В одной из первых моих статей по «Обрыву» я уже писала о том, что очень часто интерпретаторы романа «избавляются» от его первой части. И, на первый взгляд, удивляться этому не приходится: и замедленная она какая-то, и напрочь лишена «аромата» «малиновских» глав…
А между тем смею предположить, что сам Гончаров был бы очень недоволен таким самоуправством. Ведь прошу обратить внимание: он напоминает нам о петербургских интересах Райского в тот момент, когда страсти в поместье бабушки уже кипят, Вера уже приближается к своему «обрыву». Немногим раньше Райский написал «несколько писем, в которых просил известий о Софье Беловодовой, а потом забыл», но сейчас полученные от Аянова сведения его уже мало интересуют («Когда опомнился! тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо её забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»).
Однако не думаю, что это напоминание о «мраморной кузине» введено случайно (у настоящего писателя, тем более такого, как Гончаров, тщательнейше работавший над своими произведениями, ничего не может быть «просто так»). А значит, нужно разбираться.
Первая часть романа не только рассказывает нам о прошлом Райского, его попытках найти себя – она ещё и знакомит нас с петербургской красавицей Софьей Николаевной Беловодовой, «вдовой на двадцать пятом году, после недолгого замужества с Беловодовым, служившим по дипломатической части», троюродной сестрой Райского. Эта женщина интересует Бориса Павловича прежде всего тем, что «она, кажется, не слыхала, что есть на свете страсти, тревоги, дикая игра событий и чувств, доводящие до проклятий, стирающие это сияние с лица». «Он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного, или наконец скучного, утомлённого взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом».
Беловодовой уделено не так уж много места в романе. Мы узнаём (из её собственных рассказов), как её воспитывали, стремясь, в первую очередь, к тому, чтобы всё было «comme il faut» («Я не шалила… Однажды мальчик бросил мячик, и он покатился мне в ноги, я поймала его и побежала отдать ему, мисс сказала maman, и меня три дня не пускали гулять»). Узнаём, что в доме её родителей «было иногда... очень скучно!» (и, судя по всему, не «иногда», а всегда!) Узнаём о первой её - нет, любовью это очень трудно назвать – скорее, о её интересе к учителю Ельнину («Мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки...») И о том, как отреагировали родные на, кажется, совершенно невинную вещь – когда на приёме в честь своих именин, увидев его, стала играть на рояле сонату Бетховена «с одушевлением», а потом – «Он протянул мне руку, и я... протянула ему тоже руку, и он... пожал её! и кажется, мы оба покраснели…»
Этого было достаточно, чтобы мать две недели не допускала к себе дочь («Maman говорила, как поразила её эта сцена, как она чуть не занемогла, как это всё заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как те обвинили её в недостатке внимания, бранили, зачем принимали Бог знает кого». Бессмертен Грибоедов – «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна»!)
Райскому трудно понять эту полную бесстрастность женщины, уже побывавшей замужем, он пытается «разбудить» её. И на какое-то время уверяется, что ему это удалось: «На лице у ней он успел прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолётные проблески нетерпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть бессознательную жажду любви. Он бросил сомнение в неё, вопросы, может быть сожаление о даром потерянном прошлом, словом, взволновал её. Ему снилась в перспективе страсть, драма, превращение статуи в женщину».
Замечание автора «Великолепной картиной, видением явилась она Райскому где-то на вечере в первый раз» как будто отзовётся в сценах, где он будет работать над её портретом. Он пытается передать те «признаки новой жизни», которые заметил в «подлиннике». Он мечтает о «живой Софье», во многом созданной его воображением. Наконец ему удаётся создать желаемое: «Он отошёл, посмотрел и обомлел: глаза бросили сноп лучей прямо на него, но выражение всё было строго. Он бессознательно, почти случайно, чуть-чуть изменил линию губ, провёл легкий штрих по верхней губе, смягчил какую-то тень, и опять отошёл, посмотрел:
— Она, она! — говорил он, едва дыша, — нынешняя, настоящая Софья!»
Но интересно, кто, кроме него, никто не смог изменений оценить. По словам Аянова, раньше портрет «был больше похож! а этот... она тут как будто пьяна». Художник Кирилов, решивший, что это портрет «какой-нибудь актрисы», разобрав недостатки техники, советует: «Закройте эту бесстыдницу или переделайте её в блудницу у ног Христа». Сама же Беловодова скажет только: «Вы польстили мне, cousin: я не такая».
…Райский оставит Беловодову как будто увлёкшейся графом Милари, и вот в деревне он получит рассказ о завершении этого «романа». Будет постоянно повторяться одна фраза о Софье – «Elle a fait un faux pas [Она совершила ложный шаг]».
А когда мы узнаем подробности, то выясним, что больше всего к случившемуся подходит знаменитая фраза «Много шума из ничего».
Аянов предположит, «не застали ли их где-нибудь уединенно-гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано: "люблю, мол, тебя" — или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини». Нет, ничего подобного! Софья всего лишь «отвечала на записку Милари»: «Venez, comte, je vous attends entre huit et neuf heures, personne n′y sera et surfout, n′oubliez pas votre portefeulle artistique. Je suis etc. S.B. [Приходите, граф, я вас жду между восьмью и девятью, никого не будет, и главное, не забудьте папку с этюдами. Остаюсь и т.д. С.Б.]» (наверное, французский язык, так упорно используемый автором, призван усугубить искусственность этого «конфликта»).
Однако случившегося оказалось достаточно для того, чтобы Софья с тётками заперлись дома и никого не принимали, а «Марьи Алексевны» строили самые разнообразные догадки…
Зачем же введён этот эпизод? Мне думается, ответ ясен. Пресловутый «ложный шаг» Беловодовой, конечно, ничто по сравнению с «обрывом», в который попала Вера.
Есть в этом письме и ещё выразительная фраза Аянова: «Как мне грустно это,.. что я не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее, как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись в тёмную мантилью, ушла из дома, что на углу ждала её и умчала куда-то наёмная карета, что потом видели её с Милари возвращающуюся бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на перекрестке и т.д. Ничего этого не было!» А ведь здесь как будто предсказывается то, что произойдёт очень скоро, но уже не с ней…
Однако если семейство Пахотиных «втайне готовится уехать на такие воды, каких старики не запомнят, и располагают пробыть года три за границей» даже после, в принципе, совершенно ничтожного нарушения правил света, если «бедняжка Sophie убивается сама: "Oui, la faute est a moi, — твердит она, — je me suis compromise, une femme qui se respecte ne doit pas poisser la chose trop loin... se permettre [Да, я совершила ошибку, я скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя, не должна заходить слишком далеко… позволять себе]"»… Можно ли от души сочувствовать подобным переживаниям? Мне кажется, ответ будет отрицательным. «Свет пустой», как называл его Пушкин, нисколько не изменился за прошедшие годы, и нет в нём места никаким подлинным чувствам.
И, думаю, по контрасту с «ложным шагом» прекрасной Sophie ещё более сильно будут обрисованы характер, учение чувствовать как Веры, так и Татьяны Марковны, ещё более ярко прозвучит тема продолжения жизни, несмотря ни на что:
«— Нельзя жить! — с унылой уверенностью повторила Вера.
— Можно! — с глубоким вздохом сказала Татьяна Марковна.
— После... того?.. — обернувшись к ней, спросила Вера.
— После того».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь