Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Вынужден объясниться предварительно - отчего я перестал читать "С.-Петербургскiя вѣдомости"? А вот, представьте себе, - в архивах Российской Национальной библиотеки зияет досадная дыра, имеющая своё неприятное начало прямо с 1824-го и простирающаяся аж до 1831-го. Не то, чтобы мне было приятно переписывать из формата pdf вручную, но иной раз доводилось выуживать из газет что-то занятное. Ну... нет - так нет. И право - к чему нам скушные газеты, коли есть милейшие братья Булгаковы? Уж они-то поведают обо всём и в красках, и много подробнее каких-нибудь ведомостей. Вот, к примеру, Пётр Андреевич Вяземский - чем занят этим маем?
- "... Вяземский от 80 тысяч чистого дохода, оставленных ему отцом без долгу, нажил, говорят, долгу 800 тысяч. Непростительно. Я ему советую продать подмосковную. Этот маленький Версаль ему в тягость, одно содержание его разоряет: в нынешнем году должен он был употребить 10 тысяч на одну плотину. Хорошо иметь подмосковную, которая нас кормит, а не разоряет. Да такую подмосковную не скоро и продашь. Княгиня собирается с больными двумя детьми в Одессу..."
Уже не в первый раз Александр Яковлевич всё заикается о продаже Вяземским Остафьево. Но князь Пётр не таков, чтобы следовать советам всех и отовсюду. Он и ближайшего друга Александра Тургенева не раз пресекал с разговорами и советами о собственных средствах. Имение в казну давеча ловко продал? Спасибо всем за помощь. (Кстати, Государь только в мае окончательно утвердил покупку имения Вяземского под храм Спаса Воробьёвского) Но Остафьево - не трогайте! Так-так, а что там с княгинею? Неужто всё же собралась в Одессу?
- Отъезд Вяземских занял у меня все утро почти: хлопотал об лошадях, открытом листе, писал письмо к Грейгу, коему рекомендовал княгиню; а тут явился Лазарев, просидевший часа два со мною, да и теперь еще с женою, которая выпросила у него зато фруктовые деревья для Семердина, а его Фряново от нас в восьми верстах... Этот отъезд был уморителен. Она начала думать о нужнейших вещах при самом отъезде, – маршрут, например, мелкие бумажки. «Ах, Боже мой, мне надобны письма к Николаеву и губернатору Крыма, без чего, говорят, я потеряюсь, ничего не найду!» Я написал наскоро письма к Грейгу и Митюше Нарышкину. Сказали, что Киев – крюк, опять хотела отменить маршрут, но вспомнила, что дала свидание брату, хотела ему написать с дороги – не быть в Киев, просила взять другой приказ от Рушковского, не зная точно еще, на Киев или Харьков поедет. Ну, умора! Не хотела взять почтальона, одна с двумя детьми; я, право, не знаю, как княгиня совершит эту дальнюю дорогу.
Так или иначе, но мы теперь-то наверняка знаем - ждать Пушкину прежде незнакомую ему лично княгиню следующим месяцем в Одессу! А отбыла она 20 мая. Заодно и исчислим - сколько займёт у неё путь?
Любопытными показались мне рассуждения Александра Яковлевича ою устройстве в Империи благотворительности и о бедных вообще...
- Как много бедных на сем свете! Как много заведений для призрения, да все деньги идут не туда, куда бы должно. Ежели б я руководил заведением такого рода, то сам разыскивал бы бедных и особливо больных. Человеколюбивое Общество сыплет деньгами, дает по пять и десять рублей здоровым бродягам, кои одной рукою берут, а другой отдают в кабак и трактиры. Лучше дать бедному почтенному семейству пятьсот рублей, нежели пятидесяти тунеядцам – по десять рублей. Я знаю одну бедную дворянку, которая с 12-го года от испуга без рук и ног. Здорова, но недвижима в постели; две ее служанки ворочают ее простынями и кормят ее своей работой из единого только сострадания. Как таких служанок не наградить? Как бедной не помочь? Живет она у одного священника. Он собирает деньги; ты думаешь – для расслабленной? Нет, для себя, то есть за должную ему квартиру. Какой контраст между бедными неблагородными служанками и человеком, коему должно проповедовать и исполнять религию
Что ж, Булгаковы имеют право на собственную точку зрения. Оба брата славились по двум столицам самым деятельным участием в делах обездоленных и попавших в плачевные жизненные обстоятельства.
А меж тем именно маем самые тёмные тучи нависли неожиданно над головою одного из тех, кто уж точно никак не заслужил такого... Вечно хлопоча вместе с ангелом Жуковским обо всех на свете, Александр Иванович Тургенев даже и не заметил, как сам, кажется, может остаться... не у дел. Возглавлял он до 1824 года Департамент духовных дел, бывший тогда частью Министерства просвещения и духовных дел. Как уж он там управлялся - бог весть, да беда - реформу затеяли... Послушаем Булгаковых, уж они-то точно всё на свете знают!
- Министром просвещения назначен (говорят) будет Александр. Семенович Шишков, а о духовном ничего не знаю. Кто-то будет начальником Тургенева?.. Министерство духовных дел разделяется; дела нашей религии поступают, как прежде то было, в Синод и к митрополиту, как старшему члену оного; а Александр Семенович будет только заведовать делами иностранных исповедований... Наш Тургенев отставлен от директорства духовных дел с оставлением при прочих должностях в Совете и проч. Он через это лишается 6000 рублей оклада и квартиры, что для него весьма важно, так что я не знаю, как и чем он жить будет. Мне душевно жаль его, но я все надеюсь, что как-нибудь найдут средство устроить его финансы...
Вот так известия! Александр Яковлевич из Москвы - с его-то горячим сердцем - немедленно откликается:
- ... Шишкова выбор все одобряют. Тургенев пишет обо всем Ивану Ивановичу Дмитриеву и в P.S. прибавляет: «Я предварительно отставлен». Мне очень жаль Тургенева; нет сомнения, что он малый честный, благонамеренный и много делал добра
Ближе к концу мая Константин Яковлевич сообщает:
- Тургенев обедал у меня третьего дня, ел порядочно, после еще лучше уснул, а там ездили мы на гулянье в Екатерингоф. Он, кажется, сохранит (между нами будь сказано) свои оклады и будет иметь квартиру в доме комиссии о составлении законов
Ну вот и славно! И Булгаков-московский успокаивает и брата, и, кажется, сам себя:
- Я никогда не сомневался в благородных чувствах Тургенева, но письмо его к Вяземскому не оставляет мне никакого сомнения, что он невинно потерпел. Впрочем, по новой дислокации как же ему было оставаться на месте упраздненном? Время все откроет и объяснит
Как-то незаметно пробрался в наш помесячный эпос Евгений Абрамович Боратынский, всё тянущий в далёкой унылой Финляндии унтер-офицерскую лямку без какой-либо надежды на Высочайшее прощенье за бездумные подростковые шалости. Именно в мае 1824 состоится знакомство его с человеком, ставшим позже едва не единственным истинным другом на всю оставшуюся жизнь.
- Я шел вдоль строя за генералом Закревским (у коего был адъютантом), когда мне указали Баратынского. Он стоял в знаменных рядах. Баратынский родился с веком, следовательно, ему было тогда 24 года. Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние. В продолжении смотра я с ним познакомился и разговаривал о его петербургских приятелях. После он заходил ко мне, но не застал меня дома и оставил прилагаемую записку: "Баратынский был у вас, желая засвидетельствовать вам свое почтение и благодарить за участие, которое вы так благородно принимаете в нем и в судьбе его. Когда лучшая участь даст ему право на более короткое знакомство с вами, чувство признательности послужит ему предлогом решительно напрашиваться на ваше доброе расположение, а покуда он остается вашим покорнейшим слугою"
Кто же сей благородный офицер, приветивший изгоя и осветивший едва не всю его беспросветную жизнь своею дружбой? Давайте познакомимся: Николай Васильевич Путята!
Двумя годами младше Боратынского, он, будучи сыном довольно высокопоставленного чиновника (генерал-кригскомиссар и член Совета военного министра) в свои 21 был уже поручиком и адъютантом самого Закревского - одного из любимцев Государя, лично хлопотавшего об устройстве женитьбы славного своего генерала на экзотичной и экстравагантной Аграфене Фёдоровне Толстой. Именно через дружбу свою с Боратынским Путята войдёт в литературные круги России... впрочем, забегать вперёд не станем, главное, что в ход действия нашей эпохальной пьесы введён новый персонаж. Да-да, конечно же искушённые знатоки отечественной Истории (коих среди читателей канала немало!) могут ехидно возразить: "единственным другом"? А как же ещё один адъютант Закревского - Муханов? Умоляю, давайте не перегружать и без того насыщенный событиями хронограф именами, время которых ещё не подоспело!
Как мы помним, в апреле 1824-го умирает Байрон. Разумеется, уже в мае об этом становится известно. Мы уже порассуждали месяц назад о роли этого поэта и Символа (да-да, не фигура речи) в культурной жизни Империи и о том влиянии, которое творчество Байрона и самый образ жизни оказал на очень многих (да, считай, едва не на всех) наших поэтов-романтиков. Вяземский 26 мая пишет Тургеневу:
Какая поэтическая смерть — смерть Байрона! Он предчувствовал, что прах его примет земля, возрождающаяся к свободе, и убежал от темницы европейской. Завидую певцам, которые достойно воспоют его кончину. Вот случай Жуковскому!.. Греция древняя, Греция наших дней и Байрон мертвый — это океан поэзии! Надеюсь я на Пушкина
И он же - к жене, к тому времени уже вовсю колесящей по скверным российским дорогам, двумя днями позже:
Мне тошно, грустно и скучно. Ты и смерть Бейрона не выходят у меня из головы и из сердца
Пушкин, кстати, так и не откликнется стихотворно на смерть Байрона. Зато годом позже из Михайловского напишет князю Петру
- Нынче день смерти Байрона - я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю её тебе
Интересный, кстати, момент... Все - откликаются, а Пушкин - нет. А чего это он - в самом деле? Ответ может быть на удивление прост... За годы южной ссылки Пушкин повзрослел и возмужал до такой степени, что... перерос и свой байронизм, и "байроническую шинель", из которой все почти без разбору значительные поэты "выросли". У Пушкина уже пару лет как "своя колея". А Вяземский, к примеру, несмотря на то, что старше летами, всё ещё изрядный байронист. И кто из них, выходит, старше летами?
Раз уж у нас нынче всё одни поэты, изредка разжижаемые перепискою братьев Булгаковых, позволю себе поинтересоваться: а где же стихи, писанные маем 1824-го? Чем мне достойно завершить наш месяц? Молчат... Стало быть, оставляю за собою право выбора. А раз упомянут у нас уже Боратынский, так ему и отдуваться - своим сборником как раз 1824 года. Из всего его несомненного богатства я выбрал "К Алине" - с его летящим, очень понятным нам два столетия спустя четырёхстопным ямбом, и несомненной аллюзией к ещё одной, более нам близкой Алине, которая "... сжальтесь надо мной..."
Тебя я некогда любил,
И ты любить не запрещала;
Но я дитя в то время был,
Ты в утро дней едва вступала.
Тогда любим я был тобой,
И в дни невинности беспечной
Алине с детской простотой
Я клятву дал уж в страсти вечной.
Тебя ль, Алина, вижу вновь?
Твой голос стал еще приятней;
Сильнее взор волнует кровь;
Улыбка, ласки сердцу внятней;
Блестящих на груди лилей
Все прелести соединились,
И чувства прежние живей
В душе моей возобновились.
Алина! чрез двенадцать лет
Всё тот же сердцем, ныне снова
Я повторяю свой обет.
Ужель не скажешь ты полслова?
Прелестный друг! чему ни быть,
Обет сей будет свято чтимым.
Ах! я могу еще любить,
Хотя не льщусь уж быть любимым.
Таким - или примерно таким - увиделся мне май 1824-го, а уж хорош он был или плох - решать всяко не мне, я - всего лишь скромный собиратель и огранщик драгоценностей, щедро рассыпанных по отечественной Истории.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу