Я расскажу Вам о трех мифах. Мои слова не должны быть прозрачными. Так они затеряются, проигрывая даже атомарной разреженностью, что будет захвачена молчанием. Я надеюсь, что они, напротив, плотно сцеплены и проложат доступные всем маршруты к предметам рассказа. Мои слова призваны ни разъединять, ни соединять, но открывать пространство вокруг нас, разгоняя молчание, давая каждой идентичности быть в диалоге с ними.
Три мифа связаны друг с другом. Таков уклад любой структуры. Их отличительная черта в том, что они не всегда принадлежат нам. Скорее, мы принадлежим среде, сотканной из них. В здешних краях хватает лозунгов, клише, логик, смыслов, что подобно инструментам попадают в руки, служа подспорьем речи. Однако речь испытывает на себе тяжесть молчания, зачастую пребывая в состоянии монолога, а не диалога.
Емкие модели, что уничижительно берутся из заготовок, знакомы всем. Они походят на презумпцию понимания, но в них куда больше от защиты, переходящей в оправданное внушаемой ими логикой наступление. Они не ведут к диалогу, являясь идеальными формулами для монологов, для скандирования обвинения или декларации собственного превосходства, для солидаризации. Они остаются отвесными утесами, не вытягивающимися как мосты, монологами, не предназначенными для общения. Ярлыки вроде «ватника», «либерахи» и прочие уживаются с мудростями, потворствующими молчанию и монологам: дураков учить себя не жалеть, когда умные молчат, дураки начинают кричать и так далее.
Почему они становятся таким естественным способом коммуникации? Почему молчание выглядит как добродетель? Почему, наконец, нет альтернативы?
Я расскажу Вам про три мифа. Про миф о нормальности. Про миф о герое. И про миф об альтернативе.
Мифы возникают. Тому покровительствует среда, где обитают и держатся вместе люди. Они примыкают к нормальности, собирающей в себе представления, иерархии ценностей, ориентиры, без которых мифы не слагаются. Обо всём этом легко молчать, не замечая. Но об этом всегда есть кому говорить.
О нормальности и друге её, здравом смысле
Сама нормальность - мировоззренческая оптика. Через наше восприятие прибывающие опыт и явления помещаются в плоскость “нормальности”, становясь не бессмысленными. Почти всегда преображаясь так, чтобы сохранить ее. Что еще важно, нормальность относится к обществу, она явление общего порядка, превосходящего частные биографии. Именно нормальность закладывает основы идентичности сообщества. Она - то, что присваивает историю, то есть объективные события из прошлого, производя воспоминания, подтверждающие необходимые интерпретации настоящего. Ткань нормальности ткут множества институций, созданные для трансляции и сбережения дискурсов: массмедиа, научные и культурные проекты и институты, законы, государственная бюрократия. Все они набрасывают разметку на мир, делая его предусмотрительно не бессмысленным. Настолько предупредительно, что можно всю жизнь провести словно автоматон в очерченных границах, оставаясь зачатком личности в корпусе идентичности, создающей иллюзию полноты благодаря гомогенности, которая убеждает в правильности и достаточности занятого места.
Наша нормальность восходит к нескольким переломным моментам в новейшей истории.
К избранной травме о распаде предшествующего режима, за чем последовал водоворот трудно различимых в своих причинно-следственных связях событий. Их разнообразие, наваливающееся изо всех сфер жизни, перерастающее в неразличимую тревогу за банальное существование обеспечило появление какофонии интерпретаций. Громче всего звучала история о враге, лишенном лица и сведенном к не поддающемуся детализации образу - “Запада”. Старый сюжет, культивируемый в своей эсхатологической исконности. Избранная травма не унялась, ее тень легла на будущее и рукотворно поддерживалась годами. Как простое напоминание, как предостережение.
Представление о том, что будущее закономерно вытекает из прошлого - выдумка, обитающая в “нормальности”, повествующей о естественном ходе историй и переносящей долю ответственности за события на размытые образ агентов, подчиненных этой естественности. Материальный мир правда подчинен естественным закономерностям, но не человеческий. Прошлое легко становится политическим инструментом, легитимирующим проводимый политический курс. Водоразделом “прошлого” и “настоящего” в политической жизни может быть свод правил, чье назначение - быть фундаментом грядущего. Таким сводом стала конституция.
Шли годы модернизации, годы витающей в воздухе открытости, которой так долго искали активные умы. В первую пору 2000ых годов проводились попытки встроиться в западную иерархию ценностей, столкнувшиеся с неприятием ряда распространявшихся в стране тенденций, включая нелиберальные нормы и националистические интонации. Постепенно совершенствовалась и история об избранной славе, воспевающей будущее, которое возможно мыслить лишь как восторжествовавшее прошлое.
Модернизация сменилась консервативным креном, продолжавшим эксплуатировать травму развала. Заметнее стал не только момент крушения прошлого, но никуда не исчезавшая преемственность. Не в отношении к славным подвигам, а в распространении норм как основном роде деятельности уймы ведомств, декларирующих, что такое любовь, патриотизм, достоинство - множество норм, близких религиозных нормам благодаря ореолу недоступной обычным людям истины. Еще - в подаче прошлого через апробацию историософских моделей.
Сдвиг наблюдался и в длинной веренице законов, продолжающихся по сей день, фактически, делящих мир человеческого на включенный и исключенный. Отдельные принимаемые законы даже вступали в конфронтацию с ранее пестуемыми ценностями (например, разрешение стрелять в беременных женщин и детей), но неизменно ложились на периферию нормальности, где только и мыслимо их применение, в качестве стражей этой самой нормальности. Одним из венцов стало внесение поправок в изначальный и всеобщий свод правил, большая доля которых пришлась на централизацию власти и более четкую артикуляцию нисходящей иерархии во множестве сфер жизни. Изменения замкнули и давнюю историю об ориентации на внешний мир путем манифестации приоритета местного законодательства над международным - есть более подходящее слово для всего мира? - и самовольным выходом из круга сообществ, куда так и не удалось войти.
История предлагает взгляд на мир, состоящий из эмпирически обосновываемых фактов. На историю можно смотреть и иначе. Как на конструкцию, оправданную конкуренцией с другими интерпретационными моделями, которую следует щепетильно собирать и защищать. Это позволяет сохранить фигуру врага, которому вверяются силы и интерес вести политическую борьбу за историю и за память.
Все это - элементы нормальности, выражающейся в привычке говорить, думать, распределять роли и придавать значение фактам, собирать факты в события. В ее недрах покоится политический миф. Превращенная форма архаического мифа, этизированная и рационализированная. Основа рациональности - связь с идеологией и апроприация “сильных”, выразительных смыслов. Спутником выразительности были и остаются новости, ток-шоу, наполненные громкими интонациями, переходящими в крик, транслирующими тревогу и одномерные настроения, предвещающие новые раны, заглушающие собственные интуиции.
Идеология - сердцевина нормальности. Она делает возможной структурные связи, расширяясь как родословная. Наша идеология в лапидарном виде преподносится как “суверенная демократия”, что предполагает внутренний суверенитет, построенный на силе, так как сила не может не быть легитимной в отличие от слабой власти с автономией общества от режима, а также внешний суверенитет, опирающийся на цивилизационный подход Данилевского, соединенный с идей автаркии, нормативной, экономической, социальной самодостаточности.
Нормальность делает возможной речь, закладывая в нее все значимые смыслы. Хорошее и плохое, мыслимое и немыслимое, красивое и уродливое, правильное и неправильное - все эти бинарные оппозиции предусмотрены нормальностью.
Как и пара - мы и они. “Мы” - не просто местоимение в условиях нашей нормальности, но значимый искусственный конструкт, хорошо известный по выступлениям лидера. Вводимый конструкт многократно артикулируется, в политическом смысле обыкновенно подчеркивая не включение, а исключение, встраиваясь в очень фольклорные и ориентированные на массу формулы. Это не генетическая общность, а абсолютная, выводящая спонтанную причастность (хочешь не хочешь - ты наш) и ригоричное исключение (не наш - только предатель), продолжая логику сохранения и запрета. Сохранения постулируемой общности и запрета на отказ принадлежать ей. Человек не может выбрать, где и кем родиться в материальных категориях, но так предопределенность диктуется и в области умозрительных характеристик.
Для нашей действительности вообще характерны ультимативные дизъюнкции, прописанные в бинарных оппозициях. Не обязательно быть сторонником, но нужно быть “своим” или будешь врагом. Не обязательно поддерживать, но нужно не чинить препятствий или получишь клеймо врага. И так далее.
Миф о единственной нормальности складывается из каноничных для такой мифологии идей об автохтонности этноса, о широчайших этнополитических границах, ведущих в прошлое, об идентичности этноса на протяжении всей истории, о наличии славных предков, о важности борьбы за культурный приоритет и о существовании заклятого иноземного врага. Значение мифа для политической структуры состоит в придании направления. Нормальность дает среду, где возможны только определенные стратегии поведения, мышления и шаги, универсализируя их и предлагая идентичность в обмен на причастность и солидаризацию. Миф всегда предлагает верную по меркам субъекта мифотворчества стратегию принятия решений, побуждая воспринимать абстракции в качестве реалий.
Так действительно можно прожить всю жизнь “частью” большего, отказавшись от идентичности, особенно при широчайшем категорийном охвате норм и правил. Чем более всеобъемлющей становится мифическая нормальность, тем шире и многочисленнее коридоры публичного и уже альковы приватного. Каждый желает хотя бы в какой-то мере жить там, где ему приходится, жить удовлетворенно и счастливо, но степени представлений о жизни подчинены нормальности как источнику потенциала, с которым невозможно вечно быть в разладе.
Курируя темы чтения, образования, воспитания, медицины, демографии, представлений о счастье, государство дает четкую траекторию для обитания в собственных границах, еще - начиняет содержанием понятие “здравого смысла”. Система действует просто: прибывающие смыслы либо ассимилируются, либо идентифицируются в качестве враждебных. Любые резкие грани в контексте рубрик, интересующих идеологию, - угроза разработанному конструкту идентичности, а потому требуют нейтрализации. Названные грани могут быть даже продолжением уже заложенных смыслов, но они заложены порционно и достаточно. Их самобытное проявление - от безобидного и радикального - наказуемо, в лучшем случае - нелепо ошибочно. Так новостные ленты полны резонансных событий. Одни не укладываются в ранее сформированные настроенностью и ожиданиями ниши: участие арестантов в статусе комбатантов, обмен пленными с завода, освобождение земель путем их полного уничтожения и минирования, которое будет преследовать потенциальных жителей еще сотни лет. Другие свидетельствуют о наказуемости избыточной инициативной и вовлеченности даже среди поборников нашей нормальности. Собственноручно достигаемая идентичность, даже берущая начало из оберегаемой нормальности, нежеланна, так как нормальность уже содержит все необходимые социальные роли и портреты.
Самосохраняющаяся структура легко побуждает и к дополнительным логическим шагам, спонтанным, по сути, но предлагаемым как голос здравого смысла и вводящим дополнительные переменные, вступающие в парадокс с другими априорными величинами. Вроде “длинной руки Запада”, повлиявшей на кончину отбывавшего срок заключенного.
Всегда можно выделить группу фактов, достаточных для вынесения представления о произошедшем. Я осторожно пишу “о произошедшем”, ведя к мысли о дополнительных параметрах вроде мотивации, ожиданий, последствий за пределами событиями. Паутина фактов может разрастаться до бесконечности, чем глобальнее и масштабнее событие. Чем в больший корпус смыслов и судеб оно погружено, тем больше измерений и связей оно образует.
Яркий образец дополнительного персонажа в простой истории, где известны главные компоненты: от исходной и многократно подчеркнутой в поступках неприязни, длительного и разветвленного судебного процесса в отношении заключенного и уймы процессов в отношении его сподвижников любого рода, устранения в течение последнего года всех прочих крупных, не укладывающихся в канву дозволенного политических лидеров, что не понесли общепринятого наказания, впали в опалу и вопреки своему статусу внезапно умерли, либо оказались за решеткой, до транспортировки упомянутого заключенного глубоко в Сибирь.
Участие Запада - просто переменная, интуитивно всплывающая как легитимная даже в противовес воспеваемым представлениям о качественной работе силовиков ради одной цели: сохранения идеального облика структуры. Схожую организацию смыслов мы наблюдали многократно: убийства, отравления, аресты. На все накладывалась либо формула “если бы хотели, поступили бы радикальнее”, а где радикальность достигала предела возникали дополнительные переменные, перетягивающие на себя фокус и при этом врастающие в контекст лишь как случайность.
Наличие конструируемой общности требует культивации добродетелей, создание пантеона ее представителей или аллегорических образов. Так мы приходим к мифу о герое.
О герое или венце добродетелей
Государство маркировало и продолжает маркировать определенный круг ценностных обоснований и норм, издавая декреты с изобретаемыми конструкциями, которым предстоит влиться в реальность через практики упоминаний благодаря глубокой вере и многократному повторению. Их вершина - выделения героев и вообще создание квинтэссенции героя - в образе идеального сына нормальности. Этот идеализированный образ целиком составлен из абсолютизированных категорий, дополнительно подчеркивая примат “нормальности” надо всем. В конце концов, что первично, нормальность или установленные Богом религиозные законы, высшие ценности? Realpolitik, делающая действительность абсолютной, показывает, что онтология мифологической нормальности всегда будет как минимум реальнее.
Слово “герой” невольно навевает мысли о ратных заслугах, об “избранной славе”, что находится в прошлом. У нее есть наследники, сперва оберегавшие порядок и мир в условиях прошлого режима, продолжившие оберегать в настоящем. На долю силовых структур приходится масса коммеморативных событий, также за три десятилетия им удалось произвести на свет особый социальный слой, включающий граждан в законе, отставников, посредников, консультантов. Все они расположились в условной серой зоне, на периферии нормальности, олицетворяя стену, окаймляющую ее в форме законов и их блюстителей, а заодно тень, отбрасываемую стеной.
У нормальности есть покровительственная интонация, обещающая воспеваемую ей солидаризацию, причастность большему, избавление от страха прикосновения, выражаясь словами Элиаса Канетти. Льготы, пособия, субсидии - давно известно, что это тоже формы политического высказывания и влияния, подобия договора и обещания, покровительства. Они прекрасно сочетаются с общеизвестной добродетелью о важности помогать слабым. Огромная поддержка, впрочем, достается силовикам, вознаграждаемым за годы службы и исполненный долг, в частности, за устранение врагов или попытку.
В них намечается и ареал тех, кто обитает на пограничных с нормальностью территориях. Только с открывающих в достаточной широте позиций можно регулировать и заботиться о ней. В этом же ареале распределяются основные добродетели, спаянные, во-первых, с нормальностью и поддерживаемые ей, во-вторых, с образами инстанций и их служащих, поддерживающих нормальность, в-третьих, с героями, отмеченными заслугами перед нормальностью. Многочисленные эпигоны носят на себе след добродетелей, служа аллегорией силы, мужества, достоинства, а также понимания, ясности, прозорливости, внимательности, благополучия и достатка. Им подвластно не только прошлое и настоящее, именно им открывается и будущее, право мыслить долгосрочно и планировать. Есть ли это вокруг нас?
Порой добродетели описываются в очень расплывчатых и едва эсплицируемых словосочетаниях вроде традиционных ценностей (каких? чья это традиция? для кого они традиционны? как они стали традиционными и когда?). Неясность сочетается с монополией на истину и на право апроприировать все добродетели, поддерживая оппозицию “мы - они”, с четким разграничением хорошего и дурного. Апофеоз этого - почти религиозная недосягаемость хорошего, присваиваемого мифом о герое.
Вершина воплощений добродетелей - лидер, чей имидж претерпевал многолетнюю проработку, тщательную и настойчивую. О нем снимают фильмы, пишут книги, его портреты распространяются и присутствуют напоминанием в институциях, сочиняют песни. Он - идеальное воплощение нормальности, ее ключевых нарративов. Не интеллектуал очкарик, в котором присутствуют робость и неуверенность, а активный, занятый реальностью и делами концентрат силы. Человек, который неотделим от образа государства, без которого и само государство немыслимо. В его биографию эти узы вписываются и через прошлое, приоткрывая тайну личной жизни через судьбоносные моменты истории, свидетельства преданности, милосердия, отваги, квинтэссенции “мы”.
Мощный культ личности своим существованием обязан массмедиа, неизменно показывающим доверенный им образ в благоприятном свете вне зависимости от обстоятельств, делая его неуязвимым. Даже упомянутые ранее разрывы между ожиданиями и реальностью среди обитателей нормальности адаптируются под нужды этой установки, поспевая за источником Realpolitik. Неуязвимость касается и религиозного измерения: можно оставаться синонимом православного человека в публичном пространстве, отказывая верующим в акте причастия, фундаменте христианского вероисповедания. Так личность становится неразрывно связанной с постом, а пост - с репрезентируемым, сохраняя ценностную преемственность с минувшей эпохой. Впрочем, герой властвует и над будущим. Еще до переизбрания он способен огласить в послании аппарату правительства цели на предстоящие 6 лет.
Монополия на добродетельный и благой образ, тем не менее, вынуждает дистанцироваться от действительности, где господствует нормальность и ее последствия. От пустых или опустошенных земель, от неисправностей и нехваток, от маленьких судеб. Показательно, что до сих пор уцелевает риторика прошлого режима, чествовавшего понятность и доступность сложных, высоких идей и их культурных воплощений. Причем не в качестве вызова, ответ на который - движение навстречу, вверх, ценой усилий, а нисходящее, редуцирующее до привычных форм. В ход пускаются инверсии в парах вроде “открытость - слабость”, “объяснение - оправдание”, “сложность - бессмыслица”, прерывая нужду соответствовать высокому и сохраняя возможность держаться низин, не покидая нормальность. Обитая на равнине смыслов, мы невольно проводим перестановку ориентиров, девальвируя высокое, с которым вступаем в контакт. При личном общении развеивается магия образа собеседника, без авторитета из одобренных институций высокое искусство становится нелепицей. Трогательными сюжетами остаются “реалистичные”, самые наивные и развлекательные, про падение, нехватку. Играющие на диковинном чувстве состязания в плохом.
Прямой контакт нарушает магию трансцендентного и в деловых отношениях: сближение легко расколдовывает образ руководителя независимо от его заслуг, разгоняет ореол возвышенного вокруг героев. Даже успех часто провоцирует подозрения в мошенничестве, удаче, а не убежденность в личной напористости. Другое отражение такой действительности - упование на эзотерику, магию, религию, способы решить все здесь и сейчас с помощью своих крохотных сил и ресурсов, не покидая пределы нормальности, но обращаясь к иным измерениям, на которые возлагается ответственность за исход событий.
Мало кто хочет быть представителем массы, но только ее в своих границах дозволяет нормальность, оставляя редким прорывам “индивидуальности” крохотные лазы в свои альковы и башни из слоновой кости. Из них едва заметно будущее: долгосрочные проекты часто откладываются в долгий ящик, а мир заполняется рутиной, сужающей горизонт до собственноручно нащупываемого “сейчас” или ниспосланных сверху праздников и отпусков. Возникает вопрос: какой мы видим свою жизнь? Удовлетворенность или тоскливая повседневность, полная наших маленьких биографических подвигов? Или уже давно не плодоносная почва, где маленьким становится все великое, если мы получаем к нему доступ и контакт? Повседневность - это дитя нормальности - расколдовывает героев, великое искусство, идеи, низводя их до соответствующей привычным горизонтам маленькой величины.
Остается Замок, высящийся на стенах вокруг нормальности, что всегда бережет свою недоступность, плодя законы, внушающие волнение от одной мысли о контакте с ними, возникая избирательно, спланировано и опосредованно. Замок поддерживает расстояние, вместе с ним - свою трансцендентность, гарантирующую нечеловеческую неуязвимость. Замок бережет и столпы, на которых он высится. Возникновение олигархов, появление капиталистического перерожденного кгб, слияние власти и собственности. Все положительные ассоциации узурпированы и ассимилированы им, соединяя силу, власть, порядочность, добродетельность. Эта конструкция защищается, прежде всего, в своей положенности за пределы нормальности. С политикой защиты содержанием наполняются и присвоенные благие черты: силы и власть раскрываются как способность не только оберегать, но и наказывать, не только рассуждать о настоящем, но и смотреть в будущее с прошлым, устанавливая истоки бед и предвещая катастрофы.
Подобно античным божествам обитатели Замка находятся над нормальностью, руководствуясь иной системой координат. Хотя именно с ними, по логике вещей, связан стержень нормальности - традиционные ценности, впаянные в нормальность как фундаментальный нарратив, не подлежащий экспликации и распространенному выражению. Им доступно “иррациональное” поведение при нисхождении в нормальность преобразуемое через фрагментацию в “рациональность”. Сконструированный “здравый смысл” всегда пристроит нонсенс к порядку вещей. А традиционные ценности остаются референсом к хронотопу вечности, по сути, распространяя присущие им отношение как к явлению вневременному и на властителей. Получается, специфическая группа и приближенные к ним публично чествуют традиционные ценности, находясь над нормальностью и порождая представления о них, присваивая выразительные и яркие свойства, получая доход с этого, т.к. такова их работа. Другая обширная группа, в целом, сводимая к статистике и обитающая в нормальности, по “праву” рождения любит их за бесплатно, поддерживая.
Ненаблюдаемая власть в последние годы заметно увеличила собственную ненаблюдаемость, приняв законы, оберегающие закрытость сведений о них, оберегая свою приватную жизнь, исключая неудобные темы из новостной повестки. Дозволение не публиковать сведения о доходах, использование дропов, что особенно заметно по утечкам приватных данных, ускользание из новостной повестки тем вроде обсуждения пенсионной реформы или кокаина при посольстве, возведение высоких стен или заделывание окон, обращенных на их частную собственность. Стоит прошерстить хроники новостей за последние годы и любому откроется летопись немыслимого, не укладывающегося в голове в перспективе, занимаемой до появления соответствующей новости. Во всех плоскостях - от внутренней до внешней политики - имеются прецеденты, противоречащие даже исходной логике и с трудом помещаемых после в единую канву событий.
Судьбоносная веха принадлежности Замку - слияние поста с биографией, где как раз и обитает иррациональное, подлинно человеческое. Все-таки пост, должность - функциональное клише, локация, где по замыслу человек проводит часть своего времени. Так и миф о герое превращается в автобиографическую повесть, избавляя воплощение мифа от человеческой природы, обслуживающей нечеловеческую функцию. И все же человеческое неизменно проступает.
Недавнее интервью - свидетельство того, как автобиография, захватывающая вторую часть беседы, начинает выдавать свое присутствие и в предшествующей ей части. То есть ее следы повсеместны. Сама вторая часть разглашает серию личных обид, масштабируемых до обид целого государства, озадаченного культурным разрывом при контакте с лидерами и представителями других стран. Модель “лидер=государство” воплощена далеко не во всех режимах, от чего договориться с кем-то одним не тождественно договоренности с сообществом и что непонятно живому олицетворению государства, под чье нисходящее решение всегда подстроятся. Многим это может быть хорошо известно и на личном опыте контакта с руководством, “высоко сидящим, далеко глядящим”, не отчитывающимся перед подчиненными и не ведущим с ними диалога, а только спускающим анонсы проблем, становящихся проблемами подчиненных.
Герой - почти религиозная мифологема. В теле политики он точно также как и в религии связан с жертвенностью, самоотдачей и самоотверженостью. Иногда тело героя, слитое с телом Большего в облике Левиафана, может себе позволить закладывать в жертвенность статистическую логику, жертвуя носителями идеи, сцепляющей воедино Левиафана. Иногда жертвенность - предельно личный путь. Когда собственная жизнь и есть предел, печатью скрепляющий слово и идею с существованием, когда выносимые мучения - утопающие в персональной биографии переживания, а не общенациональная риторика, распределяющая дискомфорт.
В конечном счете, миф о герое может быть символом знакомой нормальности, переросшим ее и развитым в ином русле, вытекающим за пределы заповедной зоны. Так мы приходим к мифу об альтернативе.
Об альтернативе или закате Солнца
Нормальность устроена так, что любая новая переменная либо ассимилируется системой, нейтрализуясь в ней, либо уничтожается или помещается в пантеон великих опасностей, угрожающих не только здешней нормальности, но и всем частным жизням. Столь велика зависимость частного от публичного. Это подлинный мир черного и белого, ультимативного сценария. Такая нормальность удерживает каркас предзаданной действительности, способной вбирать новые события и полагать их хотя бы частично в свои границы без ущерба для себя. Возможна ли альтернатива? Конечно, она немыслима в границах единственной нормальности, не допускающей движения сверх себя изнутри.
Хотя, кажется, прописная истина, что нормально быть разными, обретать самих себя, договариваться в публичных вопросах, оставляя частные двери нетронутыми. Не истребляя друг друга и не истребляясь самостоятельно. Как мы выяснили, избыточная идентичность может быть буквально излишней и неудобной для нормальности, сращенной со своим героем и телами ее обитателей. Так возможна ли альтернатива? Как ее помыслить?
Религиозность героя и нормальности при всей патетике неизменно остается чисто человеческим, пусть даже выведенным в статусе трансцендентного и неприкосновенного. Человечность с флёром религиозного звучит в проектах будущего, политических программах, которые выглядят монументально из-за отсутствующей в них конкретики и обобщений и в то же время постоянно разваливаются, показывая, что действовать остается только в границах “сейчас”, не столько создавая возможности, сколько пользуясь ими. Человечность с флёром религиозного есть и в фольклорных, панибратских обращениях, есть она и в волшебстве, делающем одни имена магически запретными, другие - спасительными, приучивающем к телепередачам с колдовским решением из года в год одинаковых частных проблем в прямом эфире, а не путем спланированной политики.
Её конец всегда лежит за пределами мыслимого в ней. Величайшая угроза такой нормальности - конец ее средоточия, общечеловеческая истина о конечности нашего существования, с которой завершится и миф о героев, приведя к распаду всей нормальности, стянутой к нему и отождествленной с ним. Потому она безмерно человечна.
Чтобы превзойти такую нормальность, достаточно вернуться к человеческому и в себе. К собственному достоинству, мышлению, к своей геавтономии. Любая альтернатива в подлинном смысле альтернативна, если она меняет систему координат, создает динамику вместо стагнации. Она будет слабой в привычном смысле, не давая биографиям срастаться с постами. Пост не будет ассоциироваться с работой, превращающейся в жизнь. Привьет привычку ожидать сменяемость власти во всех сферах. Наконец, она откроет непокоренные вершины за пределами обжитой равнины.
Часто в защиту альтернативы говорят именно о стянутости всей нормальности к одной фигуре, еще - о наличии опыта, дара визионерства. Все это следствия нормальности, делающей возможными только такие истолкования из ее пределов. Фигура здесь - просто человек, из плоти и крови, опыт - нажитый опыт без профильного образования в окружении исполнителей, дар визионерства и политическая программа - из раза в раз несбыточные легенды о сближении со всем миром и о процветании, на смену которым наконец-то пришла откровенная автаркия. На место простого человека подойдет просто другой, максимально не подходящий нормальности, раздражающий всю ту среду, что сформулирована и выкристаллизованна сейчас. Потому что это структура, оберегающая саму себя в измерениях памяти, восприятия, целеполагания, существования. Ей уже не нужно опережать события, габариты возделанных пастбищ мыслей позволяют всегда оставаться актуальной и действительной.
Любое обновление - это не протез, компенсирующий утраченную функциональность, а замена, смена, замещение. Кардинально иной маршрут, предполагающий активность людей, следствие их живого и органичного присутствия. И его кардинальность должна быть отмечена мышлением настоящей среды как радикально другая.
Объединяться не значит быть одинаковыми. Люди сами могут сохранить ту среду, где они живут, не замыкаясь в своих маленьких комнатках, с большим миром, оставленным на отместку красноречивым небожителям, контролирующим не только витающий на равнине воздух, но и свет солнца, что всегда за пределами нормальности.
Солнце все так же заходит и восходит в нашем мире, что доступно всем на белом свете. Хотя его, как и надежду с ожиданиями, застилает вязкий туман, избавляющий от ужаса прикосновения Другого и тревоги от встречи с огромным миром. Когда заходит солнце все маленькие комнаты остаются освещенными лишь электричеством, освещающим миниатюру внешнего мира, пущенного на экран монитора, смартфона, на странице книжек и блокнотов. Электрический свет, разливающийся в крохотных повседневностях и пристанищах, можно выключить, отдавая покои темноте, поощряющей молчание, загоняя в подполье и пуская вязкий туман.
Возможно, не просто так эта зима стала особенно холодной, впервые за много лет высвободив холод стольких вырытых могил. Надгробные камни молчат не хуже живых, точно так же оставляя лишь имена и крупицы воспоминаний.