- Га-га-га, оно упало! Давай его…
Удары в живот, в голову, в пах. Толика захлестнуло багровое кипящее море. Во рту стало кисло. Те, пустоглазые, били и молчали. Не били, танцевали на распятом теле беззащитного человека. Со стороны посмотреть – даже красиво!
«Мама не дождется меня, однако», - последнее, что мелькнуло в его горевших от адской боли мозгах.
Не было бы больше никогда Толика на свете, да случай помог. Влад Захаров, мужик во всех отношениях положительный, разругался вдрызг с женой. Чтобы вредной супруге невзначай, в горячке «не прилетело по кумполу», Влад хлопнул в сердцах дверью и пошел прогуляться от греха. Ночное заведение, где наливали страждущим, находилось в соседнем микрорайоне. Срезал дорогу через пустырь – вот и бар. Можно душу отвести со спокойной душой.
Он издалека заметил «танцующих» вокруг неподвижного тела бандитов, нахмурился, набычился и направился прямо на них. Те, заметив прущего быком Захарова, скумекали: этому хватит тестостерона. Влад славился на весь район пудовыми кулаками – рыло начистит любому без особых разговоров. Поняв, что их дрянному здоровьишку может прийти грандиозный **ц, те быстренько смылись, поджав хвосты.
- Твою дивизию! Толик! – ахнул Влад, узнав в несчастном своего безобидного, немножко пришибленного соседа.
Прощупал пульс. Дышит, живой пока бедняга! Набрал «сто двенадцать».
- Алле! Бульварная, пустырь за четвертым домом, срочно! Человека избили!
***
Старенькую маму Толика, Юлию Николаевну, нужно было как-то вытаскивать из состояния ступора. Что может быть страшнее? Поля узнала, что та уже пережила смерть одного из двоих сыновей, не хватало еще и последнего потерять!
Младшенький Григорий погиб в аварии лет двадцать назад совсем молодым. А теперь и этот. Поля почему-то не волновалась за Анатолия. Его обязательно вытащат, не может быть, чтобы не вытащили, не выдернули из лап смерти. А Юлия Николаевна такая слабенькая, хоть и держалась молодцом. Но находиться одной в четырех стенах, пока сын борется за себя там, за гранью – просто невыносимо!
Полина выведала адрес. Дверь открыла женщина, совсем не выглядевшая дряхлой развалиной. Поля представилась и предложила помощь – может, посуду вымыть, в магазин сбегать… Мало ли что понадобится человеку. Деньги – тоже статья немаловажная. Толику понадобятся лекарства, медикаменты…
- Вы меня спасли своей чудо-настойкой, - сказала она, - не могу остаться в стороне.
Правда… Мужественная мама у Толика. Не до улыбок, а она улыбается. Пригласила войти.
- Так приятно осознавать, что я не одна, Полечка. А хотите чаю?
Поля хотела. Юлия Николаевна располагала к себе.
- Бог на свете есть! Есть, Полечка! И молодчиков этих быстро нашли, и Владечка Захаров вовремя подоспел! Хороший мужчина. Я с его мамой дружила. У Толика серьезные травмы, но надежда на выздоровление есть! И я верю, что все будет хорошо! Не может быть иначе, он и так настрадался, Толечка мой.
- Мы тоже очень надеемся на скорейшее выздоровление, Юлия Николаевна.
Они пили замечательный чай, крепкий, душистый, свежий. Аромат чабреца напоминал о летних лугах. Оказалось, Юлия Николаевна – потомственная травница.
- Раньше могла за день пятнадцать километров отмахать в лесу, в полях… Сейчас ноги подводят. Толик сам ходит. Он у меня с чудинкой, вы заметили? Заметили, я знаю. Да, с чудинкой. И виновата в этом я, Полина.
Вот это был поворот! Что за ерунда?
- Но Толик – вовсе не инвалид! – возразила Полина, - просто, очень добрый. Наивный. Честный до невозможности…
Юлия Николаевна посмотрела на Полину взглядом взрослого, много знающего человека…
- Много лет назад я, молодая вдова (муж мой погиб на производстве), жила в обыкновенной коммуналке. Раньше такие назывались «коридорками». Много, много комнат в коридоре. Общие кухня и туалет с ванной. Теперь такие дома активно переделывают, перестраивают. А раньше, получить такую комнату считалось удачей. Все-таки – свое. Как общежитие, но комнаты, все-таки, больше.
Дети носились по коридору, мы, юные (а пожилых практически не было) хозяйки толкались на кухне: жарили, парили, делились рецептами, ссорились и мирились – вся жизнь – вместе. Вместе праздновали, вместе горевали… Всякое бывало.
Соседкой моей была Надя, неплохая женщина, воспитывавшая в одиночку дочь Свету. Особых денег ни у кого не было. Но мы помогали друг другу, делились последним. Дружили. Обе без мужей. Тяжко. А так – друг за дружку держались: вместе посмеемся. Вместе поплачем. Ребят не разделяли: я на работе – Надя за мать. Наде в ночь – я в няньках. Всех скопом и покормлю. Всех спать уложу. Сама стирать пойду или гладить. Так и жили.
Сейчас не стыдно матери-одиночке завести мужчину. А тогда как-то… неприлично, что ли… Вроде не зазорно, все всё понимали, но… Неудобно как-то по танцулькам таскаться, тем более, мне уже за тридцать. Думала, что мой поезд ушел. Дети, сыновья, как они другого мужчину примут? Не сложилось. Но и без мужика тяжко – дети на руках. Всего нехватка, во всем надо было выгадывать, высчитывать…
И тут однажды Надя приносит с работы кулек шоколадных конфет. Большие такие, «Гулливер» назывались. Решила побаловать ребятишек с премии. Мы не голодали, и на мороженое для пацанов деньги уж всегда находила, и на кино… И конфеты, и мандарины… Но все в очень дозированных количествах, сами понимаете. С чаем сладкое, или в виде поощрения. И тут эти конфеты, большие, в красивой обертке…
Полакомились и забыли.
На следующий день Наде в смену. Я выходная. Вечер, как вечер. Откуда мне было знать, что Светланка свои конфеты не все вчера съела, парочку оставила на потом. Это мои оболтусы все, как в топку кидали. Без запасов.
Конфеты и лежали у Светы в комнате, на письменном столе, за ширмочкой. Я на кухне кручусь. Светланка на кружке лепки в доме творчества, Гришка только-только Толика из сада приволок. Оба грязные по уши. Ругаюсь на них, мол, что за поросята! Гришка у меня такой был, хулиганистый, на месте не сиделось. А Толечка – спокойный, послушный.
Поругалась я, побранилась, одежку заставила снять, и пошла полоскать ее в ванну, пока народ с работы не повалил, пока ванная не занята. Ну, вечером и Света уже вернулась. Я всех ужинать зову. А после ужина слышу: из Надиной комнаты – Светкин рев – конфеты пропали!
А кто еще, кроме Гришки и Тольки мог это сделать? Я на старшего:
- Ты?
Он головой мотает:
- Мам, ты что? Не я это вовсе!
Я к Толику.
- Ты у Светы конфеты взял?
- Нет! – глазенки испуганные. Да у него и ума на воровство не хватит – маленький.
Понятно – кто! Кому еще быть, Гришка – шпаненыш! Я Гришку за ухо, отцовский ремень достала… Тот кричит: «Не я! Отстань от меня, мамка! Не я!»
У меня сердце вскипело. Ну, думаю, мало того, что мать позорит, так еще какие слова матери выговаривает! Ой, как ремень по заднице Гришиной гулял, как гулял! Гриша орет дурным матом, Светка в комнату свою спряталась, под ширмочку забралась – сама не рада, что так все получилось! Соседи собрались: и жалко им, и не удерживают меня, мол, так и надо! Воровство – дело нешуточное! А я луплю Гришу и кричу:
- Не сметь воровать! Не сметь брать чужого! Нам чужого не нужно! Честно надо жить!
Остановилась я лишь от резкого крика Толика:
- Мама, не н-а-а-а-до! Не н-а-а-а-д-о-о! Не н-а-а-а-д-о-о!
- Его трясло, било, колотило… Он захлебывался собственным криком, посинел даже, – Юлия Николаевна перевела дыхание. Руки женщины дрожали. Но глаза были сухие. Она молчала, не зная куда девать свои руки, ходуном ходившие.
- Вам плохо? – спросила у женщины Поля.
- Все нормально. Все нормально, - ответила Юлия Николаевна.
Я долго потом его лечила. От нервного расстройства у Толика судороги даже начались, спал плохо, даже писался по ночам. Лет до пятнадцати! Каково это ребенку? Сейчас бы меня засудили, а тогда – время другое. Мол, испуг. «Аккуратнее надо, мамаша, дитя воспитывать». А я до конца жизни себе простить этого не могу. Бог, может быть, и простит, а я не могу.
Толик однажды прильнул ко мне (когда легче ему стало) и сказал:
- Мамочка, это ведь я конфеты украл. Я! Я никогда, никогда, ни у кого в жизни ничего не возьму. Мне чужого не надо!
А мне взвыть хотелось – за чертовы эти конфеты…
- Гришенька, ты меня прости, - к сыну старшему ринулась, на колени упала.
А он тогда на меня так удивленно посмотрел:
- Мама, да ты что? Мама, встань быстро! Не надо!
Вот, когда Гришу хоронили, так он вот так перед глазами стоял: «Мам, не надо!»
Угробила я сыновей. Это мне наказание за сыновей!
- Откуда нам знать? – Полина задумчиво вертела в руках кружку с остывшим чаем, - пути Господни неисповедимы. А вы знаете, почему его так избили?
- Знаю. Марту нашу защищал. У нас во дворе собачка прижилась. В квартиру никто брать не хочет, но кормят. Она ко всем и ластится… Помешала, видишь, извергам. Она и сейчас во дворе, под лавкой сидит, всего боится.
***
Полина вышла из дома Юлии Николаевны. Кинула взгляд к скамейке, вкопанной чьими-то заботливыми руками под деревом, наверное, чтобы тенек был. И правда: под скамейкой спала собака, похожая на карликовую овчарку. Наверное, рахит, перенесенный в щенячьем возрасте, сделал ее такой миниатюрной.
- Эй, Марта!
Та, подняв голову, вильнула хвостом. Но к незнакомой женщине не подошла. Полина присела на корточки и осторожно погладила Марту.
- Пойдешь ко мне жить, девочка? У меня тихо, спокойно, тепло… И никаких злых мужиков. Веришь?
Марта, наверное, поверила Полине. Хвост сначала осторожно сделал три оборота, а потом завертелся, как пропеллер. Собака вытянула передние лапы, потом разогнулась и лизнула Полину руку.
- Пойдем, пойдем, красотка. Я тебя не обижу. А то холодно. Дождь. А у меня со вчерашнего дня лапша с курицей осталась. Мне одной не съесть, а вдвоем – в самый раз.
Марта потрусила рядом, время от времени, мокрым носом вежливо утыкаясь в ладонь Полины. «Ну и хорошо!» - подумала Поля, - «Завтра Толика навещу, расскажу ему про Марту»
Автор: Анна Лебедева