- Сейчас монастыри не те, Алена, что в старину были. Век другой, нравы у людей иные. Здесь мы все по доброй воле, кто постриг принял, тот сделал это по велению души, это вера, девочка, истинная. И все равно это не тюрьма, каждый волен определить свою жизнь по своему желанию, каждый может уйти. А уж ты так прямо совсем свободная пташка, не захочешь, не сможешь - твое право, ты вольна решать все сама.
Матушка Матрена сидела напротив Аленки в столовой, смотрела, как она ест, и тихонько говорила. В светлую, длинную, как вагон комнату сквозь большие, почти сплошь стоящие высокие окна проникал радостный, сияющий свет, солнце поднималось уже высоко и чувствовалась не то что весна, нет, до весны было еще далеко, как до Луны, а какое-то странной предвесенье. Вроде, как весна решила нахулиганить, нарядилась в свои самые нарядные одежки, выскочила из соснового бора, махнула широкими рукавами - и понеслось. Подожгла снега, дунула теплым ветром на кусты дикой смородины, и они напряглись, надулись, вот-вот лопнут. И в небо плеснула синей краски, и набрызгала чем-то таким душистым, что запахло в спящем лесу как будто цветами. Аленка прожила уже в монастыре с месяц, она не чувствовала ни тоски, ни радости - не было у нее чувств. Единственное, что грело ее душу - это покой. Ее не мучила боль, она не ощущала больше этот испепеляющий стыд, она просто жила, работала с сестрами, игуменья даже не заставляла ее молиться, единственное просила - читать писание.
- Хоть понемногу, Ленушка, по паре строчек, но не просто глазами бегай - в сердце пускай. Не надо много, прочти чуть-чуть и обдумай. К своей жизни слова эти примени, со всех сторон попробуй их - на цвет, на вкус, на аромат. И они оживут, расцветут, пустят корешки в твоей душе. А потом и плоды появятся, ты только не спеши.
Аленка слушала матушку, каждый вечер в полутьме тихой кельи она читала писание. И внутри нее зарождался теплый покой. От которого она попадала в уютный кокон, в который не проникал беспокойный, суетливый и крикливый, почти уже не нужный ей мир.
- Я, матушка Матрена, понимаю. Но я даже и не думаю никуда уходить, мне хорошо у вас. Я поживу, ладно?
Игуменья ласково кивала головой, сотворяла широкий крест на головой Аленки, улыбалась
- Живи, что ж не жить. Вот и помощница из тебя отличная, и сестрам ты на пианино играешь, умница. Но на молитвы, все же ходи.
…
И лишь иногда, когда срывался вдруг не с того, ни с сего злобный ветер, приносил острые колючие заряды снега, Аленка забивалась к себе в келью и слушала себя изнутри. Прижимала ладони к животу, замирала, пыталась поймать то ли звук, то ли шевеление, то просто неслышный зов. И ей иногда казалось, что она его слышала. Ее, девочку свою, из с Прошей кровиночку. И тогда она доставала со дна чемодана маленькую фотографию Прокла, устанавливала ее на столик, прислонив к книге, всматривалась в тускловатые, почти не различимые черты - прямые, сильные губы, слегка прищуренные, ласковые глаза, твердые скулы, потом касалась фотографии губами, шептала еле слышно
- Видишь, Прошенька. Дочку нашу с тобой лелею. Красавица будет, писанная. На маму твою похожа, и на мою. А ты и не увидишь…
И в эти моменты черная тоска захлестывала ее изнутри, как наброшенное душное одеяло, и она даже задыхалась на мгновение от горя и одиночества.
…
- А ты трудница, Лена. Ты ж не монашка. Ты в любой момент можешь и домой сбегать, и в город. Хоть купила бы чего, я б заказала тебе. Да и к этому своему можешь, от которого пузо у тебя. Матушка и слова не скажет, ты ж свободная.
Хитрая, как лиса, и даже похожая на нее внешне сестра Феонила льнула к Аленке, как собачка к хозяину, и ласкалась, и в доверие пыталась влезть, и кусочки вкусные подсовывала, те что мать ей привозила. Иугуменья смотрела на это сквозь пальцы, то ли жалела непутевую сестру, то ли хитрила - лучше чем сестра Феонила никто золотом не шил. Только пальцем грозила, когда та совсем “стыд божий теряла”, да все больше и больше писания велела ей читать.
- Я в город совсем не хочу. Ты кого другого попроси, вон, Остап каждую неделю в город ездит, в просьбах не отказывает. Что я то?
Феонила притянула Аленку поближе, глянула ей прямо в глаза, зашептала горячо, обдавая леденцовым дыханием - где-то она правдами и неправдами добывала конфеты.
- Неужели неохота, Ален? Ведь осталось немного, разродишься, останешься здесь навек. Постриг, небось, примешь, молиться будешь, вон ты уже… А про любовь и не вспомнишь. Неужели не болит это у тебя?
Аленка аккуратно, но настойчиво отодвинула Феонилу от себя, отошла в сторону
- Ничего у меня не болит. И не будем об этом. Смотри, в службе звонят…
…
Но у Аленки болело… Вернее, начало вдруг болеть, именно сейчас, когда теплые ветры откуда-то из казахских степей начали приносить аромат расцветающих диких тюльпанов, и начинало казаться, что вот-вот кончится зима. Ей начал сниться Прокл. Стоял - этакая неловкая глыба, смотрел на нее своими прозрачными глазюками, ит у нее от этого взгляда горело внутри. Бес этот Феонила заронила в ее сердце огненную икру. И она пылала внутри, сжигая с таким трудом приобретенный покой…
- Матушка… Отпусти. Я на пару дней, просто попрощаюсь, в глаза ему посмотрю. К реке схожу, по полям погуляю, там сейчас наст, можно ходить, как по мостовой. На могилку схожу. А потом забуду все это, вернусь, рожу, а потом постриг приму. Не откажи!
Матрена смотрела не просто в глаза - она смотрела прямо в Аленкину душу и читала там все, как открытый букварь. Чуть помолчав, она коснулась своими тонкими пальчиками Аленкиной щеки, поправила ее выбившиеся волосы, вздохнула.
- Держать не буду, Алена. Не благословлю это, но и не держу. Вижу, ты все равно не успокоишься, пока не увидишь его. Завтра в Мучкап через твое село Остап поедет. Лошадью, правда, дорога не быстрая будет, но уж как есть. Скажу ему, чтоб тебя на телегу усадил. Обратно доберешься сама. Иди…
Матушка сердилась, у нее даже разгорелись щеки, она пошла было в сторону храма, но обернулась
- С Богом.
И благословила Аленку не размашистым, сдержанным таким крестом. И Аленка подбежала, поцеловала матушкин крест, еле сдержав слезы
- Я просто скажу ему “Прощай”.
Матушка покачала головой, тихонько произнесла
- И “Прощаю” ему еще скажи.