Король остро осознавал, что в сутках есть лишь несколько моментов, когда он мог избежать пристального внимания двора и потому считал своим долгом всегда поддерживать безупречный царственный ореол вокруг своей особы. Не только ведение государственных дел оказывало моральное и физическое давление на короля, он предупреждал своего сына: «Наша работа иногда менее трудна, чем наши развлечения».
Наблюдательный итальянец Прими Висконти заметил, что, хотя король время от времени казался расслабленным, когда был один, он инстинктивно изменял осанку и принимал более достойное выражение лица, если был хоть один шанс, что его могут увидеть через открытую дверь. Придворные присутствовали практически всегда, даже по утрам, когда он одевался или сидел на стуле «с дырой в сиденье», толпа придворных также наблюдала, как он обедает или ложится спать.
Поскольку король знал, что он — средоточие всех глаз, каждый его жест и взгляд тщательно взвешивались и выполнялись с безупречной осанкой, которая настолько впечатлила аббата Шуази, написавшего, что не будет лестью описывать его как «великого даже в малейших вещах».
Герцог Сен-Симон, частенько критиковавший короля, с восхищением писал о «его вежливых рыцарских манерах, которые он… так хорошо умел сочетать с величавостью и пристойностью».
Однако парадокс заключался в том, что, хотя король в каком-то смысле находился постоянно «в кадре», во многих отношениях он вел очень изолированное существование.
Сен-Симон отмечал: «Трепет, внушаемый его внешним видом, был таков, что где бы он ни находился, его присутствие вызывало тишину и некоторую степень страха», и хотя один из генералов Людовика утверждал, что он умел успокаивать людей, было ясно, что даже весьма опытные придворные не могли одолеть застенчивость в его обществе.
Драматург Расин корил себя за то, что становился косноязычным в присутствии короля, несмотря на то, что виделся с ним довольно часто. В 1685 году остроумие и стойкий дух дочери г-жи де Севинье исчезли напрочь, когда ее представили королю, она была «совершенно сбита с толку этим грозным его величием» и совершенно забыла все, что собиралась сказать.
Сам король вообще был достаточно молчалив, хотя умел быть восхитительным собеседником. Дипломат Иезекииль Спанхейм сказал, что король «говорил мало, но по существу», и что в частной беседе он умудрялся сочетать величие и приветливость в манере, которая не была ни слишком надменной, ни неформальной. Племянница г-жи де Ментенон, г-жа де Кайлюс, сказала, что в нескольких хорошо подобранных словах король мог описать практически любую возникающую в разговоре тему.
Когда он говорил серьезно, люди были впечатлены его знаниями и очарованы тем, как он их демонстрировал. Когда он говорил в более легком ключе, это было «с бесконечным изяществом, с благородными и тонкими оборотами речи, которых я ни у кого и никогда более не встречала». Его невестка, герцогиня Орлеанская, говорила, что он мог бы быть «поистине приятной компанией».
Сен-Симон признавал: «Ни один светский человек не мог бы рассказать историю или описать сцену лучше, чем он, но его речи никогда не были лишены естественного и сознательного величия».
Хотя король от природы тянулся к остроумным людям и был вполне способен чувствовать себя свободно в такой компании, он знал, что в своих светских отношениях ему следует быть исключительно осторожным. Луи хорошо осознавал вред, который могли нанести, на первый взгляд, несущественные замечания, и, когда его сын был еще очень маленьким, он внушил ему первостепенную важность осмотрительности.
«Принцы должны следить за тем, что они говорят, не только во время важных переговоров; это справедливо и для их самых обычных и интимных разговоров, — предупреждал он. — Как бы ни была неприятна эта сдержанность, тем, кто находится в нашем положении, абсолютно необходимо ни о чем не говорить легкомысленно… Вещи, которые были бы бессмысленными в устах частного лица, подчас становятся важными, когда их говорит принц. Он не может проявить к кому-либо ни малейшего пренебрежения, не ранив его в сердце… Одно из лучших решений для этого — больше слушать, чем говорить, потому что очень трудно много говорить, не сказав лишнего. Даже приятный разговор о, казалось бы, неважных вещах иногда приводит к самым сокровенным... Маленький вред иногда бывает от того, что не сказал достаточно... но от того, что сказал слишком много, происходят бесконечные несчастья.»
Непроницаемость короля как маска сфинкса, и его сдержанность, были продиктованы в отношении к своим придворным не только страхом обидеть, но и тем, что он считал это необходимым для сохранения своей загадочности. Людовик предупреждал своего сына: «Те, кто ближе всех к принцу, первыми узнают о его слабости… и первыми злоупотребляют ею». Когда его внук собирался принять испанскую корону, Людовик озвучил строгий запрет: «Никогда ни к кому не привязывайся!».
Отчужденность короля, несомненно, была оправдана тем фактом, что когда он позволил себе установить тесные связи с маркизом де Вардом* и герцогом де Лозеном, эти двое подло использовали его доверие. Говорят, что после того, как они оказались недостойными его любви, король с горечью заметил, что «он искал друзей, а нашел только интриганов».
Оба мужчины были сурово наказаны Людовиком, чей гнев по поводу таких проступков был продемонстрирован его замечанием сыну, что «мои восставшие подданные, когда они имели наглость поднять против меня оружие, возможно, вызвали у меня меньшее негодование, чем те, которые, оставаясь рядом, подло изменяли мне, не имея ни истинного уважения, ни истинной сердечной привязанности».
Король был настолько непостижим, что придворные не могли по его внешности сказать, хорошо у него идут дела или нет.
Во время голландской войны Прими Висконти отмечал: «Король ведет себя так, что никто не знает, побеждает он или проигрывает. С начала своего правления его ни разу не видели рассерженным, и он ни разу не ругался».
Версальский кюре Эбе́р подтвердил это, похвалив «совершенную невозмутимость» короля, которая не давала никаких указаний в том, «успешны ли его дела или они имели разочаровывающий результат». Король, конечно, следовал советам своего покойного крестного отца, кардинала Мазарини, «воспитывать королевское качество притворства, которым природа так щедро одарила Вас». Он действительно настолько умело скрывал свои истинные чувства, что придворные не имели возможности узнать, как он относится к ним.
Маркиз де Сурш комментировал: «Король был человеком, настроение которого узнать было труднее всего, он часто публично превозносил людей, когда был ими недоволен», а они впадали в немилость безвозвратно.
Например, в 1693 году двор был поражен, когда король внезапно уволил своего главного врача д'Акена, который до этого считался «лучшим придворным врачом на свете» и считал, что он пользуется «безграничным доверием своего хозяина». Сен-Симон утверждал, что накануне вечером «король никогда так много не разговаривал с д'Акеном, как за ужином… и никогда не казался более расположенным к нему».
Во время «Дела о ядах» были и другие случаи, когда король вел себя аналогичным образом. Людовик продолжал относиться к маршалу Люксембурга со всей видимостью радушия до того самого момента, пока тот не был приговорен к тюремному заключению по обвинению в колдовстве и отравлении.
* Маркиз де Вард был одним из тех, кого Людовик посвятил в свои сердечные дела с Луизой де Лавальер. Прирожденный интриган, де Вард вместе с Мадам, женой брата короля Филиппа Орлеанского, составил подмётные письма якобы от имени испанского монарха, которые раскрывали королеве, его дочери, связь Людовика с де Лавальер. Но авантюра не сработала, письма попали в руки короля, Вард был наказан: заключен в Бастилию и отлучен от двора на долгие 20 лет.
Больше о жизни французского двора XVII-XVIII веков можно прочитать в моей подборке «За воротами Версаля», «Блистательный век Людовика XIV»
Буду благодарен за лайки, подписку и ваши комментарии. Ниже ссылки на другие статьи канала:
