Продолжение. Начало тут
Писать роман "Мастер и Маргарита" Михаил Афанасьевич Булгаков начал примерно в 1928 г. К 1930 г. году было написано несколько глав романа "Копыто инженера".
В апреле 1930 г. Булгаков написал письмо в Правительство СССР, чтобы его выпустили за границу. При этом рукопись романа он сжег.
Через два года писатель заново начал писать роман. Вот варианты названия
Фантастический роман. Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца... Он явился. Происшествие. Черный маг. Копыто консультанта.
В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это»
Окончательная редакция работа была готова к июню 1939 г.
Начавшись как роман о посещении Москвы нечистой силой, время действия романа Булгаков определил как 1943 год, впоследствии книга стала включать в себя роман в романе о Понтии Пилате и странствующем иудейском философе Иешуа, а так же любовную историю между писателем по имени Мастер, и замужней красавицей Маргаритой.
Впервые роман был опубликован в несколько сокращенном виде в журнале "Москва" в двух номерах - №11 за 1966 г. и № 1 за 1967 г.
К моменту начала написания романа Михаил Афанасьевич Булгаков был уже довольно известным русским советским драматургом и писателем. Известным и читателям, и театральным зрителям, и ОГПУ.
Еще в 1922 г. на Булгакова, начинающего писателя и репортера газеты "Гудок", только-только переехавшего в Москву из Владикавказа, было заведено дело оперативного контроля. Поводом послужило то, что Булгаков в берлинской газете опубликовал объявление, что хочет составить энциклопедический словарь русских писателей и просит присылать ему в Москву любую информацию по этому вопросу. Потом ОГПУ перехватило письмо его двоюродного брата из Киева в котором тот предлагал Михаилу Афанасьевичу стать корреспондентом в России одной британской газеты, и давал координаты англичанина, который может это устроить. Но ОГПУ это письмо перехватило и до Булгакова оно не дошло.
А вот серьезным образом ОГПУ взялось за писателя в 1925 г. Булгаков в одной небольшой компании прочитал рукопись "Собачьего сердца" и сразу же в куда надо поступила информация. Она достойна, чтобы ее прочитать
Был 7 марта 1925 г. на очередном литературном «субботнике» у Е. Ф. Никитиной (Газетный, 3, кв. 7, т. 2–14–16).
Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается «очеловечивание» последней.
При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах:
1) У профессора семь комнат. Он живет в рабочем доме. Приходит к нему депутация от рабочих, с просьбой отдать им две комнаты, так как дом переполнен, а у него одного семь комнат. Он отвечает требованием дать ему еще и восьмую. Затем подходит к телефону и по № 107 заявляет какому–то очень влиятельному совработнику «Виталию Власьевичу» , что операции он ему делать не будет, прекращает практику вообще и уезжает навсегда в Батум, так как к нему пришли вооруженные револьверами рабочие (а этого на самом деле нет) и заставляют его спать на кухне, а операции делать в уборной. Виталий Власьевич успокаивает его, обещая дать «крепкую» бумажку, после чего его никто трогать не будет. Профессор торжествует. Рабочая делегация остается с носом.
«Купите тогда, товарищ, — говорит работница, — литературу в пользу бедных нашей фракции». — «Не куплю», — отвечает профессор. «Почему? Ведь недорого. Только пятьдесят копеек. У вас, может быть, денег нет?» — «Нет, деньги есть, а просто не хочу». — «Так значит, вы не любите пролетариат?» — «Да, — сознается профессор, — я не люблю пролетариат».
Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории. Кто–то не выдерживает и со злостью восклицает: — Утопия!
2) «Разруха, — ворчит за бутылкой Сен — Жульена тот же профессор, — что это такое? Старуха, еле бредущая с клюкой? Ничего подобного. Никакой разрухи нет, не было, не будет и не бывает. Разруха — это сами люди. Я жил в этом доме на Пречистенке с 1902 по 1917‑й, пятнадцать лет. На моей лестнице двенадцать квартир. Пациентов у меня бывает сами знаете сколько. И вот внизу, на парадной, стояла вешалка для пальто, калош и т. д. Так что же вы думаете? За эти пятнадцать лет не пропало ни разу ни одного пальто, ни одной тряпки. Так было до 2 4 февраля, а 24‑го украли все: все шубы, моих три пальто, все трости, да еще и у швейцара самовар свистнули. Вот что. А вы говорите — разруха».
Оглушительный хохот всей аудитории.
3) Собака, которую он приютил, разорвала ему чучело совы. Профессор пришел в неописуемую ярость. Прислуга советует ему хорошенько отлупить пса. Ярость профессора не унимается, но он гремит: «Нельзя. Нельзя никого бить. Это — террор, а вот чего достигли они своим террором. Нужно только учить». И он свирепо, но не больно тычет собаку мордой в разорванную сову.
4) «Лучшее средство для здоровья и нервов — не читать газеты, в особенности же «Правду». Я наблюдал у себя в клинике тридцать пациентов. Так что же вы думаете, не читавшие «Правду» выздоравливают быстрее читавших…» — и т. д., и т. д.
Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид.
Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку.
Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это — Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (первая ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 процентов — писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже заразила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если не будет), это–то и будет роскошным им, писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, то есть как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет…
Мое личное мнение: такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно–безвредных выступлений литераторов 101‑го сорта на заседаниях «Всер. Союза поэтов».
Было и продолжение
«Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце», дочитанная им 21 марта 1925 г. на «Никитинском субботнике», вызвала сильное негодование двух бывших там писателей–коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему:
Очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем все более и более. Стала развратной: делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновеннейшего пса.
Если и подобные грубо замаскированные (ибо все это «очеловечение» — только подчеркнуто–заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от бумажного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас.
После этого донесения ОГПУ уже не выпускало Булгакова из поля зрения и копила соответствующий материал. А Булгаков пишет фельетоны в "Гудок", публикует "Дьяволиаду и "Роковые яйца" и наконец роман "Белая гвардия". На основании этого романа им пишется пьеса "Дни Турбиных".
7 мая 1926 г. чекисты приходят с обыском к Булгакову. Изымают рукопись пресловутого "Собачьего сердца" и дневниковые записи. Самого писателя увозят на Лубянку. Пока побеседовать в профилактических целях и взять объяснение. Про свою повесть Булгаков пояснил вот что
Считаю, что произведение «Повесть о собачьем сердце» вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик получилась с точки зрения профессора Преображенского отрицательным типом, т. к. подпала под влияние фракции.
А на вопрос почему он не пишет о рабочих и крестьянах и чего он такой злой, Булгаков ответил
На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать.
Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все–таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало, и вот по какой причине: я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги.
Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из–под пера выходят вещи, которые порою, по–видимому, остро задевают общественно–коммунистические круги.
Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу. Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я — сатирик).
В ОГПУ сделали вывод, что Булгаков "несомненный белогвардеец" и отпустили с миром.
И как ни странно, у Михаила Афанасьевича началась самая плодотворная часть его творческой жизни. Две его пьесы "Дни Турбиных" во МХАТе и "Зойкина квартира" в Вахтанговском собирали аншлаги. Деньги потекли рекой. За одно представление только "Дней Турбиных" Булгаков получал 180 рублей. А всего таких представлений с 1926 по 1941 г. было около тысячи. И за границей "Дни Турбиных" и "Зойкина квартира" ставились в лучших театрах Франции, Германии, Великобритании и США.
Товарищ Сталин неоднократно посещал спектакли и "Дни Турбиных", и "Зойкину квартиру". "Несомненный белогвардеец" стал любимым автором генсека.
Но завистники не дремали. Иудейский Синедрион Российская ассоциация пролетарских писателей во главе со свояком Ягоды Л. Авербахом,
а в частности В. Билль-Белоцерковский (драматург),Е. Любимов-Ланской (режиссер, директор театра им. МГСПС),Б. Рейх (режиссер),Ф. Ваграмов (драматург), Б. Вакс (драматург и критик), А. Лацис (теаработник и критик), Эс-Хабиб Вафа (драматург), Э. Бескин (критик), П. Арский (драматург), направили т. Сталину в декабре 1928 г. письмо, которое по существу являлось шантажом. А вы говорите, что все боялись т. Сталина.
... Находите ли Вы своевременным в данных политических условиях, вместо того чтобы толкать такую крупную художественную силу, как МХТ-1, к революционной тематике, или хотя бы к революционной трактовке классиков, всячески облегчать этому театру соскальзывание вправо, дезорганизовывать идейно ту часть мхатовского молодняка, которая уже способна и хочет работать с нами, сбивать ее с толка, отталкивать вспять эту часть театральных специалистов, разрешая постановку такой пьесы, как «Бег» Булгакова, — по единодушному отзыву художественно-политического совета Главреперткома и совещания в МК ВКП(б), являющейся слабо замаскированной апологией белой героики, гораздо более явным оправданием белого движения, чем это было сделано в «Днях Турбиных» (того же автора)? Диктуется ли какими-либо политическими соображениями необходимость показа на крупнейшей из московских сцен белой эмиграции в виде жертвы, распятой на «Голгофе»?
...Как расценивать фактическое «наибольшее благоприятствование» наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы; притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)?
...Если все вышеприведенное позволяет говорить о том, что в области художественной политики «не все благополучно», то достаточно ли интенсивна и действенна, по Вашему мнению, та борьба, которая ведется с этим «неблагополучием», и в развитии которой нам приходилось слышать ссылки наиболее последовательных представителей правого «либерального» курса на Ваше сочувствие? Соответствуют ли истине подобные ссылки, которые мы никак не можем отождествить с хорошо известным нам политическим курсом, представляемым Вами?
То есть вот этот Синедрион в открытую шантажирует Понтия Пилата пролетарские писатели соответствущей национальности "кидают предъяву"
руководителю страны. Куда ты смотришь т. Сталин? Ты что, "белогвардейца" Булгакова считаешь лучшим драматургом и писателем? А ты берега не попутал?
Тут, понимаешь, в стране надо проводить коллективизацию, индустриализацию,культурную революцию, бороться с "правым" и "левым" уклоном, с троцкистами и Колей Балаболкиным с алкашом Рыковым. А приходится отвлекаться на такие предьявы от местечковых писателей и драматургов. И т. Сталин дает четкий ответ, чтобы знали свое место и на Булгакова пасть не разевали.
... «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям эмигрантщины, стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белое дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» эксплуататоров, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.
... Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» — рыба. Легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое не есть самое хорошее.
... Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?
... Что касается «слухов» о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, — предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам
То есть сядьте ровно и прижмите одно место к поверхности, на которой сидите. Пишите больше, пишите лучше Булгакова, вот тогда будете иметь право голоса. А пока кроме Булгакова и ставить нечего. Кстати, Михаил Афанасьевич
согласился с замечаниями т. Сталина и внес изменения в "Бег", эти изменения у него уже были в еще первом варианте пьесы.
Но оказалось, что и т. Сталин не всесилен. Даже вот эта его "охранная грамота" не повлияла на ту травлю, что Синедрион развернул в отношении Иешуа местечковые "пролетарские писатели" и примкнувшие к ним некоторые граждане русской национальности организовали в отношении самого популярного русского драматурга. Заодно такая же травля была развернута и в отношении будущего "лучшего и талантливейшего поэта нашей эпохи" В. В. Маяковского.
Булгаков стал подвергаться уничтожающей критики, все его пьесы были сняты с репертуара театров, во МХАТе шла только инсценировка "Мертвых душ".
...в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298. Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни. Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей». Писали так: «...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Я человек деликатный, возьми да и хрясни его тазом по затылку... Обывателю мы (МХАТ. — М.Ч.) без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке, без нужды... Нашелся, сукин сын, нашёлся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха...» («Жизнь искусства», № 44—1927 г). Писали «о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/X-1926 г.). Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия», 8/X-1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее и так далее...
А в это время из-за границы шли просьбы дать тексты "Дней Турбиных" и "Зойкиной квартиры" для постановки.
И 28 марта 1930 г. Булгаков направляет в адрес Советского Правительства письмо
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет. Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
...Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
...Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
...Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
...Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера. Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня. Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.
Письмо было направлено 28 марта 1930 г., а 14 апреля затравленный Синедрионом РАППом застрелился Маяковский. Маяковского похоронили при огромном стечении народа 17 апреля, а на следующий день, вечером, т. Сталин лично позвонил на квартиру Булгакову. Скорее всего, т. Сталин почувствовал, что еще немного и самоубийством покончит еще один "лучший и талантливейший" теперь уже драматург нашей эпохи. Маяковского он упустил, но вот Булгакова он уже никому не отдаст.
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом. После слов взаимного приветствия и обещания, что Булгаков будет по письму «благоприятный ответ иметь», был задан вопрос: «А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что — мы Вам очень надоели?» (М.А. сказал, что настолько не ожидал подобного вопроса — да он и звонка вообще не ожидал, — что растерялся и не сразу ответил).
— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом и мне отказали. — А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
— Да, да! И.В., мне очень нужно с Вами поговорить.
— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего.
Потом, спустя год, в письме Вересаеву Булгаков так оценит этот разговор:
Потому что в самое время отчаяния, нарушив ее, по-счастию мне позвонил генеральный секретарь год с лишним назад. Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу.
А ведь т. Сталин любил вот так, по-простому позвонить по какому-нибудь серьезному вопросу и сразу же его решить. Вот так же он позвонил в 1934 г. Пастернаку по поводу только что задержанного Мандельштама, написавшего на Сталина грязный пасквиль про "кремлевского горца".
Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал.
- Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле.
- Почему Вы не обратились ко мне или в писательские организации?
- Писательские организации не занимаются этим с 1927 года».
- Но ведь он Ваш друг? — Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос
- Но ведь он же мастер, мастер? Пастернак ответил:
- Это не имеет значения.
Борис Леонидович думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы.
....- Почему мы все время говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с Вами поговорить».
- О чем?
- О жизни и смерти. Сталин повесил трубку.
И сразу после этого звонка Булгакова приняли ассистентом режиссера во МХАТ. Потом т. Сталин, будучи во МХАТе, после одного из спектаклей спросил у руководства, а почему нет в репертуаре "Дней Турбиных". И спектакль тут же возобновили.
А вот еще одно мнение т. Сталина и М. А. Булгакове. Максим Горький пришел в 1928 г. заступаться за Николая Робертовича Эрдмана. Сталин в беседе заметил
Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится!
Но несмотря на все симпатии т. Сталина, полного счастья для Булгакова так и не наступило. Но об этом в следующей части.
