(фрагмент)
— Говорю тебе, Наташка, добром это не кончится. Ни ходите в лес! И малого не берите. Лёшка вот твой хочет, пущай идёт! А вы — ни-ни.
— И чё эт, баба Дуся? Мне, значит, можно погибать в самом рассвете сил, а им нельзя?
— Они мои. Кровиночки. Я за их отвечаю. А ты мне чужой! — прикрикнула женщина извиняющимся голосом и кинула в Алексея кухонную тряпку, дабы окончательно превратить сказанные в сердцах слова в шутку. — Зря вы вообще приехали. Ни к добру то. Времена сейчас худые. Лес мрачный стоит, тёмный. Хмарь во все стороны так и ползёт. Как есть Мара пожаловала. Взбрело ей нынче Царёвку кошмарить. В прошлом годе в Курилово что тридцать километров отсель много народу полегло. А нынче, видно и до нас добралась нечистая.
— Баб Дуся, ну харэ уже страху нагонять! В прошлом году корона буйствовала, а не Мара, — без почтения в голосе, чавкая, огрызнулся Лёшка и заржал, как конь, обгладывая кожуру кровяной колбасы. — И что это за Мара такая? Певица, что ль?
— Мара — воплощение смерти. Мора. Она судьбу путает, морок наводит. Демоническая сущность у неё...
—...Сказал, значит, пойдём. Леший его возьми! — секунду, другую сомневаясь, сказал он и хлопнул кулаком по столу.
Наташка отхлебнула крепкого травяного чаю из толстостенной керамической кружки, вздохнула и поёжилась: «Может не нужно было выходить за него? В начале тихий был и ласковый, а теперь всё чаще повышает голос. А ведь и года ещё не прошло. Придёт момент и стукнет… И Марка он не любит. Комаром… обзывает».
Не везло ей на мужиков. Первый пил и побивал её, ещё двадцатилетнюю девчонку, второй тоже… Долго Наташка не решалась мужиком обзавестись, после того, как рассорилась с предыдущим хахалем. Лет пять. Но бабье в ней взыграло. Надело одной куковать, и сынку мужское воспитание требовалось. Не всё ж за юбкой материной ему прятаться.
Марк пошёл в девятый класс. Щуплый, боязливый, маленький, натерпевшись от отчима в начальной школе, смотрел в пол, еле вывозил учёбу, перебиваясь с тройки на тройку, и сторонился своих одноклассников как чумы.
Наталья думала, что новый муж сделает из пацана мужчину, но пока Лёшка относился к нему, как к домашнему питомцу, которого и за порог выкинуть нельзя, и кусок лишний дать жалко.
Они сидели в просторной деревенской горнице за круглым столом и ужинали, с интересом посматривая друг на друга и на материальное состояние избы. Изба интересовала больше Лёшку, а Дульсинея любовалась подросшим внуком, раздобревшей дочкой и Лёшкой. Лешка ей доверия не внушал и то, что он заинтересовался домом, тоже.
Дом у Дульсинеи хоть старый, но выстроен был по всем правилам. Высокий цоколь стоял ровнёхонько, толстые упругие брёвна почернели от времени, но их пока не тронула гниль и разложение. Крыльцо выходило на широкую веранду с натянутыми под потолком верёвками. Здесь в дождливую погоду Дульсинея сушила выстиранное бельё и травки. Прихожая разделяла кухню, если повернуть голову налево, и кладовку, если повернуть голову направо. Дальше шла широкая горница в белых кружевных занавесках и две маленькие комнатки метров по пять. Бывшая детская и спальня.
Муж Дульсинеи приехал из города и, получив в своё распоряжение избу, сразу отделил горницу от спальни. И для доченьки Наташи выделил свой угол, когда взял в дом жену, а та быстренько, не мешкая, родила ему дочурку. Деревенские сплетничали, высчитывая сроки родин, но быстро успокоились: и Дульсинея, и муж её, не подточи нос, были примером для молодёжи. Работящие, упёртые и, что важнее всего, скромные. В блуде не замеченные.
О чём поговорить у баб и без того тем хватало. На каждый чих было по примете. Суеверия да страхи, отца Наташкиного, молодого специалиста, приехавшего из города, подбешивали и сводили с ума. Шагу ступить невозможно, чтобы не напороться на домового, кикимору, банника или болезнь... слишком много примет и всякой живности нечистоплотной на руку, на один квадратный метр.
«Мамка конечно, сказки рассказывает. В таёжной глуши никак от сказок не отвыкнут. Отец потому и сбежал. Не выдержал темноты деревенской. Но в народной мудрости резон всегда есть. Может, реально не стоит идти в лес? Пасмурно, темно. А дождь пойдёт — чего хорошего? Можно совсем ориентиры потерять, с пути сбиться вконец. Да ну их, грибы эти?» — подумала она, церемонно ложа в рот маслёнка маринованного, нанизанного на кончик вилки, а вслух сказала:
— Лёшь, комарья видимо-невидимо. И дождь может пойти. Небо-то заволокло. Темень среди бела дня. Ты уверен?
— Да вы что, сговорились? Ёк Макарёк! Приехать в тайгу и за грибами не сходить! Себя уважать перестану. Что мужикам скажу: комаров испугался, вот и не пошёл? Бред! Чистой воды бредятина…
Он налил в стакан бледного ядрёного кваса и залпом опрокинул в себя, шумно закусывая чёрным хлебом, салом в прикуску с хрустким зелёным огурчиком.
— А мы с тобой, Комар, ещё и на рыбалку сходим послезавтра. Да же?
Марик с неохотой мотнул головой, типа: «Ну если надо…» — глядя на отчима забитым волчонком.
Весь вечер Алексей украдкой поглядывал на Марика, словно что-то ещё намеревался сказать. Да так и не сказал.
«Может просто мысль каку тешит?» — замечала эту его странность и додумывала Дульсинея, ещё совсем нестарая, полновастая женщина в самом соку. Ну, пятьдесят ей от силы. Пятьдесят пять. Хоть лицом она и постарела, но сил вагон. На коромысле два ведра воды носит, ни в одном глазу не напрягаясь. А ведра если не пятнадцать, то двенадцать литров точно будут. Идёт, как пава, покачивая бёдрами. Любование сплошное. Вот где Русская Земля постаралась. Любому мужику глаз выбьет такая картина. Даже зять приметил, в кого у Наташки фигура... А взгляд? Любопытный, прям в душу глядит...
«Вот, что уставилась? Подозревает меня в чём? Вари щи да борщи, а в моё мужицкое не лезь», — глядя на неё, скрипя, ворочал мозгами недовольный Леха. Жена на сносях, квартирка маленькая, и он мечтал только об одном — сплавить этого дрища Марика бабке. Чтобы место не занимал. Наталья всё про ипотеку балаболила. Только Лёхе ипотека не нать — неподъёмный груз. Только жить начал (на Наташкиной жилплощади прописался), съехав из общаги электролампового завода. Наконец уют, баба, котлеты с картошкой, душ ни где-то в конце коридора. А ипотека — это же опять неустроенность. Машину не купить, если на что попало тратиться. И этот комар писклявый Марик картинку портит. Дрищ. Совсем ни его кровь, не его порода. Избавиться бы от него… На то и приехал в глухую таёжную деревню, а там как пойдёт. «Может бабке оставить, а может, к лешему… Для начала за грибами в лес… а там, глядишь, само рассосётся…»
— Можно я дома останусь, — словно чувствуя чего, промямлил Комар.
— Ща! А кто вёдра с грибами таскать будет? Смотришь, и на мужика походить начнёшь. Марик-Комарик, — позлорадствовал над мальчиком отчим. Вроде как невинно, но Марик почувствовал в голосе скрытую неприязнь отчима.
«И сколько ЭТО у нас продержится? Чтоб ему в болото провалиться. Бугай! Так бы и пнул… Живу себе, никого не трогаю, и ты не тронь…» — выругался Марик. Дальше мыслей он никогда не шёл. Ни слова ни полслова против. Вякнешь — себе дороже. Он выработал за многие годы систему поведения и старался не отсвечивать. Свои сильные стороны он знал: их не было вовсе. Зато слабыми были все. Ему миллион раз уже объяснили, что он: тупой, слабак, баба… Всё так-то и не упомнишь, но и не нужно. Одним словом, ничтожество. Природа говорила сама за себя, против неё не попрёшь: волосёнки жидкие и серые, глазки маленькие, водянистые, пальцы сучковатые, нескладные, как и коленки. Грудь с рождения у Марика «куриная» и весь он тоже походил на курёнка. Щуплого, безмозглого курёнка. Что предыдущий отчим, что этот всячески показывали Марку своё презрение. Один на один. При матери они лебезили, изображая заботливых отцов.
«Арендаторы. Нет, не возьмёшь. Я ещё всем покажу, чего я стою. Кем-нибудь да стану! Качаться начну, так куриная грудь и уйдёт. Врачиха посоветовала. Сказала, что сейчас гормональная перестройка и если поднажать, можно запустить процессы роста и мышц, и скелета. Только собраться бы… преодолеть неохоту. А ещё врачиха назвала его гадким утёнком...
— Мамка у тебя вон какая красавица! Быть не может, что её собственный сын другим окажется. Ты, как гадкий утенок, вырастешь и превратишься в лебедя. Чес слово!
Она панибратски вытянула вперед кулак, чтобы стукнуться рука об руку с Мариком. Марик неуверенно повторил этот жест солидарности, легонько тыкнувшись кулачком в её кулак, как щенок носом, неуверенно напоминающий о себе новому хозяину. И не поверил: «Тоже мне, психолог! Утешить хочет. Знаю».
Отчим прополоскал рот крепким травяным чаем, громко поставил кружку на клеёнчатый стол и весело гаркнул:
— Так. Ложимся спать. Завтра вставать ни свет ни заря. — И, потягиваясь, доставая кончиками пальцев потолка, пошёл в маленькую смежную комнатку, бывшую мамину детскую.
Марику выделили место на печке, типа он самый «тощий» и мёрзнет по жизни. Скинув тапки на два размера больше, он наступил на пол, и ноги почувствовали холодок, спрятанный в крашеной половой рейке. Быстро забрался на печь и, оказавшись прямо под потолком, оглянулся. Чуть выше, на уступе печной трубы лежал кот. Он дёрнулся было, но потом замер, презрительно разглядывая на нежданного гостя. Марику всегда было интересно, как это — спать на печи. Оказалось, просто потрясающе! Пахло берёзовыми дровами, душицей, развешанной над печкой, и печной золой. Он слышал лёгкий треск, и в воображении всплывали красные искры, влетающие из припорошенных золой раскалённых головешек. Баба Дуся слегка подтопила печь и положила поверх старого тулупа пуховое одеяло, чтоб мягче было:
— Мясцом-то не оброс, твёрдо спать по-деревенски на одной дохе? Нужно было у меня летом отдыхать. Я бы тебя откормила! Быстро б заматерел на маслице и молочке.
— Мам, у него аллергия на молоко. Забыла?
— Чего? Впервые слышу о таком. И что сыпь, чо ли? Или астма, как у Марфы. Что не весна рассаду сажать, а она чихать начинает и из носа течёт. Говорит, на помидорную ботву енто.
— У Марика понос от молока.
— Так поди, чо попало там у вас, а не молоко!
— Мам. У меня же нормально.
— Ты деревенская. Приученная.
— Врач сказала, что у Марика врожденная непереносимость лактозы.
«Может и правда, если б в деревне жил, всё было бы по-другому? Может, не моё город?» — думал Марик, лёжа на печи.
У бабы Дуси он гостил впервые. В детстве, когда ему было пять лет они приезжали. Так мамка говорила, но Марик не помнил ничегошеньки совершенно. А потом далеко ехать мамка и не возила больше к бабушке на лето, отправляя в детские лагеря. Сама баба Дуся наезжала к ним дважды: на внука посмотреть.
«Тепло. Кто только придумал за грибами ходить? Я и грибы-то не ем... Так не хочется…» — было последней мыслью Комарика, и он отрубился.
***
— Подъём! Завтракать и в поле! — Послышался громоподобный рык Лёхи, и Марик нехотя приоткрыл один глаз. Так сладко он ещё никогда не спал. Сладко, но быстро как-то. Только закрыл глаза и уже подъём. Неужели утро?
— Через полчаса рассвет. Раньше выйдем, раньше вернёмся.
— Лёх, а ты, оказывается, и без кофе бодрячком! — приметила Наташка.
— Нас ждут великие дела! А кофе только в городе канает, когда на работу идти не хочется.
— Кофе бодрил, бодрил, да не выбодрил… — хихикнула она, вспоминая Лёшу, какой он есть каждый божий день с утра.
— Типа того. А вообще, в кофе с утра не мешало бы капать для храбрости. И тогда уж на работу. А то инженер хочет выклевать последние мозги: у нас план, план… Газировочки не попить. Гоняет постоянно. А как же без водички — горячий цех, как-никак! И потрындеть пять минут с мужиками. А то работаем в одном цеху, а встречаемся тока на проходной.
— У меня есть жаренный топинамбур. С молочком капучино, как есть!
— Не, мам, максимум три в одном. Я вчера пробовала. Без сахара — хуже цикория.
— А так и цикорий тоже вот, — она открыла шкафчик и протянула дочери бумажный кулёк. Цикорий явно не из магазина был.
— Ёк Макарёк! Так он что, натуральный?
— Конечно. А как иначе? У нас тут всё натуральное. Вот блинчики со сметанкой ешьте. И кровяная колбаса…
«Кровяная колбаса? Фу-у-у. Нет уж. Наверное, всё-таки деревня — не моё» — глянув на колбасу, в ужасе округлил глаза Марик.
Вышли, как только рассвело. У них над головой разверзлась огромная небесная плешь. Тучи расступились, и большой остров синевато-голубого неба долго сопровождал их, идущих по сухой песчаной дороге, усыпанной еловой корой, ссыпавшейся с форвардеров, трелюющих лес на склады, что тянулся бесконечно вдоль железнодорожного полотна.
Через десять минут быстрой ходьбы Алексей, Наталья и Марик-Комарик оказались в тёмной лесной глуши. Настолько высокий и плотный ельник стоял сразу на выходе из деревни. Он взметнулся ввысь плотным частоколом, и рыжая тропинка, теряющаяся в чащобе, казалась порталом в иной мир. Даже колючие лапы тянулись со всех сторон. Далеко не зелёные. Чёрные. Словно в зелёную сочную акварель кто-то изрядно бухнул чёрной краски, отчего она мгновенно потемнела, не в силах сопротивляться, и невидимый художник тут же намалевал на сером фоне размашистыми кляксами лес. От края до края листа.
Марик оторопел: таких лесов он в жизни не видывал. Тайга. Теперь это слово обрело для Марика конкретный, видимый смысл!
— Тайга шумит, — прошептал он, озвучивая далеко не радужную мысль, когда в вышине подул ветер, раскачивая плотно стоящие макушки.
— О! Гриб! Лёша, гриб. Может, и не нужно далеко ходить. Наберём тут?
— Нет! Нет! Нет! Даже не думай! Это козляк, кстати, а не гриб! Отойдём на пару километров, тогда начнём срезать. А пока наслаждайтесь природой и погодой. Берём только белые, подосиновики, подберёзовики, моховики. Никаких козляков! Маслята... Ек Макарёк... ладно! Только в крайнем случае.
— Не опасно ли так далеко заходить?
— Наташка, ты чо? Будто не в деревне родилась!
— А ты чо в деревне?
— У меня, как у всякого нормального пионера, была и бабушка, и деревня. Красный яр. Слышала о такой?
— Красных Яров в каждом районе России до кучи.
Марик слушал разговор взрослых без энтузиазма: «Да пофиг на грибы, на деревню...» Он устал, а ещё пяти минут не прошло. Морально устал. Стараясь держаться особняком, он шёл параллельно взрослым, пиная ногами сухие поганки. Их попадалось великое множество по дороге или хлестал палкой по кустам. Несколько раз ему встретились красивые белобокие пупырчатые дождевички, но Лёха брать их запретил.
— Подозрительные. Не бери. Кто их знает... Не зря потом они превращаются в табакерку, — сказал он, рассматривая горстку грибов на дне корзины. Потом перевернул, высыпая дождевики на хвою, и, грубо смяв белую горку сапогом, поюлил туда-сюда, подошвой, размазывая дары природы в кашу. — С чего ты вообще решил, что они съедобные?
— Читал где-то. Они относятся к шампиньонам. Могут быть очень большими. Чуть ли не до пятнадцати килограмм.
— Брешишь!
— М-м, — пожал плечами Марик.
— Ладно. Найдешь такой, обещаю, возьмём.
Грибов в лесу оказалось не то чтобы вагон. Дождевик в пятнадцать килограмм здорово бы спас ситуацию. Небо хмурилось, закрывая солнце, но дождь не торопился орошать пересохшую торфяную подушку. Особенно грибной. Ему, поди, вообще не под силу прорваться вглубь тайги. Так сверху побрызгать на шершавые макушки... от силы.
Услыхав, что зятёк собирается по грибы, баба Дуся подумала: «Малахольный». Но спорить не стала. Дождей уже с неделю ждали — пока не дождались.
— Пущай погуляют. Воздухом подышуть... авось ничего с ними там, в лесу не станется, — сказала она, облокотясь на изгородь.
— Ты прям как бабка Марья Горохова говоришь. Совсем стара стала, Дульсинея! — удивленно посмеялась над ней соседка.
— Ой, да ни говори. С кем поведёшься... от того и наберёшься.
— Твои за грибами пошли? Во дают! Удивляюсь я этим городским.
— Похоже, ты всему в этом мире удивляешься. Мир прям чудеса разбрасывает: то тут, то там. Сыну своему удивляешься оттого, что он в леспромхозе остался. Мужу, что тот решил закусочную в деревне открыть, мамке своей удивлялась бесконечно: куда та пенсию свою деёт. Особливо удивлялась после того, как та померла, оставив в наследство сто тыщ рублёв. Жизнь прекрасна! А вот я удивлюсь, если этот поход закончится благополучно. Чует моё сердечко неладное. Небо вон — потемнело. Страшно как-то.
— Так ты больше кликай! Точно, как Марья Горохова. Глядишь, скоро пророчествовать начнёшь... — сказала соседка и пошла перекрестившись.
Марья Горохова пророчествовала приход тьмы.
Дуся бывала у Марьи Гороховой почти ежедневно. Единственная родственница, как-никак. Тётя по материнской линии. Вспоминают, что бабка их, Ульяна, тоже в магии разумела.
Было Марьи за семьдесят, и последнее время деревенская провидица, почти не показываясь на людях. Целыми днями, сидя у окна, она раскачивалась, одним глазом посматривая на улицу, и что-то бормотала себе под нос. Не разобрать что. Только Дульсинея чувствовала: конец близится. Очень уж нервно и тревожно двигались у Марьи зелёные, как болотная тина, радужки глаз. Вздрагивая от каждого звука, и тихонько охала, поднимая в удивленном ожидании брови.
Дульсинея приоткрыла дверь. Марья шумно вздохнула, замерла и, почувствовав Дусю, запричитала:
— Кочемар! Кочемар грядёт... мир заволочёт тьма...
Последние дни только это вопила она в приступе экстаза. — Амулет, запечатывающий Мару, амулет... прочти заклинание...
До этого момента Дульсинея не обращала на слова тётки никакого внимания. Бормочет что-то — и пусть. Ничего более, менее серьёзного Марье за всю жизнь предсказать не довелось. Было несколько попаданий, как, например: пожар в конюшне или рождение ребёнка с двумя головами. Только вот ребёнок родился у овцы почти через два месяца после пророческого предсказания. Считать его в плюс али нет? Посчитали. Остальное — по мелочам. Совсем не серьёзно.
Вот и сейчас собрала Дуся остатки завтрака и принесла Марье, поглядывая то на небо, то на лес. Или ждала чего от неё, слова мудрого, пророческого. Али просто тяжесть с души снять хотела и, услыхав всё тоже страдальческое: «Мара грядёт», вдруг испугалась...
#мистика
Продолжение рассказа можно найти на сайте Литнет бесплатно - Кочемар
Жду моих любимых читателей на новой платформе. Регистрируйтесь и ставьте лайки. Я по вам соскучилась!
