или Импульс к убийству (редактура первая)
Было несколько странно и неуютно от чёткого понимания того, что жизнь прошла хоть и рядом, но мимо, и даже когда обгоняла, никак не задела: лишь промелькнула сбоку пятном и вскоре слилась со спиной горизонта.
Ещё недавно всё было просто: утро, кофе, пара сигарет… И на работу. В раз и навсегда заведённом порядке там – на работе – сложностей не возникало. Даже повседневный нагоняй начальства за срыв нормативной тишины (Вера любила голосовые встряски) прочно вошёл в атрибутику смены. Всё изменилось в одночасье – как ни банально это звучит.
Она хорошо запомнила тот промозглый октябрьский вечер, когда впервые не смогла освободиться от жуткого ощущения нереализованности. Навстречу ей и ветру шёл не старый ещё человек в немодной болоньевой куртке, по цвету схожей с прибитой уличной пылью. Человек был без шапки и почти лыс. Вера отчётливо видела неприкрытую лысину мужчины: он шёл, сильно подавшись вперёд, с трудом преодолевая встречный поток воздуха. Редкие и светлые волосы, сохранившиеся на висках и подступах к затылку, полегли, приникли к самой его голове, точно колосья на поле от сильнейшего ветра.
В миг, когда они поравнялись, Вера вдруг поймала себя на мысли, что хочет – нет, даже не хочет, а невыносимо, до скрежета в зубах, желает! – вонзить в эту бледную, беззащитную лысину, по самую рукоятку… нож. И оставить его там. Чтоб он торчал наподобие как из арбуза. От неожиданно яркой картины, возникшей в воображении, Вера зажмурилась и вскрикнула. Мужчина поднял голову, в его глазах обозначилось слабое удивление. Вера заставила себя ускорить шаг; не выдержала и побежала. Она чувствовала, что человек, которого она секунду назад мысленно убила, по-прежнему стоит и смотрит ей вслед. Он, видимо, решил, что напугал её. Представлялось совершенно невероятным, что у него могла зародиться другая мысль, хотя бы чуть более близкая к истине. «А будь у меня и в самом деле нож, у него бы вообще никаких мыслей не возникло!» – с яростью подумала Вера и остановилась. Вопреки ожиданию она не была напугана своим внезапным, пусть и мнимым зверством. Скорее, ей стало не по себе из-за того, что она не ужаснулась. Такого с ней никогда не было. Разве что… От воспоминания передёрнуло. Разве что однажды – в детстве.
Вера росла в семье многодетной и не слишком богатой. Мать, отец и четверо детей. Ей посчастливилось родиться третьей: не старшей Викой, подтиравшей за мелкими сопли, и не младшей болезненной Лидкой, донашивающей обновки сестринского сэконд-хэнда, а аккурат за год до появления этой последней. Вторым был Павлик. Он столкнул Веру с горки, воспользовавшись отсутствием на прогулке матери. Вика, которой откровенно надоели и задиристый брат и вечно ноющие сёстры, решила никак не реагировать на очередной «казус Абалдыкиных» и отвернулась от задохнувшейся в крике Веры.
Абалдыкин – это прозвище отца. Так презрительно соседи переиначили фамилию Обельдыкин, отчего стеснительная Вика краснела и бормотала оправдания, а гордая и отчаянная Вера швырялась в окна обзывателей снежками или грязью, смотря по погоде. В роду отца – по родословной – значились евреи, но дальше всё смешалась, и отец почему-то оказался русским. Со всеми вытекающими оттуда последствиями.
После падения с горки Вера полгода провела в больницах: первая операция не удалась, вторая прошла с осложнениями. Ей вставляли в ноги спицы, вытягивали и ровняли, разводили руками и говорили, что столь неудачное падение случается «раз за двадцать жизней ста человек». Малый возраст (ей тогда было десять) и мудрёная формула, собравшая вокруг звёздный парад медицинских светил, поставили её на ноги. Но несколько лет Вера хромала. У неё не было обиды на Павла – ни с того ни с сего возобладала злость на мать.
Мать. Всегда усталая женщина с тёмными кругами под оцепеневшими глазами. Однажды она нагнулась за упавшей со стола ложкой, и Вера невольно потянулась за хлебным ножом. Мучительное, всепоглощающее чувство… Тёмное, властное, неодолимое желание… Узкая спина в полинялом халате, остро торчащие лопатки… И удар. Вера с такой силой воткнула нож в чёрную зажаристую корку горьковатой буханки, что слегка возмужавший и здорово притихший Павел поперхнулся, а отец неожиданно дал в лоб. Тогда – она помнила – ей было страшно. Не от дикой идеи, но от необъяснимого хладнокровия. Впервые поняла, что убить – смогла бы. В тот же день она заболела. И раскаялась. Мать не отходила от неё ни на шаг, на ходу сочиняла сказки, чем непомерно удивляла всё семейство, и даже купила «только Верику» («Зверику», – задумчиво внёс поправку Павлик) кисть винограда, открыто разрешив ни с кем не делиться. В этом состояло счастье! Крамольные мысли больше не возвращались.
…В октябре виноград стоил дорого, тем более в магазине. Вера покрутилась у прилавка, с сожалением заглянула в кошелёк и ушла ни с чем. Она не подозревала, что ставшее уже привычным отсутствие средств и не купленный вследствие этого виноград странным образом повлияют на всю её дальнейшую судьбу. И не только её.
*
Павел всё чаще стал оставлять дверь кабинета открытой. Возможно, и даже скорей всего, он сам не сознавал, что это значит, но трое из сорока пяти его сотрудников отметили этот факт как знаменательный. Причём Виталию, претендующему на роль главного советника «генерального», такая «открытость» шефа не понравилась. Не то чтобы он был против сближения с народом молодого, амбициозного и не в меру надменного директора, но, на его взгляд, в этом неосознанном жесте бывшего Обельдыкина было что-то оскорбительное лично для него, Виталия Сотникова. Таким образом, считал он, нарушалась единственная привилегия, выданная ему в качестве аванса за шесть лет преданного раболепствования. Сотников с трудом терпел свою должность: он претендовал на большее, – но понимал, что только в роли водителя генерального имеет все шансы стать незаменимым. Сколь велико было бы его разочарование, узнай он, как презрительно отзывается о нём этот странный тип, две недели назад вдруг взявший фамилию матери, в кругах, далёких от работы. «Виталий – не Витас, его не за что любить. Он хорош только в роли шофёра!» – это той девочке в красном, что второпях записала номер телефона Сотникова, а потом потеряла. «О да, Сотников – патрон! Но – без заряда! Холостой, одним словом, патрон», – адресовано акулам бизнеса, пытавшимся переманить «раба колёс» у Павла. Секреты есть у каждого, и здесь хозяин некрупного, но крепкого предприятия бытового направления не был исключением. Но его шофёр знал всё, что он, прежде Обельдыкин, а теперь Черняков – неулыбчивый «человек в себе» – позволял ему узнать. Закрытые двери и приватные беседы были частью той игры, в которую Сотников неосторожно вступил, будучи уверенным, что «водит». На самом деле «водили» его. И часто – за нос.
Так вот, не осведомлённому на сей счёт Виталию показалось, что его как бы ненароком отлучают от alma mater – буквально – кормящей матери. Но до поры до времени он решил смолчать.
А вот Наталья, «высокоинтеллектуальная прачка», как шептались за её спиной, поспешила поделиться наблюдением с кладовщицей Любой. Люба, медлительная полная женщина в годах, недоверчиво поджала губы и качнула головой.
– Дверь? И что же? Ему, мож, жарко.
– Ну-у…– неуверенно согласилась Наталья, но тут же и возразила: – У тебя вот жарко? Сидишь в сапогах и куртке! А вы от одной линии запитаны! И вообще, моя интуиция говорит, что это – первая ласточка осеннего призыва!
– Да ну тя с твоими афоризмами! – отмахнулась Люба. – Чтоб Паша человеком стал?! Свежо предание…
– Поживём – увидим. Скоро зарплата. Если будет премия – уже прогресс!
– Вам, Наталь Николавна, премии не будет, а остальным – возможно,– Павел широко раскрыл дверь и остановился на пороге.
Он чётко расслышал последнюю фразу языкастой сотрудницы и – завёлся. Ему доставило удовольствие наблюдать за реакцией «преступниц»: кладовщица вспыхнула и суетливо зашарила руками в ящике стола, тщетно пытаясь выудить оттуда сколь-нибудь оправдывающий присутствие прачки документ. Прачка же, много понимающая о себе, но совершенно, на его мужской взгляд, некрасивая особа со скуластым, почти прямоугольным лицом и бесформенной фигурой, слегка побледнела и вызывающе вскинула голову. Но и она, сознавая, что взята с поличным, не отважилась смотреть прямо в глаза: взгляд был направлен куда-то выше его переносицы, почти в лоб.
– Я пришла за моющими! – дерзко соврала она. – Мне надо расписаться!
– Распишетесь позже. Вас клиенты заждались.
Стоя в дверном проёме, он не посторонился, когда она выходила, и тем самым вынудил её поджать живот, отчего ей сделалось совсем уж нехорошо. Он холодно посмотрел ей вслед, отметив, что сзади она ещё более неинтересна, чем спереди: широкая спина и неухоженные волосы, сквозь которые просвечивает затылок. А строит-то! Копия Викинга! То есть – Вики, сестрички. Та тоже себя запустила, погрязла в семье и детях. Но… Что за чёрт?! О чём он думает?! Вернее, о ком? Отрезано. Давно и бесповоротно. Нет семьи. Не-ту!
Люба вздрогнула от резкого удара дверью. Генеральный ушёл, ни слова больше не сказав. А она не удержалась и сказала.
– Козёл!
Это было не обычное ругательство: оно вмещало в себя весь спектр эмоций, который мог бы испытать человек при тесном общении с железобетонным блоком.
Наталья от обиды плакала. Не так уж она была и сильна, как могло показаться на первый взгляд. «Козёл» Обельдыкин, вероятно, пожал бы плечами, узнав, что эта внешне независимая и слишком бойкая особа безнадёжно в него влюблена. У неё не было никаких шансов. Она это понимала и скрывала от дважды разведённого директора свои «концентрированные» чувства. Удавалось с трудом.
Она пустила на отжим мощную стиральную машину и сквозь грохот, взмывающий ракетой, на низкой ноте нервного излома надсадно, исступлённо прокричала: «УРРРОД!!! УРРРОД!!! УРОД!!!»
«Урод» сидел в широком офисном кресле, в кабинете с видом на аккуратно побеленный бетонный забор и, немигающим взглядом вонзившись в окно, вспоминал, как до жизни такой докатился. Детство своё реанимировал.
Его любимой книгой был роман забытого автора «Без семьи». Он остро хотел стать беспризорником, всегда живо представляя, как здорово будет бродяжничать. Его напрягала многолюдная семейка «Абалдыкиных», где он был единственным парнем среди шестерых баб. Отец тоже был бабой. Размазней и нюней. Вылетал с любой мало-мальски денежной работы. Не пил – нет: спал. Прямо на рабочем месте. Мог стоя. Говорил, что от усталости. Какая уж там усталость в тридцать семь лет, – не понимал Павлик. И не любил отца. Сестёр презирал. Особенно Лидку, сопливую и квёлую. Что такое «квёлая», он не знал, но думал, что соседская тётка хорошим словом не одарит, а значит «квёлая» – ругательство. Сильно раздражала Верка. Была-то на год его моложе, ну, на два, а перетягивала на себя всё внимание матери. Ну, не нарочно он с горкой, будь она! Верка на пути стояла, а он с разбега по «самой деревянно-ледовой», как говорил тогда, хотел взобраться наверх. У него получилось, но сестра не удержалась и от неожиданно сильного толчка кувырнулась через перила. Вернее, даже не через них, а под ними, сквозь две широко расставленные перекладины. Как уж она так неудачно шлёпнулась, что переломала себе всё, что можно, осталось загадкой. Горка-то всего ничего была: метра два – не больше.
И началось! Закормили и затискали бедного Зверика! Да, это он её так прозвал, назло всем, виновато звавшим её Верик. После того случая он, Павлик, совсем расхотел дома жить и сбежал. День шёл по шпалам, ночь решил провести на вокзале. А вокзал – одно название! Районный, короче. Пустой и холодный. На скамейке, подозрительно негрязной, лежал кусок – как щ-щас помнит! даже сглотнул невольно – недоеденного кем-то хлеба. Засохшая, чувствовалась, корка, но у него, голодного, во рту моментально собралась слюна, которую он, со злостью на себя, выплюнул. Кусок не взял. Поглядел на него неприязненно и – лёг рядом.
Он был уверен, что его не найдут. Да и вообще – вряд ли хватятся. Без того хлопот хватало. Верка, Лидка… Мать больная. Одним ртом меньше – всем полегче. Так он думал. Поэтому утром, когда грубая мужская сила бесцеремонно потянула его за ухо (ушанка свалилась на пол), он не сразу сообразил, что попался не случайно – искали именно его, Павла Обельдыкина, тринадцати лет, рост метр сорок, глаза голубые, губы пухлые, на правой щеке три родинки, треугольником. Это – как узнал позже – из разряда особых примет: три родинки. По ним и нашли. Глаза-то пока открыл бы, губы во сне сжаты, а щека – вот она, вся на виду. Эх, надо было на другую сторону повернуться!
Павел в досаде взмахнул рукой, буквально стряхивая с себя щипанувшее сожаление.
Да-а, притих он тогда, совсем не слышно стало. Мать поговорить пыталась, не захотел. Сказал только: «Не люблю я вас. Никого!» – и надолго отгородился молчанием. Презирал он их. Всех. И в тайне пообещал, что вырастет и уйдёт. Отрежет себя от семьи неудачников. Всего добьётся сам.
Так и сделал. В последних классах школы круто взялся за ум, получил достаточно хороший аттестат, не иначе как чудом прошёл конкурс в сельхозинституте, вышел оттуда агрономом и… устроился рядовым сотрудником на частный молокозаводик в пригороде. За три месяца, что ещё действовала отсрочка от армии, он раскрыл все свои таланты, коих обнаружилось у него множество. В числе прочего – талант скрытого подсиживания. Нет, управляющий заводиком – пенсионер с брюшком и со связями – не слетел с работы за хищения: Павел дал ему точку опоры, предложив услуги по спасению. Услуги оказались качественными (сам накрутил – ещё бы не развязать!) Взамен потребовал самую малость: не забыть, когда он придёт из армии. Управляющий оценил жест и подключил знакомых: Обельдыкина признали негодным к строевой. Завязалась деловая дружба. Ещё через три месяца он был рекомендован владельцу производственного комплекса на должность директора «того заштатного, Пёт Алексаныч, буксующего – помните? – хозбыта, от которого вы давно хотите избавиться; он ведь разваливается не сам по себе, а по причине плохого управления! Вот этот молодой человек, знакомьтесь: Обельдыкин, – уверен на все сто – поправит дело. Только доверьте!»
Собственник оказался не на много старше «молодого человека Обельдыкина»; он холодно взглянул на гостя и почуял конкурента.
– Тем лучше, – произнёс он вслух, поиграв желваками. – Не справится – убью.
Ни Павел, ни его покровитель ни на минуту не усомнились, что эта милая шутка – серьёзная дама. Обельдыкин счёл за лучшее смолчать, что Пётр Александрович внутренне одобрил. Он пригласил его остаться и обсудить «моменты дела». Павел обвёл глазами строгий, но стильный офис, отделанный матово-серыми панелями, и остался доволен: преобладал минимализм, тяготевший к хромированной стали. Бросив мимолётный взгляд на хозяина апартаментов, Павел отметил чисто мужскую красоту и лёгкий шарм Петра Александровича. Его волосы были черны и волнисты, но он укладывал их назад, так что при каждом движении головы одна или две пряди ниспадали на высокий, прочерченный двумя морщинами лоб. По этой причине Пётр Александрович изредка поднимал обе руки вверх и энергично собирал волосы пальцами – точно зачёсывал. Павел поймал себя на мысли, что подобный жест в многократном повторении должен создавать у посетителей чёткое впечатление напряженной работы мозга, которому время от времени даётся послабление. Обельдыкин решил, что они поймут друг друга. Так оно и вышло. В неполные двадцать четыре Обельдыкин Павел Васильевич возглавил мелкое и неприбыльное бытовое предприятие с твёрдым намерением вырваться вперёд. Собственник не возражал.
Две недели назад Павел окончательно, как ему представлялось, порвал с семьёй: он сменил фамилию отца на совершенно произвольную, застрявшую в памяти с детства: Черняков. Почему Черняков? Он не знал этого. Но иногда думал. И даже сейчас, сидя в кресле и устремив в окно скользящий по прошлому взгляд.