — белогвардейцам. А как бы хорошо все могло сложиться, если бы Пилат отправил, как хотел, Иешуа библиотекарем в свое кесарийское поместье.
Но ведь т. Сталин обид не прощает. За Иешуа — Булгакова ответка должна быть. Отправляет Пилат своего начальника тайной полиции Афрания, читай Берия, чтобы зарезали доносчика Иуду. А кошель с 30 серебренниками, весь в иудиной крови, подкинули главе Синедриона Каифе, что нагло шантажировал прокуратура, совсем как глава РАППа Леопольд Авербах т. Сталина или т. Горького.
То есть Михаил Афанасьевич прямым текстом говорит т. Сталину — правильные твои "сталинские репрессии", так этому Синедриону и надо.
Вот для чего писался этот роман. Для вот такого удаленного диалога между Булгаковым и т. Сталиным. Это роман для единственного читателя — для т. Сталина.
А как т. Сталин мог все это узнать? А очень просто. Ведь Булгаков постоянно устраивал читки рукописи романа у себя дома приятелям и просто знакомым. И естественно, что среди них было множество лиц, сотрудничавших в НКВД. Так указывают на ближайшего друга писателя — сценариста Сергея Ермолинского. А Мариетта Омаровна Чудакова, которую КГБ в свое время назначил "главной по Булгакову", так та прямо назвала, что и Елена Сергеевна писала донесения в НКВД.
И ведь ничего плохого они туда Куда Надо не писали, в точности сообщали содержание романа. На что и был расчет, что т. Сталин узнает. как его любит и уважает Михаил Афанасьевич.
А заодно и про самого Михаила Афанасьевича. Что никакой он не "белогвардеец". А сибарит, хлебосольный хозяин, у которого каждый вечер пирушки с друзьями до утра. Есть деньги — все тут же прокутили в "Метрополях" и "Националях". Коньяки, черная икра, балыки и прочие качественные деликатесы. И никакой политики.
И ведь то, что стало крылатыми выражениями из "Мастера и Маргариты" - "люди. как люди, любят деньги", "квартирный вопрос их испортил", это о самом Булгакове. И деньги он любил, чтобы сразу их прогулять, а потом брать авансы под какое-нибудь либретто или пьесу.
И "квартирный вопрос" его очень занимал. Уж очень ему хотелось переехать из "писательского дома " на ул. Фурманова в более престижный "писательский дом" в Лаврушинском переулке. В том самом, где Маргарита разгромила квартиру критика Латунского, который в реальности был Литовский, и аресту которого очень обрадовалась Елена Сергеевна.
И третья его "фишка" - это просто съездить туристом за границу. Плюнуть с Эйфелевой башни, помочиться на Колизей, и засунуть записочку в Стену Плача.
Все. Вполне нормальные человеческие желания. Никакой антисоветчины и белогвардейщины. Очень уважительное отношение к т. Сталину.
И ведь понял т. Сталин, недаром почти что семинарию закончил, все эти библейские аллюзии Михаила Афанасьевича. Но, все-таки не нравился ему Булгаков как человек. Как писатель талантлив, но вот это навязывание к общению — пригласите побеседовать. Нет, неправильно это.
Сам же пишет "не верь, не бойся, не проси" "никогда ничего не просите у сильных мира сего, сами придут и все дадут". Вот и сиди, жди. Не суетись.
И Булгаков ждал. И слова плохого про т. Сталина никогда не говорил. Любил он вместо анекдотов рассказывать во время домашних застолий своим друзьям вот такие байки. Одну из них пересказала Елена Сергеевна в своих дневниках.
Михаил Афанасьевич, придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего, — словом, короткое письмо, очень здраво написанное, а подпись: Ваш Трампазлин. Сталин получает письмо, читает.
Сталин. Что за штука такая?.. Трам-па-злин... Ничего не понимаю! (Всю речь Сталина Миша всегда говорил с грузинским акцентом.) Сталин (нажимает кнопку на столе). Ягоду ко мне! Входит Ягода, отдает честь.
Сталин. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри — письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись «Ваш Трам-па-злин». Кто это такой?
Ягода. Не могу знать. Сталин. Что это значит — не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой!
Ягода. Слушаю, ваше величество! Уходит, возвращается через полчаса.
Ягода. Так что, ваше величество, это Булгаков!
Сталин. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!
Ягода. Есть, ваше величество! (Уходит.) Мотоциклетка мчится — дззз!!! прямо на улицу Фурманова. Дззз!! Звонок, и в нашей квартире появляется человек.
Человек. Булгаков? Велено вас доставить немедленно в Кремль!
А на Мише старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклокочены.
Булгаков. Тт!.. Куда же мне... как же я... у меня и сапог-то нет...
Человек. Приказано доставить, в чем есть!
Миша с перепугу снимает туфли и уезжает с человеком. Мотоциклетка — дззз!!! и уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода. Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон.
Сталин. Что это такое! Почему босой?
Булгаков (разводя горестно руками). Да что уж... нет у меня сапог...
Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!
Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно!
Булгаков. Не подходят они мне...
Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги, может, твои подойдут.
Ворошилов снимает, но они велики Мише.
Сталин. Видишь — велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская ! Ворошилов падает в обморок.
Сталин. Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!
Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят. Ну, конечно, разве может русский человек!.. Уух, ты!.. Уходи с глаз моих! Каганович падает в обморок. Ничего, ничего, встанет!
Микоян! А впрочем тебя и просить нечего, у тебя нога куриная. Микоян шатается. Ты еще вздумай падать!!
Молотов, снимай сапоги!!
Наконец, сапоги Молотова налезают на ноги Мише.
Сталлин. Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
Булгаков. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят...
Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.
Звонит по телефону.
Сталин. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, когда сказали ему. Миша тяжко вздыхает. Ну, подожди, подожди, не вздыхай. Звонит опять. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди. Звонит. Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса... Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса... Что? По-вашему тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)
Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!
Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить... месяца через три... Что? Через три недели? Ну, что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)
Булгаков. Тхх... да мне бы... ну хыть бы рубликов пятьсот!
Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну, что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил...
После чего начинается такая жизнь, что Сталин прямо не может без Миши жить — все вместе и вместе.
И все эти устные рассказы на следующий день оформляются соответствующим донесением в НКВД и далее докладываются т. Сталину.
И видит т. Сталин, что хоть Булгаков ему как человек и не особо симпатичен — гуляет, пьет, деньги направо и налево, но вместе с тем камня за пазухой не держит и роман вполне приличный пишет. И т. Сталин в нем очень даже положительно смотрится. Понимает Булгаков текущий момент.
Вот поэтому, хоть "Бег", Мольер", "Иван Васильевич" к постановкам не разрешены - а рано еще такое смотреть советскому зрителю, страна к войне готовится, народ должен быть отмобилизован и лишним голову не забивать, но работой Булгаков обеспечен, новые пьесы пишет, преследованиям не подвергается.
А Михаил Афанасьевич продолжает к т. Сталину ходы искать. Но об этом в следующей части.